Текст книги "Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции"

Обучение нетворкингу: от дома и до государственных масштабов

В российском обществе позднеимперского периода система личных связей формировалась на многих уровнях, при этом ключевым стимулирующим фактором являлись непосредственное окружение и знакомства, завязавшиеся в этом окружении благодаря опыту взаимного общения. Одним из наиболее важных локалитетов для установления личных связей, где многие образованные русские впервые обретали такой опыт, был дом, защищенное «гнездо» идентичности и силы российской элиты. Это имело множество последствий для функционирования нетворкинга и его влияния на общество и историю России. Прежде всего, это означало, что даже дети имели возможность наблюдать, испытывать и развивать навыки нетворкинга. Это означало также, что к тому времени, когда дети покидали дом и выходили в свет, они уже обладали набором полезных личных связей.

Детство и отрочество Волошина прошли в нескольких домах, поэтому у него было множество возможностей открыть для себя, какую важность имеет в домашнем локалитете формирование отношений, основанных на взаимной терпимости и общих интересах. У него также была возможность исследовать целый ряд домашних структур, многие из которых отражали широкое разнообразие моделей домохозяйств российской элиты, в которых на достаточно регулярной основе могли общаться друг с другом члены как нуклеарной, так и расширенной семьи, а также лица, совершенно не связанные с ними родством, такие как слуги (включая домашних учителей и гувернанток), квартиранты (иногда), гости, приехавшие на долгий или краткий срок. Статистика начала века о составе домохозяйств в Москве и Петербурге – центрах сосредоточения образованной элиты – показывает, что только 52 и 53 % населения соответственно, проживавшего в «семейных» домах (в отличие от тех, кто жил в рабочих казармах, или «одиночек»), действительно были членами семьи. Соответственно, 48 и 47 % остальных в этих городах составляли квартиранты, а также слуги и другие постоянно проживающие с семьей работники.

В среднем в московских семьях насчитывалось чуть более восьми человек, в петербургских – чуть меньше восьми [Тройницкий 1899–1905, 24, табл. 2; 37, табл. 2]. Также вероятным, учитывая издавна присущую элите культуру гостеприимства, коренящуюся в общественном укладе русской интеллигенции, было частое присутствие в доме друзей и дальних родственников, независимо от того, жили ли они там какое-то время или просто были постоянными гостями, приглашаемыми к столу[54]54
  О культуре гостеприимства элиты, при которой гости могли приезжать на званый вечер или с частным визитом и задерживаться на несколько недель, см. [Roosevelt 1995: 129–153].


[Закрыть]. В таких семьях вынужденное общение между людьми, как родными, так и не являющимися кровными родственниками, которое складывалось в результате совместного проживания или даже обычных визитов, выстраивание долговременных контактов, основанных на взаимных терпимости и интересе, обеспечивало идеальную атмосферу для формирования нетворкинга. Личные связи, установленные в условиях подобного группового проживания, могли не только развиваться в эмоциональном плане, но и иметь экономическое значение, как в контексте самого домохозяйства, так и – потенциально – за его пределами.

Структура подмосковного дома Вяземских, где Волошин с матерью провели несколько лет, соответствует типичной московско-петербургской модели домохозяйства, в котором под одним кровом живут и члены семьи, и большое количество лиц, не являющихся родственниками. Некоторое время в доме проживали не только нуклеарная семья Вяземских и неполная семья Волошиных (формально они были квартирантами), но и брат матери Вяземского, а также домашний учитель детей[55]55
  Весьма вероятно, что в доме были и другие слуги, но документально это не подтверждено.


[Закрыть]. В этом доме Волошин тесно общался не только с нуклеарной семьей Вяземских и их родней, но и с теми, кто на них работал, например с домашним учителем Вяземских Туркиным.

Это был тот самый Туркин, уже не репетитор, но преуспевающий журналист, с которым в процитированном выше письме матери Макс предполагал возобновить знакомство, чтобы тот составил ему протекцию. Таким образом, впервые поднимая вопрос о литературном патронаже, Волошин сразу же надеялся опереться на личные связи, сформировавшиеся благодаря его детскому домашнему опыту. В письмах матери о своих ранних литературных амбициях Волошин, конечно же, упоминал и Досекина, личные отношения с которым у него сложились также в контексте домашней жизни, когда до переезда в Крым все они жили вместе в Москве в одной квартире.

Как показывают оба этих примера, такие связи, основанные на домашних отношениях, могли служить прагматическим целям, выходящим далеко за пределы дома как такового. Однако их можно рассматривать и как естественный результат того, что при совместном проживании или общении в доме может происходить примечательное смешение личных и экономических форм связей. Во многих случаях Волошин столкнулся с этим не только в детстве и юности, но и тогда, когда стал старше. Так, живя в пансионе феодосийской гимназии, он подружился с одним мальчиком, Сашей Пешковским, который стал самым близким другом его юности. Вскоре он и Пешковский договорились съехать из пансиона и снять жилье в доме семьи Петровых, и это решение оказалось важным как в личном, так и в экономическом отношениях.

Поскольку они платили за проживание и еду, у Петровых они включились в домашние экономические отношения, но не только: оба тесно подружились с внучкой хозяев Александрой Петровой. В бытность московским студентом Волошин объединил родственные и экономические отношения и снял жилье у бабушки. Во всех этих домашних ситуациях Волошин столкнулся с тем сплавом профессиональных и материальных отношений со своими домашними компаньонами, который является основным для формирования деловых связей.

Дом и семья, несмотря на их формирующую роль, были не единственным местом, где завязывались личные связи. Обучаясь в Московском университете, Волошин открыл для себя тип связей, складывающихся на основе более широкого локалитета, – студенческое землячество, университетскую организацию, основанную, как правило, на общности географического (иногда образовательного) происхождения ее членов. Он присоединился к землячеству студентов-крымчан Московского университета. Землячество предоставляло своим членам возможность общаться и обзаводиться новыми знакомствами; в то же время оно оказывало им значительную материальную поддержку. У него был свой банк, или касса взаимопомощи, и в переписке с матерью Волошин впервые упоминает о своей причастности к землячеству в связи с тем, что занял деньги из этой кассы, чтобы заплатить за квартиру[56]56
  Письмо Волошина Е. О. Волошиной. 1897.28 окт. [Волошин 2003–2015,8: 82].


[Закрыть]. К другим предоставляемым землячеством благам относились групповые библиотеки и кружки саморазвития, в которых студенты могли совместно готовиться к занятиям, читать работы друг друга и т. д. Землячества также могли подавать петиции, делать заявления, и еще они вели адресные списки. Эти организации не имели официального статуса, но в то же время администрация университетов смотрела на их существование сквозь пальцы, признавая огромную потребность студентов по всей Российской империи, особенно материальную, в таких хорошо организованных сетях личных связей, выстроенных на основе происхождения из одного региона[57]57
  Более подробно о землячестве см. [McClelland 1979; Kassow 1989; Орлов 1934].


[Закрыть].

Когда после повторного отчисления из университета Волошин решил отправиться в путешествие по Средней Азии, он вновь прибег к одному из своих более ранних домашних знакомств – Вяземским. Через Валериана Вяземского, теперь ставшего инженером на государственной железной дороге, Волошин получил работу у геодезистов железнодорожной линии Ташкент – Оренбург в Средней Азии. Работа была несложной и предоставляла ему замечательную льготу – возможность бесплатного проезда по некоторым среднеазиатским железнодорожным маршрутам. Так, в его личном архиве, хранящемся в Петербурге, мы можем обнаружить удостоверение, подтверждающее право на бесплатный проезд по железной дороге из Ташкента в Красноводск, с промежуточными остановками в Ашхабаде и Самарканде[58]58
  РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 4. Д.З.С. 16.


[Закрыть]. Это удостоверение – ранний пример того, как в жизни Волошина государство будет вовлечено в систему его личных деловых отношений: личные связи позволили ему получать бесплатные билеты, любезно предоставляемые государством. Данный документ предвосхищает те средства, с помощью которых Волошин возродит свой кружок в советский период.

Попав во время путешествия в затруднительное положение, в Ташкенте Волошин столкнулся с еще одним проявлением роли локалитета в системе деловых отношений и понял, как личные связи могут переплетаться с действиями государства и даже подрывать их на слабо контролируемых окраинах империи, вдали от центральной власти. Проблема Волошина заключалась в следующем: при повторном аресте и высылке в Крым у него отобрали паспорт[59]59
  Письмо Волошина Е. О. Волошиной. Без даты (осень 1900 года). Машинописная копия из личного архива Владимира Купченко.


[Закрыть]; если бы представители государственной власти задержали его в Ташкенте без этого документа и установили его личность, у него могли бы возникнуть серьезные неприятности (поскольку официально предполагалось, что он находится в Крыму, а не в Ташкенте). Однако вскоре после приезда в Ташкент он написал матери:

Мои дела устроились прекрасно, или, другими словами, никак не устроились. Я вам уже писал, кажется, о Гейере – знатоке Туркестана, издателе газеты «Русский Туркестан» и бывшем сосланном. К нему меня направил господин, с которым я познакомился на пароходе. Да положим, что я и без того бы познакомился с ним, так как без него никто из собравшихся теперь в Ташкенте изыскателей и шагу не сумел бы сделать. Когда я рассказал ему о своем положении и спросил совета, он мне посоветовал никуда не являться [то есть в полицию или к другим официальным лицам] и ни у кого ничего не спрашивать, пока [официально] не получатся обо мне какие-нибудь сведения. А сведения должны пройти через его руки, так как он служит в областном управлении[60]60
  Письмо Волошина Е. О. Волошиной. 1900. 28 сент. [Волошин 2003–2015, 8:408].


[Закрыть] [Волошин 2003–2015, 8: 408].

Таким образом, Гейер мог заранее предупредить его о любых намечающихся проблемах. Гейер также сказал Волошину, что тот может жить в степи без паспорта или другого удостоверения личности столько, сколько пожелает, потому что здесь никому до него нет дела. Если же за то время, пока Волошин будет в степи, в городе возникнет какая-либо проблема, Гейер устроит все и без него[61]61
  Там же.


[Закрыть].

Со временем поближе познакомившись с той малой частью света, где он оказался, Ташкентом и Туркестаном, Гейер, «знаток», как его называл Волошин, хорошо разбирался в местной ситуации. Оказавшись в этих краях как политический ссыльный, он сумел интегрироваться в местную систему. Он получил определенный контроль над местными деловыми связями и официальными средствами. Он не только понимал, как работает полиция, но и имел доступ к информации, которой обменивались государственные бюрократические и полицейские структуры. Впрочем, он не использовал свою опирающуюся на государственную бюрократию власть для осуществления беспристрастного, рационального управления в интересах государства. Напротив, под воздействием и влиянием близких контактов, например личной встречи с Волошиным, Гейер помешал попытке правительства контролировать ситуацию, посоветовав Волошину перебраться в недосягаемую степь. Будучи одновременно и чужаком, и своим, Гейер был бесценен не только для Волошина, но и для геодезистов, также чужих в Ташкенте. Как такой же чужак – Гейер принимал близко к сердцу их интересы; однако как свой он был знаком с местными обстоятельствами и мог влиять на них так, как не мог ни один чужак. Возможно, то, что Гейер обладал еще одним рычагом власти как редактор местной газеты, не было простым совпадением. Его газета, называвшаяся «Русский Туркестан», позволила Волошину сделать первые шаги в своей успешной карьере журналиста[62]62
  Письмо Волошина Е. О. Волошиной. 1900. 28 сент. [Волошин 2003–2015, 8: 408–409].


[Закрыть].

Этот конкретный опыт использования деловых связей и местной власти не был чисто экономическим, являясь скорее бюрократическим, хотя, конечно, можно утверждать, что местопребывание напрямую влияло на экономическое положение человека и что государство, отправляя Волошина в ссылку, оказывало влияние не только на его социальную, но и на экономическую жизнь. Безусловно, он демонстрирует тип личных возможностей, которые можно приобрести благодаря доступу к бюрократическому управлению. Личная власть всегда являлась важной составляющей российской системы бюрократизированного управления, несмотря на то что официально со времен Петра Великого с ней велась серьезная борьба[63]63
  См., например, [Yaney 1973].


[Закрыть]. Более того, складывается впечатление, что по ряду причин в позднеимперский период значение личной власти в российской бюрократии возрастало [Orlovsky 1983:187]. В любом случае, опыт Волошина предвосхищал то, чему предстояло произойти после революции 1917 года, когда в России государственная бюрократия стала и явным, и обязательным участником экономических отношений. На рубеже веков в Средней Азии Гейер был местным покровителем; Волошин, как и геодезисты, на некоторое время стал его клиентом. После революции 1917 года Волошин, также оказавшись на задворках империи в Крыму, сам станет местным «знатоком» и покровителем.

Ранний опыт Волошина в области нетворкинга предоставляет возможность получить ограниченное, но детальное представление о повседневных деловых и патронажных отношениях в среде российской образованной элиты позднеимперского периода. Сеть персонализированных экономических связей формировалась на основе знакомств и дружеского общения и могла простираться от самых близких домашних личных уз до официальных, хотя потенциально также личных, контактов отдельного частного лица с государством. Чтобы включиться в нетворкинг и получить доступ к выгодам, которые он приносит, человек должен был уметь найти того, кто способен ему помочь, и убедить его оказать поддержку. Обладавшие такими способностями действительно могли применять их с большой пользой как в литературном мире, так и за его пределами. Именно такими навыками овладевал юный Волошин; используя терминологию Тёрнера, это была «структура» экономической системы, культуру которой вбирал в себя Волошин.

Глава 2
Русские символисты и их кружки

Желанный гость

Вернувшись в начале 1900-х годов из дальних путешествий, Волошин вскоре начал прокладывать себе путь в ту литературную среду, где, по его мнению, жизнь была наиболее кипучей – в среду русских символистов. В Париже у него к тому времени уже появилось несколько влиятельных друзей, среди которых были хозяйка французско-русского салона мадам Гольштейн и поэт-символист К. Д. Бальмонт. Эти друзья снабдили его рекомендательными письмами, в том числе и адресованным Брюсову, одному из наиболее успешных организаторов символистского движения и издателю символистского журнала «Весы»[64]64
  В 1903 году Брюсов написал в своем дневнике: «У него [Волошина] были рекомендательные письма ко всем, к Мережковскому, Минскому, ко мне…» [Брюсов 1927: 130.]


[Закрыть]. Через Брюсова Волошин получил доступ к мероприятиям символистов, а также к журналистике, став в дальнейшем парижским корреспондентом «Весов». Вскоре Волошин сделался популярной личностью в среде символистов, особенно в Москве, хотя пользовался ничуть не меньшей известностью и в Петербурге[65]65
  В характерной сухой манере Брюсов продолжает: «В Петербурге он не очень понравился, но Москва носилась с ним почти три недели» [Брюсов 1927:130].


[Закрыть].

Модернистское культурное движение, к которому стремился примкнуть Волошин, состояло из множества пересекающихся и постоянно меняющихся кругов общения[66]66
  Какие именно русские модернистские объединения следует относить к символистам, вопрос спорный; приводимое здесь конкретное разграничение основывается на общей картине символизма, представленной Эврил Паймэн. См. [Pyman 1994].


[Закрыть].

Рис. 2. Максимилиан Волошин. Париж, 1905 год. Архив Вл. Купченко

Общим для этих группировок было прежде всего агрессивное сопротивление русскому реализму с его утилитарным взглядом на литературу как средство преобразования общества. Символисты провозглашали «искусство ради искусства», а не ради общества, и, исходя из этого общепризнанного положения, расходились по разным путям, отражавшимся в разнообразных взаимосвязанных ассоциативных сетях этого движения. В него входили и декадентское движение на ранней стадии, и театральное объединение «Мир искусства» А. Н. Бенуа и С. П. Дягилева, и кружок, сложившийся вокруг брюсовских «Весов», и религиозно-философский кружок 3. Н. Гиппиус и Д. С. Мережковского, и задорные «Аргонавты» А. Белого, и те, кто собирался в «Башне» Вяч. Иванова, – и это далеко не полный перечень участвовавших в нем более формальных или воспринимающих себя таковыми организаций. В эти организации то вливались, то выходили из них многочисленные менее формальные кружки, подхваченные вихрем меняющихся личных и профессиональных связей.

Хотя многие участники движения символистов чувствовали, что делают общее дело, они составляли сообщество, обладающее значительным потенциалом к конфликтам и дисгармонии. Большое разнообразие этих кружков, страстная приверженность многих участников символистского движения своим идеям и нетерпимость отдельных личностей – все это могло способствовать напряженности в межличностных отношениях. Одним из главных источников напряженности была потенциально гибридная природа русского литературного кружка, отмечавшаяся во введении. Как и во многих подобных группировках того времени, в кружках символистов происходило такое смешение антиструктурных отношений коммунитас с противоположной тенденцией к традиционным иерархическим отношениям власти, которое, как будет убедительно продемонстрировано во втором разделе данной главы, могло значительно усилить в них внутренние трения.

Именно на фоне этих трений и личных противостояний Волошин начал стремительно делать себе имя, которое сослужит ему хорошую службу в литературных кругах: как мы узнаём из воспоминаний, он проявил себя как личность, наделенная тем важнейшим качеством человечности, умением проявлять чуткость к чувствам окружающих, которое так превозносилось в «воспоминаниях современников» о великих лидерах интеллигентских сообществ. Этот талант лежал в основе его растущего умения содействовать гармонии в потенциально накаленной атмосфере кружка – умения, которое во многих отношениях способствовало его превращению в культовую фигуру. Ибо в тех случаях, когда лидеру кружка не хватало человечности и он, подобно Белинскому, преследовал идеалистические цели, не считаясь с чувствами окружающих, огромный ущерб мог быть нанесен как отдельным людям, так и социальным сетям. Наиболее ярко Волошин продемонстрировал это качество в той домашней обстановке, в которой обычно собирались символистские кружки и их ответвления. Прежде всего он проявлял внимание к нуждам и заботам самых слабых членов этого надомного мира интеллектуальных связей, а именно женщин и детей, которым суждено было составить наиболее значительную часть его собственного кружка и стать важнейшим источником его общественного влияния.

Одна из проблем, к которым я обращаюсь в этой книге, связана с тем, в какой степени агиографические воспоминания о Волошине соответствуют исторической реальности; безусловно, этот вопрос следует поставить и в отношении даваемых в мемуарах характеристик общественного значения и мастерства Волошина. Действительно ли он был так внимателен к людям, или это качество было приписано ему лишь задним числом? Однако любопытно то, что первые признаки его искусства общения обнаруживаются не в мемуарах, а в более достоверных документах, а именно в переписке Волошина с близким другом, которую он вел в студенческие годы. Эти письма свидетельствуют о попытке Волошина помирить двух самых близких друзей его юности – не случайно тех самых друзей, с которыми он недавно жил под одной крышей: Александру Петрову и Сашу Пешковского. Анализируя историю попытки Волошина преодолеть их размолвку, мы обретаем более глубокое понимание того, что, по-видимому, являлось его развивающимся истинным талантом управления человеческими отношениями.

В начале 1898 года, когда Волошин по-прежнему учился в Московском университете, Петрова (остававшаяся дома, в Феодосии) поссорилась с Пешковским (учившимся ныне в университете вместе с Волошиным). Петрова рассердилась на Сашу, и Саша, не понимая, чем именно вызвал ее гнев, обратился за помощью и поддержкой к Волошину. Стремясь разрешить конфликт, Волошин написал Петровой:

Моя просьба такова: объясните мне, пожалуйста: чем вас Пешковский оскорбил? Почему вы считаете это оскорбление таким, которого простить нельзя? Почему вы считаете это оскорбление намеренным? Напишите все, что вы чувствуете, имея в виду, что обстоятельства, сопровождавшие его, я представляю себе очень смутно. Еще раз повторяю: если вам тяжело писать – не пишите. Напишете ли вы, или не напишете и что бы вы ни написали – ничто ни в каком случае не изменит моих отношений к вам. Моя цель: устранить недоразумение. Я это считаю своим долгом, как друг ваш и как друг Пешковского[67]67
  Письмо Александре Петровой. 1898. Янв. [Волошин 19916: 43].


[Закрыть].

Петрова была смущена. Чтобы продемонстрировать ей, как далеко могут зайти феодосийские сплетники, Саша в шутку рассказал ей о слухе, будто бы они с ней собираются пожениться. Это ее рассердило. Отвечая на ее письмо, Волошин писал:

Вы пишете, что скучаете «по прежнем Пешковском». Да разве ж он теперь не прежний? Да разве тот «Пешковский», которого вы знали, может измениться? И разве тот Пешковский страдал когда-нибудь отсутствием воспитанности? <…> Как вы могли предположить «за этим Пешковским» «такие» мысли?

Затем, чтобы продемонстрировать ей, что Пешковский волнуется и переживает по поводу причины их размолвки, он процитировал фрагмент полученного от Саши письма, в котором говорилось о ссоре. В конце письма Волошин довольно прохладно заметил, что грубый и глупый Пешковский существует только в ее воображении, а на самом деле есть только «чуткий, хороший, скромный, деликатный, глубокий, вдумчивый и способный Пешковский, которого всякий любил тем больше, чем ближе узнавал его» [Волошин 19916: 63–65][68]68
  Волошин подробно описывает эту проблему в письме Петровой.


[Закрыть].

Уверенность Волошина в стабильности их собственных отношений и легкость, с которой он понял, подхватил и использовал в собственных целях метафору, посредством которой Петрова выразила свое отчуждение от Пешковского – о превращении Пешковского в другого человека, – свидетельствуют о его крепнущей способности улавливать эмоциональные состояния окружающих и их проявления, а также понимать силу метафоры в человеческих отношениях в условиях постоянных перемен. И та твердость, с которой он сумел убедить Петрову отказаться и от метафоры, и от разочарования, свидетельствует о возрастающем авторитете Волошина, который в будущем поможет ему притягивать к себе людей. Потребуется еще какое-то время, чтобы Волошин полностью раскрыл свой талант снимать напряженность в отношениях между людьми; однако даже в первые годы его символистского опыта этот дар упростил ему вхождение в домашнюю сферу символистов.

В 1902 году, находясь в Париже, Волошин установил свой первый важный контакт с этим миром, подружившись со старшим по возрасту и успешно публиковавшимся символистом Константином Бальмонтом, о котором он еще в студенческие годы написал дерзкую, но тем не менее, по-видимому, хорошо принятую рецензию. По двум причинам, в равной мере связанным с женой Бальмонта Екатериной Алексеевной, в течение следующих нескольких лет ему предстояло стать близким членом семейного круга Бальмонта, а также видным участником собраний символистов, проходивших в его доме. Во-первых, Волошин влюбился в родственницу Екатерины Бальмонт Маргариту Сабашникову, а потом и женился на ней. Тем самым он установил важные родственные узы с этим кружком. Вторая и, возможно, более важная причина заключалась в том, что он завоевал доверие и привязанность Екатерины до такой степени, что в течение какого-то времени ежедневно проводил часть дня с семейством Бальмонтов. Много лет спустя, после смерти Волошина в 1932 году, его вторая жена включит Екатерину Бальмонт в число тех друзей, к которым она обратится с просьбой написать свои воспоминания о Волошине. И хотя воспоминания Екатерины окрашены в тона характерного для мемуаров пиетета, они достаточно конкретны, чтобы позволить понять, почему она так любила Волошина и доверяла ему: благодаря своей способности снимать напряженность в отношениях между людьми он мог во многом помочь семье, в которой отношения часто испытывались на прочность.

В эмоциональном плане Константин Бальмонт отличался повышенной возбудимостью, он много пил и часто не ночевал дома. Он также имел успеху женщин и пользовался им. Когда эти двое впервые начали проводить время вместе в Париже, друзья предостерегали каждого из них от общества другого. Екатерина Бальмонт, оставшаяся с детьми в Москве, с тревогой и беспокойством узнала о новой парижской дружбе своего мужа с диким и опасным, по слухам, Максимилианом Волошиным. Поэтому она была немало удивлена, когда однажды, возвращаясь с прогулки с дочерью Ниной, встретила у дверей своего московского дома самого Волошина. Нина убежала вперед, и Екатерина, подойдя к дому, обнаружила следующее:

К своему удивлению, я увидела Нину на руках у какого-то чужого человека. В первую минуту я испугалась, что с девочкой что-то случилось, так как знала, что добровольно она ни за что не пошла бы на руки к незнакомому, да еще такого странного вида: маленький, толстый, в длинном студенческом зеленом пальто, очень потертом, с черными, вместо золотых, пуговицами, в мягкой широкополой фетровой шляпе. Он ловким мягким движением поставил девочку на пол, снял шляпу, тряхнул кудрявой головой и, поправив пенсне, подошел ко мне близко, робко и вместе с тем как-то твердо смотря мне в глаза, сказал: «Вы – Екатерина Алексеевна, я из Парижа, привез вам привет от Константина. С Ниникой я уже познакомился – Волошин» [Бальмонт 1990: 93].

Екатерина Алексеевна сразу почувствовала, что ее тянет к этому человеку, который так ловко, но в то же время тактично проник в те сферы, где она чувствовала себя наиболее уязвимой: безопасность дочери и отношения с мужем. Его умение совершить это свидетельствовало о более широких возможностях межличностных отношений, которые могли бы оказать ей неоценимую помощь в том, чтобы справиться с домашней ситуацией, всегда отходившей на задний план, когда в ее доме проходили собрания кружка. Каким бы простым, даже скромным ни был талант Волошина в этом отношении, он оказался очень важен для успешного получения им доступа в домашнюю обстановку популярных символистских собраний у Бальмонта.

Например, Волошин умел обращаться с детьми. В играх с ними он снисходил до их уровня, но не забывал о лежащей на нем ответственности как взрослого человека. И по прошествии многих лет Екатерина Бальмонт помнила, как однажды он угостил Нину апельсинами, а затем узнал, что ей их нельзя. Не допустив, чтобы дело дошло до слез и разочарования, он быстро исправил положение, открыв дверь из детской в столовую, где сидели остальные гости, и сказав Нине, что они будут бросаться этими мячиками. «В какого дяденьку хочешь?» – спросил он и, получив указание от Нины, попал апельсинами в двух гостей, предоставив ей сделать и самостоятельный бросок [там же: 96]. Волошин, который поддерживал отношения с Ниной до тех пор, пока она не стала взрослой, всю жизнь был внимателен к детям и понимал их, хотя своих у него никогда не было. Это не только делало его еще более желанным гостем в интеллигентских кружках, которые собирались в домашней обстановке, предполагавшей присутствие рядом детей, но и в дальнейшем помогло ему при создании собственного кружка, а также способствовало его превращению в культовую фигуру. Ибо основой его кружка стали дети и подростки, и впоследствии именно они, став взрослыми, десятилетия спустя после его смерти будут вспоминать о нем с нежностью и посвящать ему восторженные мемуары. Дети могли играть важную роль в жизни русского кружка и нетворкинга, а также в формировании общественной памяти об этой жизни; впоследствии некоторыми российскими культовыми фигурами будут восхищаться в том числе благодаря их отношениям с детьми[69]69
  О детях и культе Ленина см. [Tumarkin 1983: ТХ1,241–242,260,265–267]. Что касается культа Сталина, то одним из примеров всячески превозносимой дружбы Сталина с детьми была его знаменитая фотография, на которой он обнимает маленькую Энгельсину Маркизову. Эта фотография описывается в [Alexeyeva, Goldberg 1990: 80–83]. В указанном издании приводится изображение выполненной по этой фотографии скульптуры, в свое время украшавшей одну из станций московского метрополитена.


[Закрыть].

Опасения Екатерины по поводу отношений Волошина с ее мужем также вскоре развеялись. Во время того первого визита она осторожно поинтересовалась, насколько правдивы слухи, будто Бальмонт в своем поведении перепутал день с ночью.

Макс очень спокойно сказал, что Бальмонт все так же полдня проводит в библиотеке и читает до вечера. А не спит только, когда на него находит его беспокойное состояние. «А такие ночи вы проводили вместе?» – спросила я, стараясь, чтобы мой вопрос прозвучал возможно естественнее. «Разумеется, его в такое время нельзя оставлять одного, Вы, верно, это знаете». И он это сказал так просто и искренне, что я уже не сомневалась, что слухи, дошедшие до меня, ложны [там же: 94].

Дальнейшее общение с Волошиным ни разу не дало Екатерине повода усомниться в этом умозаключении.

Когда потом, много позже, я видела, как Макс, всегда трезвый, ночью, иногда до утра, сопровождал Бальмонта в его скитаниях, заботливо охраняя его от столкновений и скандалов на улице или в ресторане, приводил его или в дом, или к себе, – я поняла, что так было с самого начала их знакомства [там же: 94].

Екатерине нравилось в Волошине и многое другое. Он постоянно испытывал денежные затруднения, неоднократно брал в долг, но кредиторы доверяли ему, потому что он расплачивался с ними с необыкновенной «для русского» точностью и пунктуальностью. (Очевидно, на его отношение к деньгам повлияли строгие уроки, полученные в раннем возрасте от матери.) Когда другие нуждались в деньгах, он быстро одалживал или дарил их сам. Он был вежлив и почтителен. Екатерине, по-видимому, казалось, что он даже чересчур почтителен по отношению к литературным львам, бывавшим на литературных собраниях в доме Бальмонтов. Он говорил мягко, но при этом четко высказывал свое мнение. Он не любил и не поощрял злые сплетни. Свои неприятности держал при себе и всегда поддерживал ровные отношения с окружающими; как давно подметила Валентина Вяземская, поссориться с ним было практически невозможно. Одним словом, он был очень симпатичным гостем и, единожды преодолев защитную мембрану дома Бальмонтов, стал в нем желанным близким другом [там же: 95, 98, 100].

Екатерина Бальмонт была не единственной, кто признавал его значение в интеллигентском доме. По мере того как в первые годы XX века он все глубже внедрялся в круги символистов, его личный эмоциональный дар вызывать доверие и ощущение свободы у окружающих во многом способствовал его успеху в их мире. Благодаря этому таланту он смог пройти сквозь символистский лабиринт ссор и постоянно меняющихся личных отношений, в большинстве случаев – без ущерба для собственного достоинства. Андрей Белый, этот проницательный наблюдатель жизни общества, внимательно отнесся к искусству общения, которым обладал Волошин, отметив, что тот «входил во все тонкости наших кружков, рассуждая, читая, миря, дебатируя, быстро осваиваясь с деликатнейшими ситуациями, создававшимися без него, находя из них выход, являясь советчиком и конфидентом…» [Белый 1990: 250].