Текст книги "Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции"

Очевидно, этот талант был важен не только в домашней сфере; он выходил далеко за ее пределы в литературную и интеллектуальную жизнь, где Волошин оказывал аналогичное влияние. Белый отмечал особую важность волошинского искусства миротворчества на литературной арене. В конце 1920-х годов, в другую эпоху интеллигентских противостояний, которым предстояло привести к разрушительным последствиям из-за возрастающего интереса молодого Советского государства к их результатам, Белый писал об этом более раннем периоде:

Волошин был необходим эти годы Москве: без него, округ – лителя острых углов, я не знаю, чем кончилось бы заострение мнений: меж «нами» и нашими злопыхающими осмеятелями; в демонстрации от символизма он был – точно плакат с начертанием «ангела мира»; Валерий же Брюсов был скорее плакатом с начертанием «дьявола»; Брюсов – «углил»; М. Волошин – «круглил»; Брюсов действовал голосом, сухо гортанным, как клекот стервятника; «Макс» же Волошин, рыжавый и розовый, голосом влажным, как розовым маслом, мастил наши уши… [там же: 254].

Необходимо отметить, что в последующие годы Брюсов и Белый стали злейшими врагами, однако в 1920-е годы, когда Белый стал приезжать на лето в Коктебель, его отношения с Волошиным упрочились. Весьма возможно, этот контраст способствовал тому, что в памяти и мемуарах Белого, написанных примерно четверть века спустя, обаяние Волошина только возросло. Однако в относящихся к данному периоду воспоминаниях о Волошине, а также в воспоминаниях о его последующей деятельности в качестве главы кружка неоднократно подчеркивается его способность поддерживать мирные и успешные отношения как между собой и другими, так и между теми, кто оказывался рядом с ним. Большое количество подобных описаний наводит на мысль, что они не лишены оснований, и эту мысль также подтверждают признаки миротворческой деятельности в его юношеских письмах Петровой. Обладая врожденной чуткостью к настроениям и переживаниям окружающих, Волошин, по-видимому, обретал все больший опыт понимания и преодоления сложностей, возникавших в его сообществе в эпоху Серебряного века, для достижения социального и эмоционального равновесия в его окружении.

«Жизнетворчество» символистов между коммунитас и структурой, или Плохой отец и дом, который взорвался

Все больше погружаясь в жизнь символистов, Волошин неизбежно оказывался втянут в закулисье их сложных взаимоотношений. Одним из главных противоречий в этом закулисье было мощное и потенциально взрывоопасное сочетание присущего образу жизни символистов духа коммунитас с традиционными структурами власти и контроля, лежавшими в основе их организационного нетворкинга. Тот, кого затягивало в сплетение этих двух начал, мог сильно пострадать, что и случилось с Волошиным. Ведь он был в равной степени подвержен влиянию каждой из этих культурных сил и, казалось, беспомощен перед их объединенным воздействием.

Дух коммунитас с его акцентом на интимные, последовательные отношения «Я-Ты» в интересах самопреобразования, несомненно являлся мощным элементом символистской культуры. Многие представители мира символизма, увлеченные, пылкие, руководствовались своеобразной личной приверженностью его идеям, которая выходила далеко за рамки простого написания слов или нанесения красок на холст. Одним из примеров такой приверженности стал яркий феномен жизни символистов, получивший известность как «жизнетворчество», то есть форма осознанно символистского поведения в повседневной жизни, напоминающая театральный, ритуальный элемент, присущий тёрнеровской коммунитас, в которой коллективные усилия направлены на самопреобразование[70]70
  В определенном смысле Тёрнер пишет об этом элементе в [Тэрнер 1983], см. главу 5 «Униженность и иерархия: лиминальность повышения и перемены статуса». Более подробно об этом говорится в [Turner 1982].


[Закрыть]. Как повествует в своих мемуарах «Конец Ренаты» В. Ф. Ходасевич и как показали литературовед и культуролог Ирина Паперно и другие, многие символисты сознательно выстраивали даже самые личные аспекты своей жизни таким образом, чтобы они подчинялись художественным и философским идеям и тем самым могли оказывать стойкое влияние на их жизнь и отношения друг с другом [Ходасевич 1992: 21–33; Paperno, Grossman 1994]. Всерьез к этому стремились не всегда; «Аргонавты» Андрея Белого (символистский кружок, который часто особенно тесно ассоциируется с жизнетворчеством) разработали сложный и оригинальный словарь, чтобы иметь возможность передавать друг другу символические смыслы повседневного бытия в более игровой форме. Однако это могло и приводить к сильной экзальтации, и вызывать боль и печаль, как, например, случилось с некоторыми любовными треугольниками и другими нетрадиционными форматами любовных отношений символистов, вызванными желанием воплотить в жизнь символистские теории любви и сексуальности[71]71
  Об «Аргонавтах» см. [Лавров 1978]. О символистских теориях и опытах любви см. [Matich 1994].


[Закрыть].

Ирина Паперно объясняет смысл и побудительные мотивы к жизнетворчеству фундаментальной религиозностью, лежащей в основе его природы и имеющей глубокие корни в христианской традиции. Как и в христианском повествовании о земном воплощении Сына Божьего, символисты посредством жизнетворчества стремились сделать Слово Плотью [Paperno 1994]. Эта убедительная интерпретация помогает прояснить мистическую сторону символистской идеологии, а также вписать жизнетворчество в широкий спектр других духовных или мистических практик символистов. Многие символисты занимались не только жизнетворчеством, но и глубокими (а иногда и не очень) исследованиями католицизма, буддизма, древнегреческого язычества, антропософского движения Рудольфа Штайнера, сведенборгианства, а также, например, таро и хиромантии. Несомненно, одной из привлекательных для символистов сторон этих зачастую театрализованных, ритуализированных практик являлся заложенный в них потенциал, способствующий самопреобразованию в стиле коммунитас в период стремительно меняющейся социокультурной ситуации. В условиях нечетких контуров современности российского Серебряного века временный отход от обычного порядка вещей ради создания нового «я» с помощью таких духовных средств раскрывает и суть, и значимость коммунитас в современной ситуации.

И все же движение символистов, как и значительная часть модернистского опыта, было по крайней мере в равной степени сформировано как структурой – силами традиционной власти и иерархии, – так и антиструктурой коммунитас. При всей чистоте своих интеллектуальных и духовных устремлений, многие символисты хорошо знали о новых и развивающихся коммерческих и технических средствах, позволяющих донести их идеи до человечества, оказать влияние на национальный дискурс, и были очень амбициозны. Из-за этих амбиций они столкнулись с требованиями, которые по целому ряду направлений предъявляла к их интеллектуальному сообществу традиционная структура. Им пришлось решать проблему поиска финансирования и поддержки за счет патронажа со стороны самодержавия и купечества; выстраивать систему связей, поскольку они ждали друг от друга не только поддержки и выражения приверженности своему сообществу, но и создания стратегических профессиональных альянсов, чтобы обеспечить своим сочинениям выход в публичную сферу антологий, журналов и издательств; справляться с нередкими для амбициозных интеллектуалов проблемами – иными словами, с проблемами организации и власти[72]72
  Связи, знакомства и финансовая поддержка играли заметную роль в мире издательского дела модернистов; редкие публикации окупались только за счет продаж и подписок, поэтому издательства сильно зависели от финансовой поддержки представителей российского дворянства, купечества и государства. Можно было надеяться даже на «финансовую поддержку» со стороны печатавшихся в журнале авторов – не выплачивая им гонорары. Журнал Мережковского «Новый путь», на первых порах существовавший за счет своего рода коллектива инвесторов/издателей, в значительной степени полагался на великодушие своих авторов, оплачивая публикации только самым молодым. Вскоре он прекратил существование из-за финансовых проблем; см.: Корецкая И. В. «Новый путь» и «Вопросы жизни» [Бялик и др. 1982: 181], а также [Glatzer Rosenthal 1975: 145]. Иллюстрированный журнал «Мир искусства» Дягилева частично издавался на средства подписчиков, но также нуждался в финансировании со стороны княгини Тенишевой и государства; см.: Корецкая И. В. «Мир искусства» [Бялик и др. 1982: 130]. Журнал «Весы», созданный и временами издаваемый практически одним Брюсовым, не мог бы выходить без финансовой поддержки Полякова, сына купца; см. [Азадовский, Максимов 1976:260]. «Аполлон» спонсировался чаеторговцем Ушаковым; см. [Bowlt 1979].


[Закрыть].

Это, в свою очередь, делало их уязвимыми для преобладающих структурных факторов российской интеллектуальной организации, то есть для традиций нетворкинга и патронажа, которые, как утверждается в этой книге, имели глубокие корни в домашнем быте российской интеллигенции и, следовательно, в отношениях власти, которые управляли этой сферой. Ибо, как и на протяжении большей части российского интеллектуального опыта, основная часть деятельности символистов, направленной на формирование кружков и нетворкинга, составление планов, обсуждение замыслов, а также подготовку к явлению себя публике, разворачивалась именно в домашней обстановке. Ведь именно в условиях действия сил и противоречий домашнего общения и привычной патриархальной иерархической структуры мужского и женского, старшего и младшего, проходили собрания кружков. Эта иерархия накладывала неизгладимый отпечаток на развитие профессиональной деятельности символистов. Причем она влияла не только на профессиональную деятельность, но и на более идеалистическую, духовно мотивированную сферу жизни символистского кружка, например на жизнетворчество, которое часто проявлялось и в сфере домашней жизни.

Не приходится особенно удивляться тому, что жизнетворчество было подвержено влиянию власти и иерархии. Как показывает исследование Присциллы Рузвельт, посвященное роли театра в жизни дворянства, обычай самопреобразования путем символического представления и маскарада, который так привлекал символистов конца века, имел глубокие корни в истории российской иерархической власти[73]73
  См. главу «Emerald Thrones and Living Statues: Theater and Theatricality on the Estate» («Изумрудные троны и живые статуи: театр и театральность в поместье») в [Roosevelt 1995: 129–153].


[Закрыть]. Одним из проявлений этой российской практики была театрализованная вестернизация России, к которой сначала стремился Петр Великий, а затем и Екатерина Великая: оба они все больше навязывали российским дворянам новые западные «культурные» идентичности, заставляя их жить в соответствии с идеями и идеалами того, что они считали «западным», подражая западной одежде и манерам, характерным для XVIII века. Эта практика быстро привела к появлению таких причудливых объектов насмешки, как петиметр и кокетка, а зарождающаяся русская традиция нарочитых самопреобразований путем притворства породила то всепроникающее чувство ролевой игры, которое семиотик Ю. М. Лотман (проводивший особую связь между этой более широкой традицией русской театрализации и символистским «театром жизни») назвал важной составляющей идентичности русской элиты[74]74
  Слова «петиметр» и «кокетка» применялись к представителям российской элиты, которые слишком охотно подражали французским образцам щеголя (petit-maitre) и кокетки. См. [Rogger, 1960:48, 50; Лотман 2002]; у Лотмана ссылка конкретно на символистский «театр жизни» содержится в [Лотман 2002:254].


[Закрыть]. И, как показала Рузвельт, дворянство за счет своей власти более чем охотно распространяло эту театрализованную форму социальных преобразований. Подобно тому как Петр и Екатерина впервые стали использовать вестернизированные манекены дворян в своих гостиных и в различных «культурных» действах, так и дворяне в своих поместьях могли заставлять крепостных превращаться в живые декоративные греческие статуи (самые яркие символы западной «культуры», какие только можно было придумать) и часами стоять неподвижно, демонстрируя в такой уродливой форме покорность высшей власти[75]75
  Подробнее о театральности элиты, укреплявшей структурную (самодержавную) власть в имперской России, см. в [Wortman 1995].


[Закрыть].

Таким образом, хотя символистское жизнетворчество и могло служить средством радикального самовыражения и самопреобразования самого возвышенного характера, в России оно также обладало исторически обусловленным потенциалом по крайней мере к отражению, а иногда и к укреплению основополагающих системных структур власти, особенно в условиях социальных перемен. В данном случае такими структурами были патриархальные соотношения властных полномочий в домашней сфере, поскольку они влияли на социальную и профессиональную жизнь символистов. Благодаря знакомству с жизнетворчеством символистов, а также с другими, на первый взгляд чисто духовными возможностями самопреобразования, Волошин осознал, что в характерной для символистских кругов гремучей смеси идеалистической самопреобразующей антиструктуры с грубыми, неумолимыми силами структурной власти скрывается потенциал конфликта и личного ущерба.

В начале 1903 года Волошин познакомился с Маргаритой Васильевной Сабашниковой, которой предстояло стать его первой женой. Маргарита происходила из очень обеспеченной купеческой семьи, но, как и ее родственница Екатерина Бальмонт, обладала заметным талантом рисовальщицы и живописца и тянулась к миру искусства и интеллекта. По словам самой Маргариты, написанным много лет спустя, она была по-детски наивна, понять ее или найти с ней общий язык было нелегко. В самом начале отношений между Максом и Маргаритой Екатерина предупредила его: «Вы не должны подумать, что она Вас может полюбить. Она странная». Почти неспособная к близким отношениям, Маргарита, по утверждению Екатерины, научилась доверять только двум людям, ей и Максу: «Только Вам, я боюсь, придется много страдать» [Волошин 1991а: 193]. Когда же обеспокоенная Екатерина предположила, что из-за этих отношений Макс утратит свою жизнерадостность, он, согласно записи, сделанной им в дневнике, ответил: «…я называю счастием то, что другие называют страданием, болью» [там же 1991а: 193]. О характере увлеченности Макса Маргаритой можно судить только по его дневниковым записям, относящимся к этому времени, а также с учетом того, что в данный период российской истории обострилась проблема взаимоотношений полов и секса[76]76
  Более широко эта обеспокоенность проблемами пола и сексуальности освещается в [Engelstein 1992].


[Закрыть].

Со страниц дневника Волошин предстает перед нами таким, каким мы не были готовы увидеть его, познакомившись с воспоминаниями о нем и даже с письмами, которые он писал. Этот Волошин вовсе не был тем уверенным, солидным человеком, который, приходя в гости, прекращал ссоры и помогал другим справиться с их проблемами. Напротив, этот Волошин был неуверенным, а временами и измученным, глубоко сомневающимся в собственной сексуальности и своих отношениях с женщинами, ищущим самопреобразования в чрезвычайной открытости в отношениях «Я-Ты» и честности перед самим собой и другими. «Природа употребляет все средства, чистые и нечистые, чтобы направить мужское к женскому и столкнуть их, – писал он в 1904 году. – Мое отношение к женщинам абсолютно чисто, поэтому в душе моей живет мечта обо всех извращениях. Нет ни одной формы удовольствия, которая не соблазняла бы меня на границе между сном и действительностью». С другой стороны, продолжал он:

Я с удивлением заметил, что все мои друзья – женщины. С девушками я говорю обо всем. С женщинами – о многом. С мужчинами – ни о чем. И это тоже пол, но пол, переведенный в высший порядок. Это возможно только при абсолютной чистоте отношений. И это тот же пол. Та же великая сила, переведенная в другую область. Та же сила, которая соблазняет мою мечту ночью.

И он стремился найти своеобразный выход этому ощущению запутанности и раздробленной идентичности в сублимации ради искусства: «В этом его [искусства] абсолютная чистота, потому оно вырастает из огня» [Волошин 1991а: 200–201].

В каком-то смысле глубокую привязанность Волошина к Маргарите можно было бы рассматривать как еще один вариант сублимации, развивающийся из конфликта между асексуальным, целомудренным Максом – другом женщин и Максом – влюбленным «извращенцем». В конце концов, Маргарита была художницей – и секс ее, по-видимому, не интересовал. Она хотела близких отношений с ним, но без секса, таких, которые помогали бы ей развиваться и в художественном, и в духовном планах. Их добрачные отношения (а также и последующий брак, если верить слухам) оставались преимущественно, если не исключительно, целомудренными, что не было чем-то неслыханным в сложной гамме сексуальных отношений символистов [Волошин 19916:196, прим. 2][77]77
  О целомудренных браках символистов и стоявших за ними идеях см. [Matich 1994: 40–44].


[Закрыть]. Посвящая себя Маргарите как художнице и женщине-другу, Макс смог, хотя бы временно, избежать оценки себя как любовника. Однако от этого его чувства к ней не становились менее сильными. Он влюбился в нее глубоко, почти до беспамятства. Сложность этого болезненного романа Серебряного века значительно усугублялась вмешательством двух других ярких современников, чья власть над двумя незадачливыми молодыми влюбленными значительно усиливалась их традиционным статусом матери и отца, а также их претензиями на авторитет в вопросах духовности и самопреобразования: речь идет об Анне Рудольфовне Минцловой и символисте Вячеславе Иванове.

Анна Минцлова, дочь петербургского юриста, считала Екатерину Бальмонт одной из своих самых близких подруг и увлекалась мистикой. Вместе с Волошиным и Сабашниковой она исследовала некоторые малоизученные области религии и суеверия, занимавшие многих их современников. Все трое примкнули к антропософскому движению Рудольфа Штайнера; и если Волошин быстро отошел от антропософии, то для Маргариты она на всю жизнь осталась источником утешения и руководством к действию. Их также интересовали гадание по руке и астрологические предсказания. Дневник Волошина, в котором в середине 1900-х годов зачастую цитировались чужие высказывания, добросовестно зафиксировал несколько результатов подобных гаданий и предсказаний, особенно принадлежащих Минцловой.

Минцлова без колебаний использовала свои мистические «способности» для установления психологического контроля над теми, кто это позволял. В июне 1905 года, гадая по руке Максу в присутствии Маргариты, она, согласно дневниковой записи Макса, объявила:

В Вашей руке необычное разделение линий ума и сердца. Я никогда не видала такого. Вы можете жить исключительно головой. Вы совсем не можете любить. Самое страшное несчастие для Вас будет, если Вас кто-нибудь полюбит и Вы почувствуете, что Вам нечем ответить [на эту любовь] [Волошин 1991а: 229].

Несколько дней спустя, в период нарастания беспокойства и напряжения в отношениях между Максом и Маргаритой, она, опять-таки в присутствии Маргариты, заявила:

Я себя чувствую в эти дни в страшном подъеме и чувствую, что мои слова могут иметь теперь силу… <…> У Вас нет чувственности по отношению к женщинам. Вам совершенно все равно, с кем Вы говорите. Вы забываете о женщине. Это страшно оскорбительно. Тем более что в первый момент, когда Вы подходите, у Вас есть чувственность – и это остается в памяти. Вы, может быть, мои слова через полчаса и забудете, но я знаю наверно, что, когда будет нужно, Вы их вспомните… [там же: 233].

Макс, отметивший, что в этот раз Анна Рудольфовна держала его руки «с материнской лаской», принял ее слова близко к сердцу. Позднее в тот же день Макс остался наедине с Маргаритой и описал это так:

Я вижу детское лицо и грустные глаза и смотрю в них мучительно долго, и у меня навертываются слезы.

Мне хочется сказать: «Вы видите, какой я… Простите же меня. Не любите меня».

Я говорю: «Я рад, что Анна Рудольфовна все это сказала при Вас» [там же: 233].

Любопытно, что Макс и Маргарита до такой степени поддавались влиянию Анны Минцловой: ведь фактически в их кругу она была объектом насмешек. Они оба слабо верили в свою способность понимать и судить. Они жаждали, чтобы кто-то их направлял. И они обрели такого человека в лице Минцловой, которая, с одной стороны, выступала для них в качестве традиционного «материнского» авторитета, а с другой – как бы предлагала им способ достижения подлинной целостности и преобразования. В дневнике Макса мы читаем, что Маргарита говорила ему: «Я чувствую такую бесконечную важность в моей жизни появления Анны Рудольфовны. Как будто этим все разрешается». Ниже в этой же записи 28-летний Макс комментирует свои отношения с Маргаритой: «Нам надо всегда старшего и взрослого. В прошлом году – Екатерина Алексеевна [Бальмонт], теперь – Анна Рудольфовна» [там же: 231].

Рис. 3. Анна Рудольфовна Минцлова. Париж, 1905 год. Архив Вл. Купченко

Несмотря на «материнские» происки Минцловой, несмотря на месяцы и даже годы мучительной нерешительности, смятения, ощущения вины, непонимания и колебаний, в апреле 1906 года Волошин и Сабашникова поженились и начали строить совместную жизнь. Таким образом, у них появилась возможность заложить фундамент их общего собственного дома и хозяйства. Но шансов для этого в их отношениях было мало. Маргарита писала: «Макс и я, мы шли по жизни, взявшись за руки, как играющие дети» [Волошина 1993: 145]. Похоже, что ни он, ни она не задумывались о более широкой реализации своих отношений в домашней сфере. Позднее Маргарита говорила, что вступила в брак, плохо осознавая, что могут означать такие пожизненные обязательства; связавшие их узы не были прочными. Легкость, с которой в их брак вмешалась и разрушила его другая влиятельная личность, Вячеслав Иванов, подтверждает точность ее анализа.

Иванов был заметной фигурой на литературной арене середины – конца 1900-х годов и играл ведущую роль как в петербургской ветви символизма, так и в собственном активном литературном кружке. Эрудит, известный как своей научной, так и творческой деятельностью, харизматичная личность, человек, женатый на очень привлекательной и заботливой женщине с собственными интеллектуальными достижениями, хозяин великолепной просторной квартиры – знаменитой петербургской «Башни» [Микитич 1991: 245–247], Иванов обладал всем, что требовалось для очень успешного интеллигентского кружка. Но для Волошина он значил гораздо больше, потому что Волошин, как и другие современные ему молодые поэты, воспринимал его как своего поэтического и духовного – а также профессионального – ментора и учителя.

Рис. 4. Маргарита Сабашникова и Максимилиан Волошин в день свадьбы. Архив Вл. Купченко

Чтобы лучше понять характер отношений между этими двумя людьми, необходимо в общих чертах описать взаимоотношения наставника и ученика в литературной России начала века. Эти отношения строились на основе традиций менторства, практиковавшихся представителями образованной элиты примерно с середины XIX столетия. Наставники середины XIX века часто были одновременно и создателями сообществ, и архитекторами институтов в слабо институционализированном интеллектуальном и профессиональном мире, беря под свое крыло молодых, амбициозных людей в попытке стимулировать развитие тех ли иных областей, от науки до искусства – литературы, живописи, музыки – и права. Часто вовлекаемые в домашний круг своих наставников, молодые не только обретали интеллектуальное и профессиональное руководство, но и удовлетворяли более глубокие потребности, связанные с вхождением в новую и непривычную окружающую обстановку: они усваивали манеры, обычаи и культурную идеологию. Эти отношения в значительной степени строились на принципах патриархальной власти, поскольку старшие мужчины опирались на свой иерархический статус как в оказании помощи младшим, так и в удержании власти над ними [Walker 2004].

Чтобы стать таким наставником, представитель литературной элиты рубежа веков должен был обладать рядом качеств, хотя они проявлялись не во всех наставниках одинаково. Такая сторона литературного менторства, как способность привлечь и вдохновить потенциальных подопечных, взволновать их, привести к новому пониманию самих себя и друг друга, коренилась в литературном кружке как коммунитас. Если говорить о практической стороне, то важную роль играла способность эффективно помогать своему ученику или подопечному, поддерживать его (гендерно окрашенное «его» здесь употреблено намеренно) усилия по утверждению себя в обществе. Те, кто имел возможность создавать и развивать литературные трибуны – такие как журналы, издательства – для своих подопечных, те, кто обладал могуществом в литературном мире, например редакторы журналов, – обладали хорошим потенциалом для того, чтобы сделаться менторами. Как и в случаях наставничества в других областях интеллектуальной и профессиональной деятельности, еще одним ценным качеством было владение просторным жильем, а также средствами для проведения общинных собраний; преимуществом было и наличие прочных отношений с женщиной – партнером и помощницей. Именно такие собрания позволяли тем, кто находился в начале пути, наладить и укрепить контакты друг с другом и с сильными мира сего и, конечно же, продемонстрировать свои таланты на полуофициальных поэтических чтениях и других культурных мероприятиях, проводившихся в домашней обстановке. Все это могло способствовать профессиональному росту, позволяя оттачивать навыки и обретать общественное признание.

Такие собрания лежали в основе жизни профессиональных литературных кружков и деловых связей, и те, кто мог создать такое сообщество, поддерживать в нем слаженность и единство усилий, направленных на реализацию более широких литературных амбиций, играли важнейшую роль в жизни интеллектуального сообщества. Литературное наставничество было глубоко встроено в более широкую систему объединения в кружки и участия в нетворкинге.

Обычно для того, чтобы заручиться покровительством, подающий надежды литератор обращался к потенциальному наставнику с письмом, в котором просил высказать мнение о его произведениях или пытался договориться о личной встрече. Если наставник соглашался, они встречались; если они продолжали устраивать друг друга, в скором времени подопечному открывался доступ в семью наставника, а в некоторых случаях он даже поселялся в его доме. Идейный наставник обеспечивал своего подопечного как духовной, так и физической пищей, проявляя педагогическое внимание к его интеллектуальному, моральному и духовному состоянию, с одной стороны, и часто приглашая его на трапезы – с другой. Также предполагалось, что во многих отношениях ментор будет служить ему живым примером того, как жить, обучая его и словом, и делом. Хотя конкретные термины могли варьироваться, в целом речь шла о сознательном союзе, в котором сочетались элементы духовного лидерства, отношения покровителя и покровительствуемого, а также отношения отца и сына, понимаемые в литературном контексте. И, как оказывалось, подобный союз мог быть одним из важных условий успеха литературного кружка; если для начинающего было полезно иметь наставника, способного возглавлять успешный кружок, то энергия, генерируемая присутствием одного-двух подопечных, могла вдохновлять и привлекать и новых последователей.

В те времена самым выдающимся наставником интеллигенции был Лев Толстой. Домашний круг Толстого был обширным, в него входили не только друзья и родные, но также последователи его религиозно-философского учения, которые собирались в его доме, обедали за его столом и зачастую оставались погостить на несколько недель или месяцев. Как обычно бывало в подобных случаях, бремя хозяйственных и материальных забот о толстовском кружке ложилось на плечи жены писателя С. А. Толстой [Tolstoy 1953:240,280–282,287,312]. К числу своих приверженцев (пусть и не постоянно присутствовавших в его домашнем кругу) Толстой относил и таких литературных подопечных и протеже, как И. А. Бунин и Горький. Бунин впервые обратился к Толстому в классическом письме с просьбой о покровительстве:

Я – один из тех многих, которые, с глубоким интересом и уважением следя за каждым Вашим словом, берут на себя смелость беспокоить Вас своими сомнениями и думами о своей собственной жизни. Я знаю при этом, что Вас, наверно, уже утомило выслушивать часто очень шаблонные и однообразные вопросы, и потому вдвойне чувствую себя неловко, прося Вас ответить, могу ли я когда-либо побывать у Вас и воспользоваться хотя на несколько минут Вашею беседою. <…>…Ваши мысли слишком поразили меня…[78]78
  Бунин И. А. – Толстому Л. Н. 1890. 12 июня [Бабореко 1956: 197–198].


[Закрыть]

Позднее в истории их патронажно-клиентных литературных отношений появилось другое письмо Бунина: «Дорогой Лев Николаевич… <…>…вы один из тех людей, слова которых возвышают душу и делают слезы даже высокими, и у которых хочется в минуту горя заплакать и горячо поцеловать руку, как у родного отца!»[79]79
  Бунин И. А. – Толстому Л. Н. 1896.21 марта. Цит. по: [Лидин 1962:113–114].


[Закрыть] Патронажно-клиентные отношения могли выходить далеко за пределы чисто профессиональных, перетекая в состояние сильной эмоциональной включенности – с выраженными патриархальными обертонами.

Еще одним знаменитым ментором из числа писателей-реалистов был Горький с его кружком последователей (и поклонников) «Среда» (названным в честь вечера дня, когда происходили еженедельные встречи кружка), куда входили и другие его приверженцы. Из-за преданности этих последователей Горькому их иронически называли «подмаксимками» – грибами, растущими вокруг Максима [Zoe 1991: 295][80]80
  В случае отсутствия иных указаний последующие сведения о Горьком и «Среде» почерпнуты из этой же статьи [Zoe 1991].


[Закрыть]. Для этих начинающих писателей Горький выступал в роли самого заботливого наставника, подбадривал их, давал профессиональные советы, ругал, когда они слишком много пили, и в целом заставлял их ощущать свое сильное отцовское участие. Он был посаженным отцом на свадьбе двух своих последователей и, как известно, отзывался о них как о своих «детях», пригласив одного из них временно пожить в своем доме[81]81
  См., например: Скиталец. С. Максим Горький [Бродский 1955: 161].


[Закрыть]. Положение литературного редактора марксистского журнала «Жизнь» позволяло ему не только предоставлять им возможность печатать свои литературные труды, но и тесно сотрудничать с ними в процессе рецензирования и редактирования их сочинений. Он также основал и издавал библиотеку паевого издательства «Знание», в которую вошли многие произведения участников кружка «Среда». Признательность, порожденная таким отношением, часто находила выражение в «воспоминаниях современников», с любовью написанных его почитателями; несколько членов горьковского кружка «Среда» стали авторами советского агиографического фолианта «Горький в воспоминаниях современников» [Бродский 1955][82]82
  См. в этом издании воспоминания А. Серафимовича [Бродский 1955: 63–68], С. Скитальца [Бродский 1955: 156–167] и М. Телешова [Бродский 1955: 172–191]. Все они входили в кружок «Среда».


[Закрыть]. В самом деле, изучая такие мемуары, в истории реалистической литературы порой можно выделить целые династии наставников; например, Толстой был наставником Бунина, а тот – В. П. Катаева, и впоследствии каждый «ученик», вспоминая о своем менторе, выстраивал своего рода литературную генеалогию[83]83
  Воспоминания Бунина о Толстом см. в [Бунин 2003]; воспоминания Катаева о Бунине см. в [Катаев 1969].


[Закрыть].

Поскольку феномен наставничества был связан с лидерством в кружке, он проявился и среди символистов. Супруги Мережковский и Гиппиус царили в своем домашнем кружке 1890-х годов, позднее переросшем в Религиозно-философское общество. Если говорить о движении «Мир искусства», то Бенуа рано стал доминировать над остальными членами студенческого кружка, посвященного истории искусства (тоже собиравшегося дома и называвшегося «Невские пиквикисты»), в который входило большинство изначальных участников этого движения, а Дягилев, хотя был моложе и в первые годы воспринимался как простой провинциал, впоследствии проявил себя как талантливый импресарио движения «Мир искусства». Если другие крупные символисты, такие как Брюсов и Белый, были, по-видимому, менее склонны брать на себя труды и ответственность, сопряженные с личным наставничеством (хотя Брюсов был потрясающим организатором, помимо всего прочего создавшим и возглавившим символистский журнал «Весы»), то в поздние годы символизма эту роль с величайшим энтузиазмом возложил на себя Вяч. Иванов. Иванов много сделал для того, чтобы повысить эффективность и престиж своего домашнего кружка, включив в него молодых подопечных мужского пола, таких как поэты М. А. Кузмин и С. М. Городецкий, а также Волошин.

Отношения Волошина с Ивановым, которого он описывал как человека «с лицом отца» [Волошин 2003–2015, 7: 163], носили глубоко личный характер. Его дневник этого периода полон выдержек из предсказаний Минцловой, но в нем также содержится не одна страница цитат, зачастую с комментариями, из его разговоров с Ивановым. Эти беседы, начавшиеся в Женеве в 1904 году, свидетельствуют о масштабе влияния, которое Иванов имел на Волошина как в интеллектуальном, так и в духовном плане. В одном из таких диалогов, записанных Волошиным, Иванов предложил следующий анализ его поэтического искусства: «…у Вас глаз непосредственно соединен с языком. В Ваших стихотворениях как будто глаз говорит». Это необязательно была похвала, поскольку Иванов усматривал в этом некоторое робкое нежелание «пересоздать, перетворить природу», что было целью символистов. Из-за того что Волошин заявил о желании оставить природу нетронутой, только воспринимать, но не пересоздавать ее, Иванов назвал его буддистом (в то время Волошин действительно интересовался буддизмом) и заявил, что ему самому «враждебен virus буддизма». В буддизме, по его мнению, главным является жалость, и Иванов противопоставлял ему христианство как религию любви, «безжалостной любви». После чего Волошин попытался преодолеть эту пропасть, подняв вопрос о сексе: «Я считаю основой жизни пол – Sexe. Это живой осязательный нерв, который связывает нас с вечной тайной». А затем он перешел к своей теории искусства как чистой формы секса. Она Иванову понравилась: «Если так, Вы подходите к нам. Вы не буддист. В буддизме нет трагедии». Ответ Волошина Иванову перекликается с тем, как он ответил Екатерине Бальмонт, когда она предостерегала его против сближения с Маргаритой: «Для меня жизнь – радость. Хотя, может, многое, что другие называют страданием, я называю радостью. Я страдание включаю в понятие радости» [Волошин 1991а: 202–203].