Текст книги "Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции"

Многое в этом разговоре наставника и ученика, указывая на его серьезный интеллектуальный и духовный характер, одновременно позволяет нам получить некоторое представление о логике личной идеологии и власти, которой вскоре предстояло проявиться в столкновении этих двух мужчин. В том, как Иванов ощущал податливость природы, в его, скорее, ницшеанском стремлении контролировать и преобразовывать ее, мы видим предвестие того, как он не остановится перед преобразованием жизней Макса и Маргариты. А в чуть ли не детском благоговении Волошина перед Ивановым, его стремлении угодить ему, его нежелании манипулировать природой и принятии им страдания как естественной части жизни можно заметить эмоциональную логику его отклика на нападки Иванова.

В октябре 1906 года Макс и Маргарита поселились в петербургском доме, где находилась квартира Вячеслава Иванова и его жены, Лидии Зиновьевой-Аннибал. Это жилище, располагавшееся в круглой угловой комнате здания, выходящего на Таврический сад, было местом схождения и источником множества пересекающихся кругов. Проходившие по средам вечера, полу-публичные в том смысле, что посещавшие их имели хоть какую-то личную связь с Ивановыми через интеллигентские круги, уже обретали славу благодаря тому, что на них вступали знаменитости, а также приподнятостью настроения их участников. Не все присутствовавшие были в восторге от этих собраний. Зинаида Гиппиус с пренебрежением писала, что посетители салона Иванова только и делают, что «водят “хороводы” и поют вакхические песни, в хламидах и венках» [Гиппиус 1991: 344]. Впрочем, многие другие авторы воспоминаний отзывались об этом салоне с гораздо бо́льшим энтузиазмом, и «ивановские среды», как и место их проведения, «Башня», стали петербургской литературной легендой[84]84
  См., например, [Микитич 1991].


[Закрыть].

Гостей, приходивших в квартиру Ивановых, привлекали не только салоны: «…люди могли проводить в ее дальних комнатах недели, лежать на мягких диванах, писать, играть на музыкальных инструментах, пить вино, никому не мешать и не видеть никого – как из посторонних, так и из обитателей самой “башни”» [Пяст 1997: 96]. И правда, некоторые близкие друзья переехали прямо к ним, превратив их дом в своего рода модернистскую богемную версию элитарной семьи расширенного типа. В этом доме сформировался внутренний круг, куда среди прочих вошли Макс и Маргарита, которые сначала жили этажом ниже, занимая там две тесные спальни, а позднее перебрались непосредственно в квартиру Ивановых; поэты-ученики Кузмин, поселившийся у них чуть позже, и Городецкий; художник К. А. Сомов; а также П. Б. Струве. Обитатели «Башни», по крайней мере иногда, ели вместе с Ивановыми (Лидия Зиновьева-Аннибал готовила сама, очевидно, скорее по собственной инициативе, чем из-за финансовой необходимости); Лидия, падчерица Иванова и дочь Зиновьевой-Аннибал, рассказывает, что за обеденным столом регулярно собиралось не менее девяти человек [Иванова 1992: 32][85]85
  Иванова также приводит подробное описание планировки квартиры и изменений, происходивших в ней со временем.


[Закрыть].

В домашних отношениях у Ивановых было прочно укоренено понимание мощных внутренних структурных традиций гендера и сексуальности, хотя некоторые пытались бросить вызов этим структурам. Узкий внутренний домашний круг Ивановых в то время включал в себя в основном мужчин, исключение составляли Маргарита Волошина и Лидия Зиновьева-Аннибал. По общему мнению, Лидия, сердечная, эмоциональная, драматичная, волевая и эксцентричная в своих манерах и одежде, с лихвой компенсировала отсутствие более широкого женского общества. Как и А. С. Пушкин, она была потомком А. П. Ганнибала – знаменитого африканца при дворе Петра Великого. Она и сама была весьма талантливой писательницей, наряду с Гиппиус и А. А. Вербицкой одной из первых русских женщин обратившейся в своем творчестве к проблеме женской идентичности и сексуальности (как гетеросексуальной, так и гомосексуальной) [Pachmuss 1978: 114–173, 191–242; Engelstein 1992: 392, 396–414]. Когда Иванов решил сформировать в своем доме чисто мужской кружок, чтобы исследовать новые формы мужской духовности, Лидия попыталась создать аналогичный женский кружок, но успеха не добилась. Маргарита Волошина писала в своих воспоминаниях об этом кружке:

На этих собраниях мы должны были называться другими именами, носить другие одежды, чтобы создать атмосферу, поднимающую нас над повседневностью. Лидия называлась Диотима, мне дали имя Примавера из-за предполагаемого сходства с фигурами Ботичелли. Кроме простодушной, безобидной жены писателя Чулкова и одной учительницы из народной школы, которая, превратно понимая суть дела, вела себя несколько вакхически, не нашлось женщин, которые бы пожелали принять участие в этих сборищах. Вечер протекал скучно и никакой новой духовности не родилось. Вскоре от этих опытов отказались [Волошина 1993: 155].

По причинам, которые вскоре станут понятны, Лидия не стала заметной фигурой в мемуарах Маргариты. Однако если описание Маргариты точно, то парадокс заключается в том, что Лидия, которая благодаря своему уму и таланту могла быть душой кружка, состоящего из представителей обоих полов, потерпела фиаско при попытке создать кружок из одних только женщин. Несмотря на все ее усилия, в этой сфере общественной жизни доминировали привлекательность и престиж мужской власти.

Лидия, поначалу колебавшаяся, была глубоко очарована умом, красотой и художественным талантом Маргариты. Как и Вячеслав. Вдвоем они все больше вовлекали ее в свою семью. Со временем Макс с головой погрузился в журналистику, оставив Маргариту в одиночестве, предоставленной самой себе. Елена Оттобальдовна, мать Волошина, поселилась у них, но явно не скрасила одиночество Маргариты, хотя они хорошо ладили между собой. В поисках общества Маргарита зачастила наверх, и там выяснилось, что Вячеслав в некотором смысле влюбился в нее. Ее тоже влекло к нему – из-за его возраста (41 год) и положения, его харизмы и самоуверенности в этом отношении. Она глубже осознала различия во взглядах между ней и Максом и вскоре поняла, что больше не может «о себе и Максе сказать “мы”» [там же: 161].

Вопреки утверждениям о том, что Лидия «искала женщину» и поэтому сыграла важную роль в зарождении отношений между этой троицей, ее реакция на происходящее была неоднозначной[86]86
  Цитату по поводу интереса Лидии к женщине-партнеру см. в [Рушап 1994:295].


[Закрыть]. Когда Маргарита впервые обратилась к ней и, учитывая обстоятельства, высказала готовность покинуть квартиру в «Башне», Лидия выразила пожелание, чтобы она осталась. Однако в своих воспоминаниях Маргарита поставила под сомнение искренность чувств Лидии в этом случае; она не знала, действительно ли та верила в возможность их тройственного романа или рассматривала его как единственный способ сохранить собственные отношения с Ивановым. Похоже, что Лидия искренне пыталась полюбить Маргариту, но Маргарита вспоминает, что однажды та сказала: «Когда я тебя не вижу, во мне поднимается протест против тебя, но когда мы вместе – все опять хорошо и я спокойна» [там же: 163]. Маргарита пишет, что, к ее разочарованию, эта пара не рассматривала Макса в качестве участника их отношений; если Лидия испытывала к Маргарите двойственные чувства, то Иванов проявлял к Волошину враждебность и ревновал к нему.

Рис. 5. Вячеслав Иванов, Лидия Зиновьева-Аннибал и В. К. Шварсалон.

Загорье, 1907 год. Архив Вл. Купченко

Развитие этих отношений демонстрирует, как у символистов, особенно на позднем этапе движения, дух коммунитас мог сочетаться с властью патриархата в домашних и профессиональных отношениях. С одной стороны, так проявлялось жизнетворчество, эта глубокая приверженность делу «воплощения в жизнь» идеалов и идеологии символизма[87]87
  Об этих отношениях как выражении жизнетворчества см. [Matich 1994: 47–49].


[Закрыть]. Лидия и Вячеслав пытались воплотить идеал Эроса и русской общинности через создание священного тройственного союза. Вот как, по-видимому, совершенно осознанно относились к нему сами Ивановы, привлеченные идеей такого союза как средства преодоления индивидуализма и собственничества в любви: «Мы не можем быть двое, – писала Лидия в своем дневнике, – не должны смыкать кольца… <…> Океану любви – наши кольца любви» [Matich 1994: 48]. В этом их усилия являются выражением ритуальной, театральной стороны коммунитас, поскольку Лидия и Вячеслав стремились преобразовать свою жизнь, претворяя в нее идеализированное видение человеческих отношений.

Вместе с тем их отношения отражали и грубое вторжение власти гендера и старших поколений в яркую практику жизнетворчества. Учитывая подчиненный статус четы Волошиных как представителей младшего поколения, в особенности наличие личной зависимости Волошина от Иванова как профессионала и его последователя в интеллектуальном плане, а также то, что он видел в Иванове названного отца, данный духовный опыт свидетельствует о манипуляциях этими ролями в интересах старшего и в ущерб младшему и более слабому, а также о доминировании более сильного мужчины над всеми, кто находится в доме. Иванов, а в меньшей степени, не столь однозначно, и Лидия использовали свою традиционную власть, чтобы загнать Маргариту, а также Макса в положение, напоминающее положение крепостных, которых в конце XVIII – начале XIX веков помещики заставляли превращаться в живые «греческие» статуи. Роли, отведенные Маргарите и, в меньшей степени, Максу, были в некотором смысле реализацией преобразующих театральных фантазий тех, кто обладал большей властью, чем они.

Примерно полвека спустя, в Германии, Маргарита писала, что в этой ситуации полностью доминировали чувства и идеи. «В этот субъективный мир я была целиком и полностью погружена, – писала она, будучи не в состоянии совладать с эмоциями. – Макс в своей самоотверженности был далек от того, чтобы порицать мою отчужденность от мира, находил мою слабость трогательной и милой и относился ко мне с нежной заботой» [Волошина 1993: 145]. Возможно, Маргарита ожидала или надеялась, что он вмешается, но Макс не сделал ничего, чтобы воспрепятствовать складывающемуся любовному треугольнику (или как-то повлиять на него). В его дневнике ничто не говорит о том, чтобы сначала он сердился на кого-либо из этой троицы за то, что они вычеркнули его из своих отношений, и это – несмотря на неприкрытую враждебность, проявляемую Ивановым. В некоторой степени он считал, что должен уступить Маргариту Иванову. Но какое-то время он не мог заставить себя пойти на этот шаг, поскольку все еще был сильно влюблен в нее. На протяжении всего этого периода в его дневнике мы находим признаки нарастания боли и паралича. (Помимо всего прочего, он жалел, что мать находится рядом и все происходит на ее глазах.) Очевидно, его страдания и ситуация в целом достигли апогея в марте 1907 года.

Вечером 2 марта Макс вернулся в «Башню» после поездки в Москву:

Дома. Теперь 9 часов утра. Все спят. Я хожу по пустынной серой квартире, и мне кажется, что башня совсем опустела. Амори [прозвище Маргариты] нет – она спит в комнате Лидии. Мне обидно и больно, как ребенку, что меня не встретили, меня не ждали. Мне хотелось бы видеть только ее, говорить только с ней [Волошин 1991а: 263].

В течение следующих нескольких дней он медленно начал приходить в себя и принимать какие-то решения. 10 числа он посетил выставку картин знаменитого крымского художника-пейзажиста К. Ф. Богаевского:

Я не ожидал видеть так много народа. Это меня изумило и оглушило. Я почувствовал, что века прошли с тех пор, как я видел людей. Я был рассеян. Никого не узнавал, говорил невпопад. Потом немного пришел в себя. Возвращаясь, я принял несколько важных жизненных решений. Я решил, что я не должен связывать планов своей жизни с Амориными планами.

Он хотел уехать на лето в Коктебель, а потом, осенью, отправиться в Париж, а Маргарита могла либо поехать с ним, либо остаться: «…теперь мне надо еще несколько лет сосредоточенной и одинокой работы» [там же: 265].

Правильность этого решения подтвердилась на следующий вечер, когда страдания и неразбериха в этой уже полностью неблагополучной семье достигли своего апогея. «Я долго не мог заснуть от беспокойства и тоски, – писал Макс. – Выглядывал в коридор. У Амори – тьма. Лег. Опять зажигал лампу и читал, опять тушил. Вдруг Аморя пришла. “Я не смогла спать от беспокойства и хотела тебя видеть”. Ушла к Лидии. Я заснул». Через несколько часов Маргарита вновь пришла к Волошину и сказала, что они с Лидией поговорили, но Волошин был слишком сонным, чтобы толком ответить. Когда наутро он умывался, вошла Маргарита: «“Я хотела к тебе вчера прийти ночевать. Но Вячеславу было больно. Я не пошла”. Негодование мое подымается, – записывал Макс. – Мне трудно побороть его, даже сосредоточиваясь».

Это привело к стычке с Вячеславом, во время которой тот, согласно Волошину, сказал ему: «Если это тебя может успокоить: у меня нет слепой страсти к Маргарите. Только если будет неизбежно, она может стать моей. Даже страстного влечения недостаточно». Слова Вячеслава, похоже, не предназначались для того, чтобы надолго успокоить Волошина, но тот день они провели вчетвером в дружеской обстановке. Вечером, после чая:

…мы все у Амори на постели в комнате Вячеслава. Всеобщий мир и благоволение. “Я за каждый новый день борюсь”, – говорит Лидия. У всех такое же чувство. Все стремятся разъехаться, отдохнуть, успокоиться от этой нечеловечески напряженной атмосферы последних дней [там же: 265–266].

Этот домашний кружок развалился; перестав функционировать как община, он распался под натиском сильных и сложных личных эмоций. Тесное переплетение преобразующих отношений коммунитас с властными структурами жизни символистского кружка оказалось слишком опасным для выживания общины; принципиальное самопреобразование, с одной стороны, и патриархальная власть, с другой, зажали домашний круг, словно между шестеренками, и разорвали его на части, попутно причинив большой личный ущерб участникам. И ответственность за такой поворот событий лежала именно на Иванове, самом влиятельном человеке в этой общине, бывшем для нее и традиционной фигурой патриарха, и духовным вождем. Такой ход событий помогает нам понять, почему в комментариях, посвященных этому периоду, мемуаристы столь пристально фокусировались на фигурах лидеров как ответственных за гармонию в общине и почему они столь высоко ценили тех, кто выполнял свой долг по поддержанию гармонии[88]88
  Тема патриарха, который разрушает гармонию и единство в семье, злоупотребляя своей властью над домашними, также присутствует в русской литературе данного периода, что свидетельствует об интересе, который проявляли к ней русские писатели. За знаменитой первой строкой «Анны Карениной» Толстого: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», – следует описание того, как Облонский нарушил мир и покой в своей семье, вступив в связь с гувернанткой [Толстой 1974: 7]. В воспоминаниях Горького «Детство» его семья и дом изображаются как разрушаемые и в конце концов разрушенные жестокостью и алчностью его деда [Горький 1984].


[Закрыть]. Он также позволяет понять, почему в лидерах кружков столь ценились такие качества, как гуманность, чуткость и понимание чувств окружающих. Иванов не сумел проявить гуманность в обращении с теми, кто находился рядом с ним, и поэтому в кружке начался кризис, который, учитывая общественный и профессиональный характер деятельности кружка, имел последствия, далеко выходящие за рамки личных.

История романа с участием Лидии, Иванова и Маргариты продолжала развиваться в течение последующих месяцев. Той весной и летом Вячеслав и Лидия несколько раз навещали Маргариту в Царском Селе, где она жила со своей семьей. Но хотя Маргарита и была готова посвятить себя Иванову, после зимы 1906–1907 годов она навсегда перестала вызывать у него прежний интерес. Она поняла это, к своему огорчению, к концу лета 1907 года, когда нанесла визит в «Башню»: Лидия держалась по отношению к ней довольно враждебно, а Иванов был холоден. Волошин узнал о таком отношении к Маргарите, когда в сентябре она приехала к нему в гости в Коктебель. Вместе они отправились на прогулку по холмам: «Совсем померкло. Закат был чистый и холодный, точно восход. Пустынные долины были золотисточерны и дики. Она смотрела на меня снизу и прижималась лицом к колену моему и говорила: “Если бы мне только раз увидеть его…”» Ни Вячеслав, ни Лидия не пришли на вокзал, чтобы встретить ее; вместо этого они прислали встречать ее Веру, дочь Лидии. Вот что произошло, когда она появилась в «Башне»:

Он [Иванов] меня обнял и ввел в комнату. «Нам нужно решить, необходимы мы друг другу или нет». Лидия поцеловала меня с холодным, неприветливым лицом. <…> И он ко мне совсем по-иному относился – по-отечески. Говорил: «Хочешь, выпишем сюда твою маму или Макса». Мы говорили очень долго. Потом Лидия позвала его, и по голосу можно было понять, что она плачет. Она говорила: «Я больше не могу так жить»… Он успокаивал ее.

Волошин поддерживал голову Маргариты и смотрел в небо. «И чувствовал, что теперь все мое к Вячеславу кончено» [там же: 266–267]. В течение последующих нескольких месяцев его гнев усилился, возможно, отчасти потому, что, хотя Иванов и перестал интересоваться Маргаритой, стало очевидно, что брак Макса и Маргариты исчерпал себя. Ближе к концу сентября в гости в Коктебель приехала А. Р. Минцлова. Волошин цитирует в дневнике ее негодование по поводу Иванова: «“Он губит, ломает людей. <…> Никто не имеет права ломать и разрушать, делать опыты над людьми”. И еще она говорит: “Какой же это учитель жизни?” – и добавляет: “У него нет учеников”» [там же: 274].

Безусловно, Волошин отредактировал пространные чужие высказывания; но в данном случае не имеет значения, чьих слов осуждения в реплике Минцловой больше, ее собственных или волошинских. Важнее то, что Иванов описывается как человек, не сумевший сыграть роль ментора – «учителя жизни», несущего всю полноту ответственности за благополучие и развитие своего подопечного, как в духовном, так и в профессиональном плане. В дальнейших размышлениях на эту тему Волошин развивает концепцию наставника и его обязанностей: «Вяч<еслав> не учитель. Учитель испытывает для ученика. Он [Иванов] испытывает для себя и ломает людей». А в другом разговоре с Минцловой он приходит к выводу: «Путь ученичества – не мне» [там же: 276]. Если Иванов был безответственным патриархом в смысле разрушения гармонии общины, то, по мнению Волошина, он был и безответственным наставником, который пользовался слабостью Волошина как клиента, духовного воспитанника и «сына», а не защищал его интересы. Увлеченность Иванова личными идеалами и принципами, иногда в ущерб зависимым от него людям, отражала более широкую модель наставнической деятельности Иванова: незадолго до романа с Маргаритой он завязал аналогичные отношения с другим своим подопечным, Городецким[89]89
  Об отношениях Иванова с Городецким см. [Pyman 1994:293–294; Matich 1994: 49]. Позднее, демонстрируя рост вовлеченности в «священный инцест», Иванов женится на Вере, дочери Лидии от предыдущего брака.


[Закрыть].

Никогда больше Волошин не будет смотреть на другого мужчину с тем восхищением, с которым он в течение непродолжительного времени взирал на Иванова; его желание иметь наставника испарилось. И все же даже этот глубоко противоречивый опыт позволил ему получить представление о позитивном потенциале преобразующих сил жизнетворчества и структурной силы наставничества. Жажда самопреобразования заставила участников этого романтического эксперимента глубоко вникать в радикально новые социальные идентичности и отношения, даже если конечный результат в данном конкретном случае оказался разрушительным. Если к этому явлению отнестись с большей чуткостью и человечностью, то оно откроет огромные возможности для мотивации общества и отдельной личности. Волошин также увидел положительный потенциал в структурных силах патриархального менторства в домашней сфере; при правильном использовании доступ к такой власти в этом изменчивом обществе мог бы дать человеку колоссальные возможности для активизации собравшегося вокруг него более широкого сообщества. Как убедился Волошин, неограниченное сочетание духовного лидерства и патриархального наставничества несет в себе определенную опасность. Однако присутствовал и позитивный потенциал. И наконец, он получил возможность оценить структурную важность надежного эмоционального и экономического партнерства, подобного тому, которое изначально существовало между Вячеславом и Лидией, для поддержания дома как основы сообщества. Однако, возможно, он также узнал, что обожаемый партнер не всегда оказывается тем человеком, с которым можно построить счастливую жизнь, основанную на взаимозависимости, или создать прочный общий дом.

Волошин только начинал задумываться о том, что ему пора обзавестись собственным домом. То, что в это время в его дневнике все чаще стала появляться тема природы, особенно красоты Крыма, конечно же, не было случайностью. Природа могла стать убежищем, противовесом и альтернативой порабощающим путам городской жизни. В Петербурге крымские пейзажи Богаевского помогли ему прийти к определенным решениям; умиротворяющая красота окутанных сумерками коктебельских холмов стала естественным и удачным фоном, на котором он услышал рассказ Маргариты и впервые окончательно настроился против Иванова. Это было первое лето, когда он стал приглашать гостей пожить на своей даче в Коктебеле. Не только Маргарита и Анна Рудольфовна, но и некоторые другие воспользовались его гостеприимством и влились в жизнь его дома. Однажды в начале лета он принял двух новых гостей и провел с ними целый день, бродя по местным татарским рынкам и базарам. «Потом, в сумерках уже, приезжаем в Коктебель. Дом оживает в первый раз и светится всеми окнами. Я выхожу в сад и с радостью гляжу на него, освещенного и полного домашней жизнью, украшенного венками, принявшего, наконец, в себя жизнь» [там же: 268].