Текст книги "Книга Асты"

Октябрь, 15, 1905

Начался суд над человеком, который в доме на Наварино-роуд убил свою жену. Хансине сходит с ума от любопытства. Умоляла почитать ей сообщения в «Хэкни энд Кингсленд Газет», но я, конечно же, не стала. Зачем? Я тех людей не знаю и не хочу о них читать. Но я застала Хансине, когда она об этом же просила Моэнса. Он умеет читать и по-датски, и по-английски, он растет смышленым мальчиком. Но, естественно, я не позволила, ни в коем случае. А ей велела даже не упоминать в моем доме об этом процессе или о тех людях. Я так разозлилась, что Хансине испугалась. По крайней мере, притихла.

Расмус, наверное, убил бы меня, если бы узнал, о чем я думаю и что творится в моем сердце. Потому что в душе я свободна, могу быть собой, делать что хочу и не притворяться. Там нет шумных мальчишек, орущих младенцев – нет, я не жалуюсь на Свонни, она моя отрада, – нет болтливой тупой прислуги и нет мужа-бродяги, который болтается неизвестно где.

Однако я знаю, что с ним все нормально. Он прислал еще денег, целых пятьсот крон, поэтому мы можем быть спокойны. Теперь мы сможем заплатить за жилье и купить много хорошей еды. На Рождество у нас будет жирный гусь и kransekage[10]10
  Пирожное в форме кольца с марципаном.


[Закрыть]. Получив деньги, я пошла в магазин «Мэтью Роуз» и купила ткань – шить одежду для Свонни. Я не писала несколько дней, потому что как раз этим и занималась.

Утром меня навестила миссис Гибсон. По-моему, она заходит сюда, чтобы узнать, есть ли на самом деле у меня муж, потому что всегда спрашивает о нем. Но сегодня она поинтересовалась, где я буду крестить Свонни. Она очень набожна – правда, это не мешает ей смеяться над моим акцентом – и часто видится с помощником приходского священника церкви Святого Филиппа. Нигде, я не верю в бога, ответила я. (Видите, я написала с маленькой буквы.) Ни в бога, ни в кого-то еще. Это все выдумка священников.

– О, моя дорогая, – сказала миссис Гибсон, – вы меня, право, поражаете.

Но пораженной она не казалась, скорее жаждала продолжения. И услышала:

– Вы говорите, что бог – любящий отец. Но даже плохой отец не убил бы младенцев своей дочери.

Она странно посмотрела на меня, потому что Свонни лежала на моих коленях. Правой рукой я поддерживала ее головку, а левой поглаживала животик. И миссис Гибсон смотрела именно на левую руку. Это было так очевидно, что я едва не рассмеялась. К слову сказать, она очень тучная, корсет стянут так, что фигура похожа на тюк, перевязанный в середине веревкой. Совсем ужасно ее платье – словно из бумаги, смятой оберточной бумаги – в складку.

Миссис Гибсон подняла глаза к небу, затем демонстративно устремила взгляд на мою руку:

– А вы не носите обручального кольца, миссис Уэстерби.

Терпеть не могу, как она произносит мою фамилию, но здесь все произносят ее так, поэтому придется смириться. Я осторожно вытащила руку из-под теплой пушистой головки Свонни и протянула, будто мужчине для поцелуя. Хотя не знаю ни одного мужчины, который поцеловал бы мне руку.

– Так оно у вас на правой руке, – удивилась миссис Гибсон. – Это кольцо вашей матери?

– В Дании обручальные кольца носят на правой руке, – холодно заметила я.

Она нисколько не смутилась, это вообще вряд ли ей свойственно.

– На вашем месте я бы надела его на левую, если не хотите разговоров.

Кольцо слишком велико. А правая рука у всех немного больше левой. Но я переместила кольцо на левую, пусть даже оно соскользнет и потеряется. Мне-то все равно, но я должна думать о детях. Их не должны упрекать в том, что их мать – непорядочная.

Перечитала эти строки и подумала, что не все следовало записывать. Впрочем, кто будет читать это? К тому же по-датски, а датский язык здесь понимают не лучше готтентотского.

Октябрь, 23, 1905

Наступила осень, листья пожелтели. Люблю деревья с ярко-желтыми листьями, похожими на ладонь с растопыренными пальцами. Не знаю, как они называются, у них еще плоды как яблочки с шипами. Но я очень скучаю по букам. Не видела их с той поры, как мы приехали в Англию.

Еще раз заходила миссис Гибсон. Она чересчур любопытна, и вопросы ее неуместны. Если мы датчане, то почему у нас английская фамилия?

– Не английская, – сказала я. – И произносится «Вестербю».

Она хихикнула, давая понять, что не верит. Странно, что одни и те же буквы по-разному произносятся. Когда я впервые приехала сюда, то сказала себе, что хочу увидеть Хута-парк. Очень удивилась, когда узнала, что англичане говорят «Гайд-парк». Хорошо, что никогда не произносила «Хута-парк» вслух.

Вчера небо было светло-голубым, но сегодня опять туман, густой и желтый. Я теперь не удивляюсь, что люди называют его «гороховым супом». Мне тоже он напомнил суп, который мы делали из желтого дробленого гороха и копченой косточки, когда жили в Швеции. Поэтому я попросила Хансине его сварить, и мы все им поужинали. Все, кроме Свонни конечно. Но она потом с аппетитом сосала мою грудь.

Октябрь, 25, 1905

Вчера получили письмо от тети Фредерике, первое за два месяца. Торвальдсены заказывали панихиду по Олафу, которая – я согласна с тетей – слишком вычурна для пятнадцатилетнего мальчика. Море забрало его, они никогда не получат тело Олафа. Многих с «Георга Стаге» так и не нашли. Не представляю, как это можно пережить. У тебя был ребенок – и вот его нет, нет даже мертвого тела. Мне кажется неправильным – хотя мало кто согласится со мной – обучать пятнадцатилетних мальчиков воевать на море: это все равно что военная служба на корабле. Даже хуже, чем принуждать шестнадцатилетних девочек быть женами.

Я обнаружила, что если не хочешь чего-то увидеть во сне, то вечером надо об этом хорошенько подумать. Может показаться, что наоборот – так оно приснится скорее. Но нет. Поэтому я заставила себя думать, что у меня могут отобрать Свонни, спрятать ее где-нибудь, и даже фотографии не останется. Этого никогда не случится, но я залила подушку слезами. После чего мне приснилось, что Расмус возвращается домой и говорит – мы все едем в Австралию. Я, словно ягненок, соглашаюсь. Что ж, сны не имеют никакого отношения к действительности, должна вам сказать.

В камине разгораются угли. Наверное, туман такой густой еще и оттого, что много дыма от печей, но мне нравится по вечерам сидеть в гостиной и смотреть на красные угольки за каминной решеткой. Еще не холодно, не так холодно, как в Стокгольме. Интересно, что подумала бы миссис Гибсон, если бы я рассказала ей, что с холмов, где снег особенно глубокий, спускались изголодавшиеся волки? Они выли и рыскали в поисках пищи. А однажды съели с веревки мое выстиранное белье. Скорее всего, не поверила бы или спросила: а не спускались ли вместе с волками белые медведи?

Ноябрь, 2, 1905

Сейчас я пишу наверху, запершись в комнате мальчиков. Страшно похолодало. Я надела перчатки и носки, которые мне связала тетя Фредерике сто лет назад. Конечно, можно попросить Хансине растопить камин, но она будет ворчать, что уже разожгла в гостиной, что внизу тепло, и так далее.

Теперь все придется держать в секрете. Забавно, как тщательно я скрываю свое любимое занятие. Другие женщины так скрывают свои любовные связи. Только у меня любовная страсть к записной книжке. Но лучше, если он не будет знать. Другие женщины точно так же не хотят, чтобы мужья знали о любовниках. Мужчины – их страсть, дневники – моя. Каждому свое, верно?

Свонни лежит у меня на коленях. Я закутала ее в шаль. Мне холодно, но тело у меня теплое, и Свонни согревается. Она быстро уснула, моя сладкая, я искупала ее и покормила. У нее волосы такие же золотые, как мое обручальное кольцо. Обычно люди говорят, что щеки у малышей будто лепестки розы, но вряд ли они так думают – скорее вычитали из книг. У детишек щечки как сливы – крепкие, гладкие и прохладные.

Вчера вечером я сидела в гостиной. Ничего не записывала, чинила матросский костюмчик Кнуда. В карманах полно картинок от сигаретных пачек, мальчишки увлеченно их собирают. «Смотри, Кнуд, – сказала я. – Картинки постирали вместе с костюмом. Наверное, миссис Клег не вынула их». Он не ответил, даже не взглянул в мою сторону. Заявил, что не будет со мной разговаривать, пока я не назову его Кеном. «Если будешь молчать и дальше, смотри, заработаешь у меня!» – сказала я. Он и сегодня не разговаривал со мной, мы с ним на ножах, но я не собираюсь уступать.

Ему не хватает строгого отца. Я как раз думала об этом – Расмус без конца дарил бы им сигаретные пачки, он очень много курит, – когда в дверь постучали два раза. Хансине пошла открывать, и раздался ее громкий визг. Что за прелесть наша горничная! Тем не менее дверь гостиной распахнулась, и вошел мой муж.

Я вскочила, шитье упало на пол. Не предупредив, не написав ни единого письма, взял и заявился.

– Ну вот и я, – сказал он.

– Наконец-то, – ответила я.

– Что-то ты не слишком рада видеть меня. – Он осмотрел меня с ног до головы. – Могла бы хоть поцеловать.

Я подняла голову, он поцеловал меня, и я ответила на поцелуй. А что мне оставалось делать в таком случае? Он красив, я об этом почти забыла, забыла ощущение легкого трепета. Это не любовь, скорее голод, и я не знаю, как это назвать.

– Пойдем, посмотришь, что я привез, – сказал он, и я, дурочка, на мгновение решила, что он говорит о подарках для нас, об игрушках для Моэнса и Кнуда. Я же страстно мечтала о меховой шубке, хотя и понимала, что мечта эта не сбудется. В ту минуту я искренне считала, что он привез мне шубу.

Я прошла за ним в холл, но там ничего не оказалось. Он распахнул входную дверь и указал на улицу. Прямо у дома горел фонарь, поэтому было хорошо видно. Кроме того, он успел установить на дороге керосиновую лампу, чтобы какая-нибудь двуколка не наткнулась.

Машина. Большая машина с колесами на спицах, как у велосипеда.

– Это «хаммель», – сообщил он. – Ее выпускают в Дании. Красавица, да?

На улице морозило, поэтому мы вернулись в дом, и муж заговорил о машинах раньше, чем снял пальто. Что ему хочется купить другую машину, американский «олдсмобиль». Что в прошлом году их сделали аж пять тысяч. Я рассмеялась. Глупости, такого быть не может. Но Расмус всегда преувеличивает. Пять тысяч – для них и дорог не хватит. Он сказал, что в Америке машины называют автомобилями и еще по-всякому: олеолокомотив, моториг, диамот. На лице его отражалась такая нежность, какой я ни разу не замечала по отношению ко мне.

Я знала, что он сейчас заговорит о своей давней задумке увезти нас в Америку, на родину автомобиля мощностью в три лошадиные силы. Поэтому, выслушав всякую чепуху о братьях Дурие[11]11
  Чарлз и Фрэнк Дурие в 1893 г. построили первый американский автомобиль с бензиновым двигателем внутреннего сгорания.


[Закрыть] и о каком-то Джеймсе Уорде Паккарде, я спросила, не хочет ли он взглянуть на свою дочь.

– А меня тебе мало? – ответил он. Восхитительно!

Девочка спала. Но когда мы вошли в комнату, проснулась и открыла свои прекрасные темно-синие глазки.

– Замечательно, – сказал он. – А в кого это у нее такие волосы?

– Все датчане белокурые.

– Только не мы с тобой, – сказал он и странно усмехнулся.

Я всегда понимала, когда он шутит, а когда не совсем. Сейчас он шутил.

– Я назвала ее Свонхильда, – я произнесла имя на английский манер. Ему же нравится все английское.

– Огромное тебе спасибо, – протянул он. – Как ты все хорошо решила, даже не посоветовавшись со мной.

Я возразила, что его здесь не было, и мы, как всегда, немного повздорили. Но он ни разу не упомянул, что девочка не похожа на нас. Он понимает, что я никогда не изменю ему, поскольку считаю это худшим грехом, который может совершить женщина. Нам, женщинам, не обязательно быть храбрыми и сильными или много зарабатывать, как мужчины. Даже если мы такие, то это не в счет. Мы должны быть целомудренными. Я не знаю, как еще выразиться. Наша добродетель – в целомудренности, в преданности мужу. Конечно, проще, когда у тебя любящий муж. Но жизнь есть жизнь.

Ноябрь, 6, 1905

Начав дневник, я обещала записывать только правду. Теперь я понимаю, что это невозможно. И не только для меня. Я могу честно писать о том, что чувствую и во что верю. Но обо всех событиях рассказать я не могу, и больше не спорю с собой. Лгать я не буду, можно просто не говорить всей правды.

Вчера был день Гая Фокса[12]12
  День, в который британцы устраивают фейерверки и сжигают соломенное чучело на костре. Этот день установлен в память Гая Фокса, который пытался разрушить британский парламент в 1605 г., но был схвачен и казнен. В настоящее время праздник не несет исторической окраски.


[Закрыть]. Здесь этот праздник часто называют Днем костра. Когда я услышала об этом, то подумала, что так они отмечают День святого Николая, хоть этот праздник на месяц раньше. Но у англичан все не как у людей, и зря я удивилась, когда услышала от викария, что пятое ноября – день, когда некий человек попытался убить короля Англии и был повешен за это. Теперь, по какой-то необъяснимой причине, они в честь праздника делают большое чучело и сжигают его на костре. Почему не вешают? Наверное, костер интереснее.

Расмус купил мальчикам фейерверки. Костер мы тоже разжигали, правда соломенного чучела у нас не было. Но я пообещала, что в следующем году обязательно сделаю. Сыновья обожают Расмуса, у него же сигаретные пачки и машина, он для них – все, а бедная Mor – в сторонке.

Ноябрь, 21, 1905

Ура! Принц датский Чарльз стал королем Норвегии.

Два дня я боялась, что снова в положении, но, слава богу, тревога оказалась ложной. Мужчинам не понять, каково это. Ожидание и надежда, отчаяние, которое нарастает час за часом, минута за минутой, и облегчение, когда все проясняется. Просто небольшая задержка. Известие, что у тебя будет ребенок, может оказаться ужасной новостью для одних женщин, но огромной радостью для других. Да, это либо счастье, либо проклятие – третьего не дано. Никогда не встречала женщину, которая утверждала бы, что немного обрадовалась беременности или слегка огорчилась тем же. Нет, это или блаженство, или ужас. Чаще – ужас.

Завтра у Расмуса день рождения. Я хотела притвориться, будто забыла, но теперь, когда все хорошо, подарю ему что-нибудь. Вот так. Я собираюсь сделать мужу подарок за то, что он не подарил мне еще одного ребенка.

5

Mormor особенно любила рассказывать, как Свонни вышла замуж. Эту историю она называла «любовной» и излагала с особой гордостью. Хотя, по ее словам, обе дочери удачно вышли замуж, мой отец «испортил замужество» моей мамы тем, что погиб слишком молодым.

Свонни и мама говорили по-датски, но, пока не повзрослели, ни разу не бывали в Дании. Девятнадцатилетняя Свонни очень страдала из-за любимого брата Моэнса, погибшего в Первой мировой войне, и Mormor отправила ее в Копенгаген, погостить у Хольбеков – у сына и невестки тети Фредерике. Тогда они жили в «Паданараме» и были при деньгах.

А дальше – как в песне. Среди гостей ее заметил Торбен Кьяр, молодой дипломат, второй секретарь посольства, который приехал в отпуск из Южной Америки. Свонни была подружкой невесты на свадьбе Дорте, а Торбен – в числе приглашенных. Он влюбился в нее с первого взгляда и через два дня сделал предложение. Звал поехать с ним в посольство, в Кито или Асунсьон.

Mormor рассказывала эту историю всем, кто соглашался послушать. Она повторяла ее и в присутствии Свонни и Торбена, который стал представительным седовласым атташе датского посольства. Он был таким же невозмутимым, привык не показывать своих чувств. Тогда, много лет назад, этот молодой голубоглазый блондин вернулся в Эквадор, или куда-то еще, один, поскольку Свонни была настолько ошеломлена его признанием, что не приняла это всерьез. И вообще в Южную Америку ехать не хотела.

– Но он не забыл мою Сванхильд, – продолжала Mormor, – и все те годы писал ей чудесные любовные письма. Конечно чудесные, хотя я никогда их не читала. Кто же показывает такие письма матерям? И когда он получил должность здесь, они поженились. Прошло уже десять лет, но ему кажется, что не больше одного дня. Что за любовь!

Глядя на Торбена и Свонни, в это было трудно поверить. Настолько они невозмутимы и уравновешенны, одеты с иголочки, настолько «взрослые». Моя мама всего на шесть лет моложе сестры, но рядом с полной достоинства Свонни казалась девчонкой. Они совсем не похожи. Свонни не походила ни на дядю Кена, ни на Mormor. Впрочем, у нас в семье все разные. Моя мама намного симпатичнее Mormor, хотя внешне они одного типа. Кен похож на одного дядю со старой семейной фотографии, невысокий и плотный, зато черты лица более правильные. Младший сын похож на него, только выше ростом. У всех рыжие или темно-каштановые волосы, веснушки, глаза зеленые или ярко-синие.

Но у Свонни была типичная датская внешность. Или скорее скандинавская. Ослепительная блондинка, высокая – даже выше Morfar. На солнце лицо покрывалось загаром, а не веснушками. Глаза цвета темной морской волны. Даже в те дни, о которых я говорю – лучшая пора на Виллоу-роуд, Хэмпстед шестидесятых годов, – ей было далеко за пятьдесят, но она обладала внешностью богинь Вагнера, только волосы не золотые, а серебряные и профиль императрицы со старинных монет.

Свонни и Торбен давали много приемов. То ли по дипломатической обязанности, то ли они просто любили гостей. Видимо, и то и другое в равной степени. Я бывала у них часто, и не только потому, что мой колледж находился неподалеку, прямо за холмом, а скорее из-за одного молодого человека, помощника Торбена. Он помогал разносить напитки и умело поддерживал беседу. В то время я была страстно увлечена им. Позже он тоже увлекся мной, но это уже другая история.

Mormor очень любила приемы. Моя мама, которая иногда приезжала с очередным «женихом», говорила мне, что Свонни и Торбен предпочли бы, чтобы она сидела у себя или хотя бы поднималась к себе раньше, но не знали, как сказать ей это, чтобы «не задеть ее чувств». Я про себя заменяла слова «не задеть ее чувств» на «не разозлить», потому что никогда не считала Mormor уязвимой и чувствительной. В конце концов, она не была обычной бабкой, дряхлой и неуклюжей, которая сидит в углу и жалуется каждому, кто проходит мимо, на свои болячки. Мудрые Свонни и Торбен могли использовать Mormor как приманку, своего рода «звезду». Некоторые люди приезжали на их вечера, потому что знали – там будет мать Свонни, а это интересно.

Позже я думала, как они теперь вспоминают, что на приемах в доме на Виллоу-роуд общались с той самой Астой Вестербю из «Асты», и она рассказывала истории, которые появились в изданных дневниках. Интересно, если бы гости предвидели такое, были бы они более вежливы, любезны, деликатны? Вряд ли. Я ни разу не видела, чтобы с ней кто-то обращался пренебрежительно. Скорее наоборот. Вокруг нее всегда собиралась оживленная компания, и Mormor была всегда в центре внимания.

Почему она не уставала, как полагается восьмидесятилетней леди? Почему в девять часов не говорила, что ей пора спать? Она никогда не упоминала об усталости, да и не казалась обессиленной. Она излучала невероятную энергию. Аста была очень маленькой, и голова ее казалась слишком большой. Видимо, тело усохло, а голова нет. Лицо ее было почти таким же белым, как и волосы, она обильно пудрилась, но косметикой не пользовалась. От нее всегда сильно пахло духами «Коти», будто одежду в них окунули. Она часто надевала брошь, от которой поморщился бы борец за охрану природы, – голубое крыло бабочки, оправленное в слюду и золото. Брошь подчеркивала цвет ее глаз, таких же пронзительно синих. Но, право же, ее глаза в этом не нуждались. В комбинации с брошью они не выигрывали, а приводили в замешательство.

Еще одна любопытная подробность – она никогда не садилась. Нет, вообще она, конечно, сидела, я могу вспомнить и такие минуты. Но в моей памяти она всегда на ногах или, как мадам Рекамье на картине, облокачивается на что-нибудь. Гости даже не пытались предложить ей стул.

– Зачем? Вам тяжело разговаривать стоя? – насмешливо спрашивала она незадачливых молодых людей, пришедших сюда впервые.

В компании датчан она говорила по-датски. Причем с сильным акцентом, как и по-английски, сообщил мне один из ее собеседников. Но это придавало некоторую пикантность ее рассказам, по крайней мере мне так казалось. Прочитав ее записи в дневниках, я обнаружила, что она редко повторяла их в жизни. Я только единожды слышала историю о Каролине, девочке, которая помочилась на улице, и рассказ о том, что на большом приеме в Копенгагене в двадцатые годы они с Morfar оказались единственной парой, в которой никто не разводился.

На приеме я услышала рассказ о ее кузине, которая по неосторожности отравила своего любовника ядовитыми грибами, и о другом родственнике, который ездил в детский приют Оденсе выбрать ребенка для усыновления. Это история имеет некоторое отношение к случившемуся позже. Я никогда не могла понять, где в ее историях правда, а где преувеличение. Как я уже говорила, Mormor была истинным романистом, только ее произведениями были дневники, которые она вела на протяжении шестидесяти лет. Я догадывалась, что реальная жизнь, полная разочарований и несбывшихся желаний, не нравилась ей. И она улучшала эту жизнь. Описывала начало, середину и конец. И всегда с кульминацией.

Mormor была единственным ребенком. Скорее всего, героиня рассказа об усыновлении – одна из ее богатых шведских кузин. Сигрид удачно вышла замуж, но оказалась бесплодной. Тогда они с мужем решили усыновить ребенка, в то время это было легко сделать. По словам Mormor, его просто выбирали в приюте и забирали.

Муж повез Сигрид в приют на острове Фин, родине Ганса Христиана Андерсена, любимого писателя матери Асты. (Здесь Mormor отвлеклась от темы и заявила, что терпеть не могла Андерсена, но напомнила слушателям, что он все равно «самый великий детский писатель».) Воспитательница привела покорную Сигрид к очаровательному малышу, который немедленно завоевал сердце кузины. По словам Mormor, ему было около года.

– Моя кузина полюбила его сразу, – рассказывала Mormor. – Они забрали ребенка и усыновили. Спустя некоторое время муж открыл ей правду. Оказывается, это был его ребенок от другой женщины, точнее, молоденькой девушки, которую он встретил во время деловой поездки в Оденсе. – И с удовольствием добавила: – Его любовницы. – Это слово для нее обладало ореолом романтики и порока. – В целом, ему удалось все уладить, Сигрид его простила и оставила ребенка. Должно быть, сейчас он совсем уже старый. – Тут Mormor пронзила сверкающим взглядом одного из слушателей. – Я бы не простила. Сущая правда! Я бы отправила его назад.

Конечно, после таких слов разгорелся спор, и люди говорили, как поступили бы на месте Сигрид или ее мужа.

– К тому времени вы уже полюбили бы его, – заметила одна дама.

– Я? Нет! – ответила Mormor. – Сознание того, чей он сын и как меня обманули, убило бы любовь. – И добавила сокрушенно: – И я не влюбляюсь в людей легко. – Ее взгляд бесцельно блуждал по лицам, по комнате. – Разговоры о любви – чаще всего вздор!

Это было одно из ее любимых слов. Сентиментальность и нежность, чувственность и застенчивость – все это вздор. Ей нравились яркие события, энергичность и сила. Во многих историях говорилось о насильственной смерти. Во время кризиса 1929 года ее кузен, брат Сигрид, застрелился, оставив вдову с четырьмя детьми. Другой дальний родственник эмигрировал в Соединенные Штаты в 1880 году и вернулся в Данию уже пожилым человеком. Оказывается, дом в Чикаго, где он жил со своей женой и детьми, находился на Норт-Кларк-стрит, рядом с местом большой резни в День святого Валентина.

Днем Mormor бродила по улицам Хэмпстед и Хит, заходила в магазины – «только взглянуть». Разговоры с незнакомыми людьми она записывала в дневник, но ни с кем не подружилась. Она общалась с людьми как журналистка. Брала интервью. Мама рассказывала, что у Mormor не было подруг. У Morfar имелись старые деловые партнеры из Челси, и Mormor знала их жен. Она познакомилась с соседями «Паданарама» и «Девяносто восьмого». Но по имени ее называл единственный человек, которого она тоже называла просто Гарри. Это был Гарри Дюк.

Как и все, связанное с Mormor, он был удивительным. Я видела его редко, но знала с рождения и относилась к нему как к члену семьи. Он был для меня дядей Гарри, так же как и для моей мамы, для Свонни и, кажется, для дяди Кена тоже. Почти все, что я о нем знаю, рассказала мама. Он оставил должность в 1948 году. До этого работал клерком в «Таймс Уотер», или в Комиссии по водоснабжению, как ее потом назвали. Жил в Лейтоне. Любил наблюдать за игрой «Лейтон Ориент», когда матчи проводились дома, и ездить на собачьи бега. Много читал и обожал театр. Mormor была снобом, но не в отношении дяди Гарри. Никто в ее присутствии не осмеливался сказать против него ни слова.

Он как-то водил ее на собачьи бега, но ходить на футбольные матчи она категорически отказалась. Жена Гарри умерла несколькими годами раньше Morfar, и после этого мама и Свонни называли его «сердечным другом Mormor». Он был добрым и милым, необычным, остроумным и веселым, и обожал Mormor. Они катались на его машине, вместе ходили в музеи, на выставки, любили хорошо поесть и выпить. Гарри Дюк был стройным, высоким и красивым мужчиной. У него сохранились свои зубы и волосы, когда я видела его последний раз, на похоронах Morfar. Но он владел кое-чем более значительным. Это была высшая военная награда Англии – Крест ордена Виктории. Его наградили в Первую мировую войну за спасение солдат и офицеров. Среди других раненых и убитых, вынесенных им с нейтральной полосы, оказался и рядовой «Джек» Вестербю.

Хансине многие годы прожила бок о бок с Mormor, была прислугой на все случаи жизни, почти рабыней, пока в 1920 году не вышла замуж. Но, в отличие от Гарри Дюка, она так и осталась не более чем знакомой. Хансине умерла в том же году, что и Morfar, но с ее дочерью Mormor не поддерживала никаких отношений. Свонни рассказывала, что в 1947 году они с Торбеном собирались пригласить Хансине с мужем на золотую свадьбу Mormor и Morfar, но Mormor и слышать об этом не захотела.

– Я пригласила бы ее только помочь по хозяйству, – заявила Mormor, удивив всех. – Но здесь справятся и без нее.

Свонни сказала, что Mormor почти обрадовалась, узнав о смерти Хансине через семь лет. Будто вздохнула с облегчением. Вероятно, потому, что с пути была убрана некая помеха, некто вычеркнут из списка. Неделями она могла обходиться без Гарри и даже не звонить ему. Mormor была пугающе самодостаточна, и с годами не менялась. Однажды, уже в доме Свонни, она сказала мне, что последний раз плакала в двадцать три года, когда умер ее месячный ребенок, Мадс. Тоже одна из ее историй, правда не для посторонних. Они с мужем знали, что ребенок умирает. Mormor не отходила от кроватки Мадса. Ребенок умер у нее на руках. Это произошло еще в Копенгагене, на Хортенсиавай. Mormor спустилась вниз, к Morfar, сообщила ему о смерти сына и разрыдалась. Morfar некоторое время смотрел на нее, затем вышел из комнаты. И она решила, что больше никогда не заплачет. И не плакала, даже в одиночестве. Не заплакала, даже когда пришла телеграмма с сообщением о гибели Моэнса.

С другой стороны, она много смеялась. Ее смех был то резкий и звонкий, то мудрый и понимающий, то сухой и отрывистый. Она высмеивала неловкость других и точно так же – свою собственную. И это вызывало уважение. Она жестко расхохоталась, даже рассказав о смерти Мадса и безразличии мужа. Я всегда считала ее человеком благоразумным, крайне сдержанным, ей не нужно было доверяться кому-то, свои эмоции она держала под железным контролем. Она была способна подшутить над кем угодно, но без злого умысла. Возможно, она использовала для своей выгоды любовь и бескорыстие Свонни, но все-таки нежно любила ее и бесконечно ею гордилась.

Если бы Аста принадлежала к более позднему поколению, то гордилась бы другими вещами. Но она родилась в 1880 году, и ей было предназначено гордиться сыном – за отвагу и доблесть или за профессиональные успехи, дочерью – за красоту и положение в обществе. Если одна из ее дочерей стала бы директором колледжа Гиртон[13]13
  Первый женский колледж в Англии, основанный в 1869 г. при Кембридже.


[Закрыть] или кавалерственной дамой[14]14
  Женщина, награжденная орденом Британской империи.


[Закрыть], но не вышла замуж, Аста скорее стыдилась бы ее. Но у Свонни было все, о чем Аста мечтала, и даже больше. А то, что фотография Свонни появилась на обложке «Татлера», стало вершиной ее амбиций. Свонни говорила, что, когда Аста показывала журнал дяде Гарри, ее просто распирало от гордости и она со своей большой головой и длинными тонкими ногами походила на маленького надутого голубя.

Та фотография была сделана на приеме в датском посольстве по случаю официального визита в Лондон датской королевы (или короля Дании и его супруги-королевы). Торбен во фраке и белом галстуке выглядел представительно и аристократично, а Свонни в длинном светлом кружевном платье с ниткой жемчуга на шее была просто обворожительна. Их имена стояли рядом с именами королевской четы, посла и датчанки-историка.

Снимок и стал причиной последующих тревог Свонни. Ни она, ни моя мама с этим не соглашались – но почему тогда автор письма ждал так долго, прежде чем передал ужасные новости? Вряд ли это совпадение, когда фотография Свонни единственный раз появляется в «Татлере», а на следующей неделе приходит письмо.

То ли фотография вызвала вспышку зависти и обиды у автора письма, то ли стала последней каплей, переполнившей чашу терпения. Я склоняюсь к последнему. Я остро чувствовала, что кто-то незаметно следил за Свонни годами, изучал ее жизнь, завидуя успехам. Возможно, приезжал на Виллоу-роуд, чтобы посмотреть на дом или даже на его красивую хозяйку. Фотография в «Татлере» послужила сигналом: пришло время, пиши!

В этот день Свонни устроила девичник. Две женщины готовили, одна накрывала на стол, и у Свонни практически не оставалось дел, но почему-то она задержалась с разборкой почты.

Mormor уже спустилась вниз, выпила кофе и направилась на кухню посмотреть, что готовят. Поесть она любила и по-прежнему отдавала предпочтение датской кухне. Ничто, по ее мнению, не могло быть лучше свинины с красной капустой, жареного гуся, фруктового супа, салата из сельдерея и crustader[15]15
  Тарталетки, в которые кладут разную начинку.


[Закрыть]. Но она не отказалась бы и от хорошего стейка и пудинга из почек. И если в меню, которое составила Свонни для десяти приглашенных леди, не включена копченая рыба или мясо, Mormor это не понравится, и она выскажется об этом за столом. А может, и нет.

В те дни Свонни не задерживалась в кабинете Торбена, который был его неприкосновенной территорией. Она забрала свои письма и поднялась в спальню, где стоял маленький секретер. Она часто так делала, чтобы избежать жадного любопытства Mormor (от кого это, lille Свонни? Знакомый почерк. Это датская марка?). В этот раз Mormor находилась на кухне, где заглядывала в кастрюли и нюхала копченый лосось. Свонни говорила нам с мамой, что это письмо она вскрыла последним. Адрес и имя на конверте были напечатаны, и письмо ей не понравилось. Она решила, что это очередное прошение о деньгах. Им с Торбеном иногда присылали такие.