Текст книги "Книга Асты"

Июль, 28, 1911

День рождения малышки Свонни. Шесть лет. Мы подарили ей куклу размером с настоящего ребенка и с настоящими волосами. Я пишу «мы», но, конечно же, куклу выбрала и купила я. Затем тайно принесла в дом, чтобы Свонни не видела. Расмус просто подписал открытку: «С любовью от Mor и Far».

Я давно собиралась написать в дневнике о Расмусе. Хотелось бы назвать его необычным мужчиной – но откуда мне знать, так ли это? Я жила только с одним, а своего отца ни одна девочка толком все равно не знает. Обычно она видит только лучшую его сторону или таким, каким он сам хочет казаться. Так что, вполне вероятно, Расмус ничем не отличается от других мужчин.

За нашим домом, в глубине сада, есть сарай, точнее, флигель, который Расмус превратил в мастерскую. Флигель достаточно большой, в него можно поставить машину, и там Расмус возится с моторами. Он часами разбирает их и снова собирает. Когда Расмус возвращается в дом, от него пахнет машинным маслом, сколько бы он ни мылся. Этот запах очень странный, горьковатый, так, наверное, пахнет расплавленный металл, и если долго его вдыхать, начинает кружиться голова.

У него в сарае верстак и много инструментов. Он сделал конуру для Бьёрна, домик с окном и черепичной крышей. Я не могла скрыть восхищения. Обычно я стараюсь не показывать таких чувств, потому что он задается. Он постоянно думает, что бы еще сделать. Его последнее увлечение – выдувание стекла, а следующим, видимо, станет скульптура. Потому что во время нашей сегодняшней прогулки на машине – предполагалось взять с собой Свонни, что-то вроде подарка на день рождения, однако у меня на коленях ерзает Мария – он остановился возле двора, где работал каменотес. Мы простояли там почти час, пока он наблюдал, как мастер обтесывает надгробный камень. И для этого он завез нас в самые трущобы, в Саут-Милл-Филдс.

Расмус редко бывает в доме. Словно так принято, что женщины всегда находятся дома, а мужчины – где угодно. Это смешно, мы все возмущались тем, что на Востоке женщин держат в гареме, но я, если честно, не вижу большой разницы. Я – в доме, Расмус – вне дома. Конечно, я хожу гулять. Точнее, сбегаю. Это и есть побег. Когда Расмус заговаривает об этом, он начинает с упреков.

– Тебя слишком долго не было дома, – заявляет он. Или: – Тебе что, дома заняться нечем?

Когда он закончил конуру для Бьёрна, ему захотелось сделать Ноев ковчег для мальчиков. Думаю, он собирался вырезать из дерева маленьких животных, всех, что были в ковчеге. Он целый день занят, и если я хочу поговорить с ним, например между восемью утра и девятью вечера, мне приходится отрывать его от дел или самой идти в мастерскую. Но вчера утром я пошла туда и спросила, знает ли он, сколько лет нашим мальчикам.

– И только ради своего дурацкого вопроса ты меня отвлекла? – вот так учтиво он со мной разговаривает.

– Я все-таки отвлеку тебя и спрошу, – не сдавалась я, – прежде чем ты потратишь свое драгоценное время на детские игрушки. Ты не забыл, что Моэнсу – тринадцать, а Кнуду – одиннадцать?

Расмусу вообще не нравится, когда ему выговаривают. Поэтому он сменил тему и спросил, почему я не называю мальчиков Кеном и Джеком. Конечно, он без ума от Англии и хочет, чтобы все было по-английски.

– Если хочешь смастерить что-нибудь, – продолжила я, – сделай кукольный домик для Свонни.

На это он ответил:

– Тебе что, дома заняться нечем?

Вот так мы и беседуем, я только что это заметила. Мы задаем друг другу вопросы, но никто из нас не отвечает.

Март, 5, 1912

У Хансине появился поклонник. Я не думала, что такое возможно, хотя у нее был кто-то в Копенгагене. Сегодня утром она попросила разрешения поговорить со мной, и когда я согласилась, спросила, можно ли ей пригласить кое-кого выпить чаю на кухне.

Естественно, я подумала, что речь идет о женщине, какой-нибудь служанке, как она сама. У нее за годы работы в нашей семье было несколько подруг. Но когда я спросила, где работает ее подруга, Хансине смутилась, покраснела и стала теребить фартук.

– Это не «она», это «он», – пробормотала Хансине. Я не удержалась от смеха, потому что по-датски эта фраза звучит очень смешно. Конечно, Хансине подумала, что я смеюсь над ней, удивилась ее словам, или что-то еще. Казалось, она готова расплакаться.

– Не глупи, – сказала я. – Я не хотела тебя обидеть, просто все так неожиданно. Естественно, ты можешь его пригласить. А как его зовут?

– Сэм Кроппер, – пробормотала она. – Он с железной дороги.

Возможно, для англичанина ее слова прозвучали бы нормально, а мне стало ужасно смешно. Я постаралась не подать виду, но она-то видела, как подрагивают мои губы. Она считает меня злой. Я точно знаю, малышка Свонни сказала мне об этом несколько недель назад.

Она называет меня lille Mor, и мне это очень приятно.

– Lille Mor, Хансине сказала: твоя мама иногда бывает очень злой, – сообщила Свонни. – А я сказала, что со мной ты не злая. Ты ведь не злая, совсем не злая, правда?

– Надеюсь, нет, моя дорогая, – ответила я, но внутренне вскипела.

Мне хотелось послать за Хансине и упрекнуть ее – как она смеет говорить такое моей дочери, напомнить, что я хозяйка дома и она могла бы держать свои замечания при себе, если собирается и дальше здесь работать. Но, конечно, я не могла так поступить. Ни при таких обстоятельствах. Мы с Хансине давно знаем друг друга и многое пережили вместе. И если она думает, что я злая, пусть думает. Тем более что я иногда такая и есть. Люди не всегда добры ко мне, а долг платежом красен.

Но я не перестаю удивляться, что какой-то мужчина счел ее привлекательной. Ее лицо, тяжелое и невыразительное, напоминает мне кусок баранины, ту часть, которую называют седлом. Когда говорят, что женщина – голубоглазая блондинка, все, особенно мужчины, сразу представляют красавицу и мечтают с ней встретиться. Но для меня важнее не цвет глаз и волос, а черты лица.

У Хансине белокурые волосы и голубые глаза, но рот похож на соусник, а нос – на ложку. Она, как называют это англичане, «крестьянская девушка» – рослая, крепкая. Я прочла это в романе, не очень хорошем, в том, который купила. Поэтому я собираюсь записаться в публичную библиотеку, чтобы брать там хорошие книги.

Хансине забрала Свонни из школы, а в четыре часа принесла мне и девочкам чай. Мы вынуждены прикрывать ковер в столовой грубым шерстяным половиком, потому что Мария, которая восседает на своем высоком стульчике вместе со всеми, размахивает ложкой, смеется и разбрасывает еду. Обычно меня надолго не хватает и я звоню в колокольчик, чтобы Эмили забрала ее и покормила на кухне. Но сегодня мне пришлось сделать это самой.

Эмили почему-то не пришла. Хансине и высокий симпатичный мужчина сидели за кухонным столом и пили чай с пирожными, более аппетитными, чем те, которые нам подали. На Хансине была шелковая блузка, одна из тех, что я отдала ей. Фартук она сняла. Странно, симпатичным мужчинам должны нравиться симпатичные девушки, но обычно это не так. Они предпочитают простушек, и очень жаль. Этот Кроппер похож на известного адвоката Эдуарда Маршалла Холла, фотографию которого я где-то видела. Слишком утонченный для простого рабочего, и держится уверенно. Интересно, кем он работает на железной дороге? Если он носильщик, наверняка все женщины хотят, чтобы именно он нес их багаж.

Мое появление смутило их. Хансине даже покраснела больше обычного.

– Где Эмили? – спросила я по-английски.

– Там, м-мэм, – запинаясь, ответила Хансине и указала пальцем на буфетную. Видимо, они сплавили бедняжку Эмили туда, и она сидела у мойки с чашкой чая и баночкой джема. Я усадила Марию ей на колени и медленно проплыла через кухню. Они проводили меня взглядом, будто коты, но сидели тихо, как мышки.

Июнь, 2, 1913

Сегодня утром пришло письмо от моего кузена Эйнара, офицера датской армии. Он сообщил, что умерла тетя Фредерике. Мог бы и телеграмму прислать, хотя вряд ли я поехала бы в такую даль на похороны. Прошло девять лет с нашей последней встречи, и образ тети потускнел в моей памяти. Если сказать о ее смерти Расмусу, он, пожалуй, настоит, чтобы я носила траур, а мне совсем не хочется надевать черное летом, так что не буду говорить.

Эйнар пишет, что тетя завещала мне собрание сочинений Чарльза Диккенса на датском языке. Не стану отказываться. Я хорошо читаю по-английски – еще бы, после восьми лет жизни в Англии. Уверена, что читаю лучше многих англичан, Эмили например. Но читать на родном языке гораздо приятнее. У нас в доме мало книг, я раньше не замечала. Никто, кроме меня, не читает.

Траур – это полное притворство, если ты не любил человека. А тетю я не любила, хотя она уверяла всех, что любит меня как дочь, которой у нее никогда не было. Вряд ли любовь способна выжить там, где один родственник постоянно поучает или запугивает другого, изводит нотациями. Я не помню дня, чтобы тетя не придиралась ко мне, не осуждала мою внешность, манеры, речь, одежду и вкус, не говоря уж о морали. Я не знала, что такое мораль. Я была хорошей, мне не с чего становиться плохой, и еще я боялась.

Я расстроюсь, если буду продолжать писать в том же духе. Тетя обычно монотонно объясняла, что нельзя думать только о себе. «Нельзя замыкаться на себе, Аста», – всегда говорила она.

Я буду рада получить ее книги. Это все, что мне хотелось бы из ее вещей.

Я напишу о Хансине. Она встречается с Кроппером. Каждый свободный вечер они видятся, и наверняка он приходит сюда чаще, чем я думаю. Даже Расмус, который никогда не замечает, чем заняты люди и есть ли они вообще, видел его в доме. Это смешная история, я должна ее записать. Сначала я не собиралась об этом писать, думала, что неправильно веселиться в день, когда узнала о смерти тети Фредерике. Но это тоже смешно, потому что печалиться надо было две недели назад, когда тетя умерла, а не сегодня. Я собираюсь смеяться до упаду.

Расмус ничего не говорил, пока не столкнулся с Кроппером у нашего дома раза три. Тогда он сделал постное лицо, из-за чего стал похож на лютеранского пастора из церкви в Хэкни.

– Кто же твой дружок, Аста? – спросил он.

– Какой дружок?

– Высокий джентльмен, которого я видел вчера у нас в саду.

Тогда я догадалась, о ком он, но притворилась, словно не понимаю, даже напустила на себя виноватый вид. А потом ответила, словно меня вдруг осенило:

– Я знаю, о ком ты! Это не джентльмен, а поклонник Хансине.

Он густо покраснел.

Во-первых, он не хочет, чтобы я подумала, будто такой умный, важный и занятой человек может ревновать. А во-вторых, он понимает, что должен был отличить работягу от джентльмена, на это способен любой англичанин. Правда, если не смотреть на одежду, Кроппер совсем не похож на рабочего.

Расмус, наверное, решил, что я пошла по стопам миссис Ропер. Только он никогда о ней не слышал, и пусть так останется.

Июль, 6, 1913

Снова мой день рождения. Сегодня мне тридцать три. Скоро середина жизни, если она наступает в тридцать пять, как говорил мой отец.

Расмус, как обычно, забыл. Моя соседка, миссис Эванс, говорила, что не дает мужу ни единой возможности забыть какую-нибудь знаменательную дату, к примеру день рождения или годовщину свадьбы. Она начинает напоминать о ней недели за две до срока: «Ты, конечно же, помнишь, дорогой, что в пятницу?» или «Ты не забыл, что отмечаем в среду?» Но я не собираюсь так унижаться. Если он не удосужится вспомнить, напоминать не стану. Подарки, если их дарят только потому, что должны, – ничто, пыль и пепел.

Надеюсь, что Хансине напомнила хотя бы детям. Расмусу она точно не осмелится.

Тем не менее подарки я получила от всех детей.

От Моэнса – крошечные ножницы в футляре из свиной кожи, от Кнуда – два носовых платка с инициалом «А», уложенные в серебряную коробочку, и наперсток от Марии, что очень кстати. Старый я проткнула шилом. О подарке от Свонни я пишу отдельно, потому что он был единственным самодельным подарком, и хочется думать, сделанным с любовью. Это перочистка, которую Свонни сшила из кусочка прелестного фиолетового фетра. По краю – чудесная узкая мережка, а в центре вышита красная роза – она знает, что это мои любимые цветы, – и «Mor» розовой тамбурной строчкой. Я не буду ею чистить перья, а сохраню навечно.

Расмус появился только к вечеру, перед ужином. В руках он держал какой-то прибор. Я видела такой только на картинке.

– Вот, посмотри, – сказал он, – телефон. Тебе нравится?

– Это подарок на день рождения? – спросила я.

Он призадумался:

– Конечно.

– И кто же им будет пользоваться?

– Естественно, он мне потребуется для бизнеса, – сказал он. – Но и тебе тоже можно.

На прошлой неделе я видела кинофильм, где разговаривали по телефону, и мне до смерти захотелось так поговорить.

– Ну что же, миллион благодарностей.

Он дулся целый час. Мне всегда жаль детей, если они подходят к отцу, когда он в таком настроении. Кроме Марии, конечно. Ей все позволено. Она самый капризный и непослушный мой ребенок, никогда не посидит спокойно, вечно носится сломя голову и фокусничает. Сегодня днем она совершила ужасную вещь – подбежала к Хансине и заявила: «Mor упала на пол, закрыла глаза и не может говорить».

Хансине бросилась наверх, страшно напуганная, и нашла меня в спальне, где я преспокойно сидела за столом и писала дневник. Вернее, она не видела, что я пишу, – я быстро сунула дневник в ящик стола и стала спокойно смотреть в окно. По-моему, Мария сделала это, чтобы привлечь к себе внимание. Я замечала, что маленькие дети не любят, когда взрослые пишут или читают. Дети чувствуют себя брошенными, потому что не могут ни участвовать в этом, ни этого постичь.

Однако нельзя позволять ей безнаказанно лгать. Я крепко шлепнула ее и пожаловалась Расмусу, что натворила его любимица. Но он лишь ответил, что она очень умна, если сообразила сделать такое в два года и пять месяцев. Интересно, почему он любит ее больше всех? Внешне она в точности похожа на меня в ее возрасте, будет похожа и когда вырастет. У нее такие же синие глаза, высокие скулы, тонкие губы и волосы цвета мокрого песка.

Итак, прошел еще один день рождения!

Сентябрь, 20, 1913

Мы собираемся переезжать.

Мой дорогой муженек сообщил об этом сегодня утром. Я уверена, где-то существуют семьи, в которых муж и жена делают все вместе, хотя ничего о других супругах не знаю. Я могу лишь наблюдать за людьми, которые ходят под ручку. Или что-то вижу, когда мы приезжаем – правда, очень редко – к людям, которые покупают машины у Расмуса. Вероятно, мужья тех женщин тоже не обо всем с ними советуются. Но вряд ли нормально, когда муж сообщает жене, с которой прожил шестнадцать лет, что купил дом и намечает переезд через месяц.

На самом деле я не против, потому что люблю переезжать. Мне нравится суета, когда все сдвигают с места, разбирают, упаковывают. Но особенно мне нравится первая ночь в новом доме. Это как приключение. Но мне хотелось бы иметь право самой выбрать дом, в котором я буду жить. Не люблю, когда не считаются с моим мнением, словно я ребенок или душевнобольная.

– Где это? – спросила я.

– В Хайгейте.

Перед глазами тут же возникла старая деревня с ужасными ветхими домами среди зелени Вест-Хилл. И рядом с кладбищем совсем бы не хотелось жить. Но в этот раз Расмус выбрал то что надо.

Это большой современный дом в Шефердс-Хилл. Его называют «Паданарам».

9

Мы с Кэри Оливер познакомились в конце шестидесятых, когда обе работали на «Би-би-си». Она увела у меня любовника и женила его на себе.

Это было очень нагло и бесстыдно. Кэри и сама согласилась бы. Действительно, другими словами ее поступок не опишешь. Я и Дэниэл Блэйн, психиатр, сын последнего маминого «жениха», пять лет жили вместе. Было бы преувеличением назвать его единственным мужчиной, которого я когда-либо любила, хотя он близко к этому подошел. Кэри, как говорится, положила на него глаз и увела.

Я знаю все аргументы. Никого нельзя увести, если он сам того не хочет. Люди не вещи, ими нельзя владеть или одалживать на время, а потом бросать. Люди свободны в желаниях. Если бы он по-настоящему любил меня… Что ж, возможно, и не любил. И я ушла сама. Я не бросила его, это было скорее похоже на то, что называют конструктивным разрывом отношений.

Позже Дэниэл и Кэри поженились, затем развелись. Его след затерялся где-то в Америке. О Кэри я время от времени слышала. Чаще видела ее имя в титрах телепрограмм. Она стала довольно преуспевающим продюсером. Но ее голоса я не слышала лет пятнадцать, пока он не прозвучал у меня на автоответчике. Да, с того самого вечера, когда она выдала свои чувства восторженным возгласом: «Боже! Какой он красивый!»

Я не перезвонила. Она ведь сама нашла меня, и я удивилась ее наглости. Как будто не было пятнадцати лет, как будто прошел всего день и между нами ничего не случилось. Если честно, хотелось бы знать, что ей надо. Дневники давно отсняли для телевидения, их читали по радио в передаче «Книга перед сном», поступило предложение записать их на аудиокассету. Но я спокойно проживу, даже если никогда не узнаю причины ее звонка.

Предстояла огромная работа. Меня завалили письмами с соболезнованиями, к тому же почти две недели почту Свонни не разбирали. Около года назад Свонни наняла секретаршу, которая приходила три раза в неделю. Она управлялась со всей корреспонденцией, но уволилась, когда с ней случился первый удар и она стала недееспособной. Свонни с трудом еще могла подписать письмо, но вряд ли понимала его смысл. Кроме того, чьим именем она подписывалась бы? Своим или тем, кем себя считала?

Одним словом, кроме меня отвечать на письма было некому, и я села их разбирать. Конечно, многих авторов Свонни никогда не знала, у нее было всего лишь несколько близких друзей, но остались тысячи поклонников Асты, перешедшие к ней как бы по наследству. Я написала сотню открыток читателям (почти все – женщины), поблагодарила их за соболезнования и заверила, что публикации дневников не прекратятся. И тут позвонила Кэри.

Она говорила все так же, с придыханием, сбивчиво:

– Ты получила мое сообщение, но ты ненавидишь меня, тебя и так осаждают, ты, наверно, хочешь бросить трубку, но, пожалуйста, не надо!

У меня пересохло во рту, и голос прозвучал хрипло:

– Кэри, я не брошу трубку.

– И ты со мной поговоришь?

– Уже говорю. – Интересно, что значит «осаждают»? Разве меня «осаждали»? Меня не было дома, и автоответчик я отключила. – Мы давно с тобой не общались, – осторожно добавила я.

Ни слова в ответ, но в трубке слышалось ее шумное дыхание.

– Ты могла бы сыграть сопящего маньяка в каком-нибудь своем фильме, – ехидно заметила я. – У тебя здорово получается.

– О, Энн! Ты простила меня?

– Лучше скажи, что тебе надо. Выкладывай все начистоту. Ты же чего-то хотела, верно?

– Конечно. Я же сказала. Но я как ребенок, ты сама считаешь меня ребенком. Я хочу, чтобы ты первая сказала, что все нормально. Я хочу, чтобы ты простила меня. И начать все снова с… с чистой совестью, что ли.

Слышал бы это Дэниэл, подумала я, но вслух ничего не сказала. Просто не хотелось упоминать его имени.

– Ладно. Я прощаю тебя, Кэри. Теперь все в порядке?

– Серьезно, Энн?

– Серьезно. Теперь говори, что ты хочешь. Удиви меня.

И она меня удивила. Помолчала некоторое время, как бы желая прочувствовать блаженство от сознания, что ее простили и она снова чиста, будто после ванны. Потом вздохнула, и ее вздох походил на мурлыканье:

– Ответь первой. Ты правда запретила даже заглядывать в неопубликованные страницы дневника?

– То есть?

– Ты же знаешь, там, в первом дневнике, есть пропущенный кусок. Ты позволишь кому-нибудь взглянуть на него?

– О чем ты? Какой пропуск? Я не заметила.

– Неужели не заметила?

– Даже не понимаю, о чем ты. О вступлении, которое должно быть, а его нет, или о чем?

– Если ты не знаешь, я снова живу спокойно. Значит, для меня не все потеряно.

Причина ее просьбы просто невероятна – интерес к происхождению Свонни.

В конце концов, хоть Свонни и могла стать знаменитостью, выступать по радио и телевидению, давать интервью журналам и так далее, однако даже при ее жизни мало кого заботило, была ли она родной дочерью Асты. Всех интересовала сама Аста. И до самой смерти Свонни оставалась лишь связующим звеном, глашатаем и толкователем. И сейчас интерес публики направлен опять же не к ней, а к будущей судьбе неопубликованных дневников, которые она успела, или не успела, отредактировать и подготовить к печати. Однако почему-то сразу пришло в голову, что Кэри интересует именно тайна рождения Свонни.

– Вряд ли там что-то есть о младенчестве моей тети, чего не появлялось бы в печати.

– О младенчестве твоей тети? Энн, а при чем тут твоя тетя? Кто она?

– Свонни Кьяр.

– О господи! Конечно же. Извини. Я знала, что она твоя родственница, но как-то не пришло в голову, что тетя. А что там с ее младенчеством? Тебя доставали папарацци по этому поводу?

– Хорошо, если дело не в тете, тогда зачем ты звонишь? – спросила я.

– Энн, давай встретимся. Ты сможешь меня потерпеть?

Поразмыслив, я решила, что смогу:

– Конечно смогу. Но о чем ты хочешь говорить?

– О Ропере, – ответила она. – Я хочу снять о нем фильм.

– Я понятия не имею, кто это.

– Это в первом томе «Асты», самое начало. Там есть запись о… как же ее звали, прислугу?

– Хансине.

– Да. Так вот, Хансине возвращается домой и говорит, что познакомилась, или даже подружилась, с прислугой из пансиона, что на соседней улице или где-то рядом. Помнишь?

Это прозвучало для меня первым предупреждением – человек, заговоривший со мной об «Асте», счел само собой разумеющимся, что я помню дневники слово в слово, наизусть. И таких интересующихся скоро будет немало.

– Ну, предположим, – ответила я.

– И много позже Аста упоминает женщину, которая пришла к Хансине пить чай, и людей, у которых эта женщина работает. Так вот, это Роперы. Сам Ропер, его жена и теща. Надо же! Ты действительно не помнишь?

Имя ни о чем не говорило. Теперь я удивляюсь, почему не расспросила Кэри подробнее, а просто назначила ей встречу через два дня. Мне стало любопытно, лишь когда я положила трубку. Я нашла том «Асты» и прочитала первые записи. Но упоминания о Ропере я там не обнаружила. Была запись о пожилом мужчине, который упал на улице, о подруге Хансине и о людях, у которых она работала, – действительно о мужчине, его жене и теще. Но служанка называла свою хозяйку «миссис Гайд», но не «миссис Ропер». Дальше Аста описывает, как отправилась на улицу, где жили те люди, посмотрела на их дом и заметила, как оттуда вышла женщина с ребенком.

Это запись от 26 июля 1905 года, за два дня до рождения Свонни. Потом до 30 августа записей не было, на что прежде я внимания не обратила, как ни странно. Хотя такие пропуски встречаются и дальше. Аста не делала записей каждый день, иногда не притрагивалась к дневнику неделю. Позже, в записи от 15 октября, я нашла упоминание о «человеке, который убил свою жену в доме на Наварино-роуд», но и там имен не обнаружила. И все. Никаких объяснений, никаких подробностей. Асту, вероятно, происшествие не заинтересовало. И меня тоже.

Письмо, которое я вскрыла сейчас, оказалось куда интереснее. Оно было от некоего Пола Селлвея.

Имя показалось знакомым, правда непонятно откуда. Прежде чем приступить к чтению, я задумалась. Селлвей, Селлвей… А не родственник ли это Морин, жены Кена? Кажется, ее девичья фамилия именно Селлвей. Хватит раздумий, проще прочитать письмо.

Он писал, что сочувствует мне по поводу смерти тети. Он просто вспомнил, как встречал ее однажды в детстве, вскоре после смерти его бабушки. Письмо было длинным, на нескольких страницах, и только дочитав до конца, я поняла, от кого же оно. Это был сын Джоан, урожденной Кроппер, и Рональда Селлвея, следовательно, внук Хансине Финк. Он родился в 1943 году. Письмо начиналось с имени – доктор П. Дж. Селлвей – и адреса в восточном округе Лондона.

Почему-то я представила, как бы отреагировала Аста. Она была снобом и, как большинство снобов, отнеслась бы к такому известию скептически. Хоть Аста и недолюбливала докторов, однако саму профессию уважала. Но чтобы внук неграмотной служанки Хансине стал доктором!? Потомок этой Финк, крестьянки, такой же, как и несчастная Каролина, не лучше, чем скотина с фермы! То, что Morfar вышел из этой среды, она в расчет не принимала. Да и ее саму от деревянных башмаков отделяли всего два поколения.

В этом отношении Свонни очень отличалась от матери. Желая выяснить свое происхождение, она заезжала к дочери Хансине. Это случилось приблизительно через два года после смерти моей мамы, ее младшей сестры. Свонни немного пришла в себя, смирилась, стала проводить по-другому среды и привыкла к отсутствию ежедневных звонков от Марии. Но в этой пустоте, которой природа не терпит, к ней вернулось беспокойство, кто же она на самом деле.

Хансине, хотя и была всего на несколько месяцев старше Асты, умерла в начале пятидесятых. Эта смерть или ее последствия, должно быть, стали причиной встречи Свонни с Полом Селлвеем. Я смутно припоминаю, что ни Свонни, ни моя мама, ни Аста на похороны Хансине не ходили, но через несколько дней или недель позвонила ее дочь. Уже не помню зачем. Возможно, Хансине просила Джоан Селлвей отдать Свонни какие-нибудь вещи на память. Свонни всегда была ее любимицей среди детей Вестербю.

Теперь Свонни собиралась снова с ней увидеться, и это оказалось делом нелегким. Джоан Селлвей переехала. Свонни звонила по старому номеру, но незнакомый мужчина ответил, что понятия не имеет, где теперь живут Селлвеи. Важно понять, что Свонни одновременно и хотела, и не хотела разыскать Джоан. Ей нужно было узнать правду, но в то же время она боялась этого. И снова взвинтила себя.

Поисками Джоан должна была заняться я. В силу моей профессии Свонни не первая обратилась ко мне как к частному детективу. Я знаю, как это делается, я смогу выследить ее. На самом деле это под силу любому. Джоан и Рональда Селлвеев не оказалось в телефонной книге Лондона, потому что они переехали за его пределы. И в местной адресной книге Борхэмвуда я отыскала Джоан.

О Джоан Селлвей буду говорить осторожно. Я никогда не была с ней знакома, поэтому делать выводы из личных наблюдений не могу. Так же ошибочно, особенно мне, описывать ее со слухов. В любом случае Свонни она встретила прохладно, просто не поняла, чего от нее хотят.

Джоан оказалась высокой блондинкой, длинноногой и худощавой, таких Свонни называла «типичными датчанами», с огромными голубыми глазами и сильными ловкими руками. На вопросы Свонни она отвечала: «Не понимаю, о чем вы спрашиваете» и «Не знаю, что вы имеете в виду». И, в конце концов, словно сделав усилие и приняв всерьез этот бред сумасшедшего, она торжествующе заявила:

– А почему вы не спросите об этом вашу мать?

Та объяснила, что уже спрашивала, и рассказала, что из этого вышло.

– Вам лучше поговорить с моим сыном, – предложила миссис Селлвей.

Это, конечно, был Пол, тот, что прислал письмо. Джоан очень хотела, чтобы Свонни поведала обо всем ее сыну, который, очевидно, стал единственной опорой после того, как ее покинул муж. Свонни спросила, откуда он может что-то знать, его тогда еще и на свете не было, но Джоан оставалась непоколебима.

– Меня тоже тогда не было, – отрезала она.

Никакого сходства между Хансине и ее дочерью Свонни не нашла. Служанка Асты была веселой, улыбчивой женщиной, заботливой и надежной, по-матерински ухаживала за детьми в отсутствие Асты. Или такой ее запомнила Свонни.

– Я просто подумала, что ваша мама что-нибудь рассказывала о том времени. Ну, когда она была с моей мамой.

– Она не рассказывала.

И по поведению Джоан Селлвей, по тому, как она замкнулась, подавила сильное раздражение, Свонни поняла, что Джоан никогда не хотела знать о жизни матери до ее замужества. Вероятно, даже просила Хансине никогда не упоминать о тех годах в присутствии ее мужа Рональда, а потом и сына Пола. Ее мать была прислугой. Раболепствовала перед матерью этой женщины. С какой стати ее должна допрашивать женщина, ничем не лучше ее самой – хозяйки такого красивого дома в Борхэмвуде, матери будущего сына-доктора? Может, эта женщина пришла высмеять ее, наговорить гадостей из-за простого, даже позорного происхождения ее матери?

Свонни поняла, что давить на Джоан нет смысла, та ничего не расскажет, потому что знает не больше, чем сама Свонни, к тому же не имеет ни желания, ни причины узнать.

Свонни была унижена. Она видела, или думала, будто видит, что попала в глупое положение, но ничего не могла поделать, не могла остановиться. Ей стало хуже, чем до смерти моей мамы. Ее преследовал страх, что Аста вскоре уйдет, так и не открыв правды. Даже если и захочет открыться, она быстро дряхлеет и вряд ли сможет все вспомнить или связно рассказать. В действительности же никаких признаков старческого маразма у Асты не наблюдалось, хотя ей шел уже девятый десяток. Она оставалась все такой же капризной, упрямой, эгоцентричной, жестокой, но на удивление очаровательной.

Эту мысль о надвигающемся маразме Асты заронил Торбен. По его мнению, именно ее преклонный возраст явился причиной того, что он назвал «этой печальной историей». Свонни хотелось бы думать, что дело именно в дряхлости и «эта печальная история» – именно то, что говорит Торбен, то есть чепуха. Но если Аста выжила из ума, сможет ли она когда-нибудь рассказать дочери правду, которую, по ее словам, всегда собиралась открыть?

Свонни поехала к дяде Гарри. Он был моложе Асты года на два или на три, но сохранился не так хорошо. Гарри по-прежнему жил один, но за ним ухаживали дочери. Все они были замужем и все, кроме одной, жили неподалеку в Лейтоне.

Аста частенько рассказывала, как сильно он любил Свонни, как его сразу же потянуло к ней, когда они встретились в первый раз. Свонни тогда исполнилось четырнадцать. Гарри приехал в «Паданарам» сообщить лично о смерти Моэнса. Тогда было обычным делом, что оставшийся в живых заходил к родителям погибшего, чтобы утешить их рассказом о последних часах жизни сына, о том, как мужественно и стойко тот переносил страдания. И какой славной – это обязательно – была его смерть.

Тогда дверь открыла Эмили, но именно Свонни проводила его в гостиную. Он увидел девочку впервые и пообщался с ней минут десять, пока не спустилась Аста.

– Ваш брат, – сказал он ей, – говорил, что у него есть любимая младшая сестренка, но он не упоминал, что она такая красавица.

Когда Свонни приехала в Лейтон на Эссекс-роуд, где Гарри занимал половину большого дома эпохи Эдуарда, она застала его в одиночестве. Дочь, которая жила этажом выше, только что вымыла посуду после обеда, разожгла камин и принесла газеты. В молодости он, очевидно, был таким же высоким, привлекательным мужчиной, как дед Пола Селлвея Сэм Кроппер, только светлее. Но годы иссушили его и согнули. У него было розовато-белое, как у озябшего ребенка, лицо, и, очевидно, болезнь Паркинсона, так как руки постоянно дрожали. Но он по-прежнему оставался веселым, галантным и бодрым. Гарри склонился и поцеловал руку Свонни. Никто не знал, где он приобрел эту совсем не английскую привычку, которая так нравилась Асте. Он всегда целовал ей руку. Свонни рассказала ему все. С ним оказалось легко говорить, Гарри был отличным слушателем. Так, должно быть, он слушал и Асту.