Текст книги "Лифшиц / Лосев / Loseff. Сборник памяти Льва Лосева"

Алексей Самойлов
Человек живет играя

Игровое начало сближало, объединяло нас, его сокурсников 1959 года выпуска, в один круг. Те, кто писал стихи, вошли в историю литературы как поэты «филологической школы», хотя сам Лев Лифшиц, сын известного детского писателя и поэта Владимира Лифшица (после переезда в Америку в 1976-м он сделал придуманный ему отцом псевдоним «Лосев» своим паспортным именем – Lev Lifschitz Loseff), полагал, что входивших в этот круг футуристов и абсурдистов новой волны точнее было бы назвать кругом Михаила Красильникова.

Лосев, родители которого – и отец и мать, писательница Ася Генкина, – были знакомы с Хармсом, Введенским, Олейниковым, по его собственным словам, «очень многое из обэриутчины ввел в обиход моего поколения просто технически – сидел в Публичной библиотеке, читал старые издания, переписывал их от руки, пропагандировал их, распространял». В мировой истории литературы они – Лев Лосев, Владимир Уфлянд, Михаил Еремин, Леонид Виноградов, Сергей Кулле, Александр Кондратов, Юрий Михайлов, Александр Шарымов – будут названы (это уже мое предположение) поэтами круга Иосифа Бродского.

Иосиф, о котором его друг написал лучшую из известных мне биографий (она вышла в России в молодогвардейской серии «Жизнь замечательных людей»), тоже был человеком игры. «Я всегда твердил, что судьба – игра. / Что зачем нам рыба, раз есть икра. / Что готический стиль победит как школа, / как способность торчать, избежав укола. / Я сижу у окна. За окном осина. / Я любил немногих. Однако – сильно». Это стихотворение, датированное 71-м (в 72-м Бродский вынужден был покинуть родину), посвящено Л. В. Лифшицу.

После смерти Иосифа Лосев стал первым русским поэтом Америки. Лешу, так мы его называли, боюсь, покоробили бы эти слова: трудно представить себе человека менее кичливого и самовлюбленного. Блистательно умный, ироничный, распространяющий иронию и на самого себя, он не страдал и другим грехом – самоуничижения, и если в его рассуждениях о себе и прорывается иногда нотка самоумаления, это вызвано одним – великим даром его друга, высоко ценившего вкус, ум и талант Лосева. «Бродский был гением, то есть от природы человеком очень крупного масштаба; даже когда писал сугубо лирическое стихотворение, оно приобретало у него космический размах просто в силу масштаба его личности, – говорил Лосев в интервью “Литературной газете” в 1997-м, в год своего 60-летия. – Я – человек заурядный, и моя лирика – это лирика заурядного человека: не Бог весть какого довольно типичного русского эмигранта. Другое дело, я совершенно в том уверен, что любое жизненное явление, в том числе и заурядное бытие, может быть выражено на высоком лирическом уровне. А лирика Бродского – это лирика гения par excellence».

Всем бы друзьям и выдающим себя за друзей врагам-завистникам Иосифа Бродского так понимать, так ощущать свой масштаб, находясь в присутствии гения – и тогда, когда он был жив, и теперь, когда мы живем в освещенной его гением поэтической вселенной.

«Полагаю, Лев Лосев написал свою книгу из чувства долга: чтобы не отдать облик ушедшего друга на волю пошлости, в полное распоряжение лжи, – говорилось в рецензии Самуила Лурье на лосевский опыт литературной биографии Иосифа Бродского. – Поскольку вся надежда была только на него. На американского профессора и русского поэта. Почти брата Бродского по Музе, по судьбам».

Лосев был первым, кто напечатал стихи Бродского («Баллада о маленьком буксире», журнал «Костер», 1962, № 11). В «Костре» Лосев 13 лет – с 1962-го по 1975-й – заведовал уникальным отделом – юмора и спорта, как тогда говорили, совершенно несочетаемых материй. Отдел был действительно уникальный. Здесь дебютировали своими стихами и поэмами Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Лев Лосев, Михаил Еремин, Владимир Уфлянд, Александр Шарымов. Здесь писал о спорте разносторонне и гениально одаренный Александр Кондратов (литературный псевдоним Сэнди Конрад), академик авангардизма, лингвист-семиотик, поэт и прозаик, студент и преподаватель лесгафтовского института, бегавший стометровку за 10,7 секунды, йог, делавший 33 асаны, востоковед, религиовед, занимавшийся буддологией, тибетским ламаизмом, автор 50 популярных книг об Атлантиде, внеземном происхождении земных цивилизаций, искусственном интеллекте… Для Кондратова, пожалуй, играть было интереснее, чем жить. Когда Саша-Сэнди, родившийся, как и Лосев, в 1937-м, ушел из жизни в 1993-м, Леша посвятил ему пронзительно печальный и трогательно смешной мемуар «Homo ludens умер».

Я тоже восхищался Сашей Кондратовым, его талантливостью и бескорыстием и после отъезда Лосева в Америку заманил его в журнал «Аврора», где тогда работал. В «Авроре» Кондратов напечатал интереснейшие очерки о карате, йоге, китайской гимнастике цигун, он заразил меня страстью к нумерологии и познакомил журналистов «Авроры» с издателями-гидрометеорологами, с его подачи мы собрали в книгу «Онего сегодня и завтра» авроровские экологические очерки, где впервые подняли тему переброски северных рек на юг.

Совершенный образец Homo ludens, Александр Кондратов играл по своим правилам до конца. Он писал Лосеву, что вспомнил о своем казачьем происхождении и записался в петербургские казаки: «Если мои предки, люди темные, разгоняли в Питере “стюдентов и жидов”, то почему бы мне, казаку просвещенному, не разгонять черносотенцев…»

Что же до несочетаемости юмора и спорта, то это глупость несусветная. То и другое (как и любовь, и футбол, и поэзия) – это игра, а что интереснее ребенку, чем игра?! Так что вполне естественно, что в детском журнале «Костер» в отделе юмора и спорта, в отделе игры, работал великий выдумщик, человек добрейшей души Лев Лосев, как и его друг Иосиф Бродский, большой ценитель футбола, великой игры, объединяющей людей в человечество.

Как и Бродский, Лосев не отличался отменным физическим здоровьем, у него было больное сердце, он перенес несколько инфарктов.

Проживший жизнь между игрой и смертью, Лосев прежде всего был Homo liber – человек свободный, как определяет в «Этике» этот вид человека Спиноза: «Свободный человек менее всего думает о смерти, а мудрость его основана на размышлении о жизни, а не о смерти».

Он отвергал ложь, которой была пропитана наша жизнь, требующая для ее адекватного описания эзопова языка. Недаром наш сокурсник Борис Спасский, десятый в истории шахмат чемпион мира, в телефонных разговорах из разных точек планеты, многозначительно похмыкав, предуведомлял собеседника: «Перехожу на Эзопа». Уехав в Америку и окончив аспирантуру Мичиганского университета, Лосев защитил диссертацию и написал книгу об эзоповом языке в советской литературе. Собственно, все мы были в той или иной степени эзопами, а Леша еще и эзоповедом.

В этом году исполняется полвека с той поры, как нас соединил университет, наш ЛГУ, о котором в своей неповторимой манере, где смешаны ерничание и нежность, любовь и сарказм, восхищение чудом жизни и ненависть к этому страшному миру, где лишь случайные черты прекрасны, «где конвоиры скалят рты и ставят нас на все четыре», сказал в великолепных стихах Лев Лосев. Нас, уцелевших, осталась едва ли половина из 67 выпускников отделения журналистики филфака ЛГУ (Ленинградского государственного университета имени А. А. Жданова), которым решением государственной комиссии от 29 июня 1959 года присвоена квалификация «филолог, журналист», а в городе нашей alma mater живет едва ли половина от уцелевшей половины, так что собраться вместе и вспомнить и помянуть наш талантливый курс нам будет непросто. Но если титаническая энергия Бэллы Курковой и Тамары Скобликовой, ныне Кудрявцевой, позволит нам летом или осенью этого года встретиться в какой-нибудь кафешке на Васильевском острове (мы все-таки собрались в кафе «Де факто» на углу Большого проспекта и 10-й линии 29 июня 2009 года. – А. С.), то я обязательно прочту друзьям-товарищам стихи об острове Голодае Бориса Моисеева, сына путевой обходчицы из Луги, известинца, депутата Госдумы первого созыва перестроечных времен:

 
 Друзья мои, святые негодяи,
 Какая нонче в сердце молодьба!
 Не все мы родились на Голодае,
 но Голодай нам общая судьба.
 

И непременно лосевские «Двенадцать коллегий» (элегию в трех частях, как определил сам поэт и будущий эзоповед):

 
 Дом, именуемый глаголом – «лгу»,
 пустынных волн стоял на берегу
 и вдаль глядел. Пред ним неслись «победы»,
 троллейбусы, профессоры, народ,
 красавицы и наоборот,
 и будущие эзоповеды.
 За чтенье на картошке «Also sprach…»
 Ах, некогда мне было там sehr schwach.
 Я там узнал, что комсомол неистов,
 что, что бы я им там ни плел, козел,
 из этих алкашей и онанистов
 со мной никто б в разведку не пошел,
 что я – змея, побег дурной травы,
 что должен быть растоптан и раздавлен.
 
 
 Но тут примчался папа из Москвы,
 просил, и я был, так и быть, оставлен.
 

Негодующее (впрочем, довольно вяло) комсомольское курсовое собрание – его приказали провести университетские комитет комсомола и партком – прорабатывало Льва Лифшица за чтение на картошке в самом начале первого курса, в сентябре 54-го книги Фридриха Ницше «Also sprach Zarathustra» («Так говорил Заратустра»). Читал Ницше не один Леша, мы с его помощью приобщались тогда к философии героического, управляющего собой человека, растущего ввысь, способного превышать самого себя. «Господи, – подумал я, игравший Сатина в школьном спектакле “На дне” в выпускном десятом классе в Петрозаводске, – как же это близко горьковскому “Человек – это звучит гордо!”» Обличители Леши, привезшего на картошку книгу Ницше из отцовской библиотеки, шили ему пропаганду фашизма!.. Дубинноголовая коммунистическая идеология связывала сверхчеловека Ницше с Адольфом Гитлером, считая фюрера Третьего рейха чуть ли не наследником по прямой гениального философа, бесстрашного автора бессмертных трудов – «Человеческое, слишком человеческое», «Веселая наука», «По ту сторону добра и зла»…

Полутора годами раньше, пока еще был жив Сталин, за чтение (и пропаганду!) Ницше Леша мог бы загреметь в те самые лагеря, где конвоиры ставят зэков на все четыре. Но времена менялись, и будущий эзоповед отделался легким испугом, чему немало способствовал не только папа, но и Боря Моисеев, чья реплика на собрании: «Много шума из Ницшего» вызвала безудержное веселье аудитории, оторопь комитетчиков и окончательно превратила судилище в балаган, что не позволило расправиться с нашим однокурсником, пережившим, правда, несколько неприятных часов, иначе бы он не написал, что ему тогда было «зер швах», очень плохо.

В самой копке картошки под дождем тоже не было ничего хорошего. Зато когда выглянуло солнце и колхозное начальство предложило студентам в день отдыха на местном стадионе потягаться в футбольном искусстве со сборной расквартированной неподалеку воинской части, мы, отощавшие на скудных харчах, согласились сыграть, чтобы не ударить в грязь лицом перед девами-филологинями. Поскольку в школе я играл во все игры с мячом, имел кучу разрядов по волейболу, баскетболу, футболу, ручному мячу, факультетский препод, присматривавший за нашей вольницей, поручил мне сформировать команду. Впоследствии, когда меня избрали председателем спортбюро самого женского факультета ЛГУ, я понял, какая это каторга – формировать команды по разным видам спорта для участия в университетской спартакиаде. Полноценных в спортивном отношении мужчин было на женском факультете не больше одной пятой от всего списочного состава студентов. Зато более самоотверженных болельщиц, чем у наших мужских команд, ни на каком другом факультете не было. И таких поэтов не было, как Шарымов, Красильников, Лосев, которые бы сочиняли и рисовали плакаты, зазывавшие на решающие матчи нашей волейбольной команды, ставшей чемпионом университета, победившей в 56-м памятном году (ХХ съезд!) сборную самого мужского факультета – химического.

Начало было такое: «Химик, глотай химикалий ртом: удивляться нечего! Играем с Панкратовым не хуже, чем с Калертом, а с Калертом, не хуже, чем с Анейчиком!» Перечислив весь наш состав и запугав химиков до посинения, поэты воззвали к лучшим чувствам наших Елен (Тамар, Наташ, Ирин, Ларис), призывая их прибыть в 19:00 на 10-ю линию Васильевского острова в спортзал матмеха. «Интерес к встрече определим вкратце: если б прибыл на матч господин Либо, президент Международной волейбольной федерации, и он бы пришел смотреть волейбол!» Кто же усидит дома после таких призывов!

В 56-м я уже знал, кто на факультете горазд играть только с рифмами, со словами, а кто и с мячом на ты. Осенью 54-го я этого знать не мог и устроил тестирование своим сокурсникам прямо на стадионе перед игрой. Против вояк, половина которых была в бутсах, а половина в кирзачах, мы в своих кедах, разбитых ботинках и синих спортивных тапочках выглядели бледно и незащищенно. Да и играть более-менее сносно умело человек пять от силы. Леша не поддался на мои уговоры сыграть (я знал, что он любит футбол и с детства ходил на стадион, когда играли «Зенит» и ленинградское «Динамо»), сказал, что боится разбить очки, но вызвался сыграть роль Вадима Синявского: бегал по бровке, иногда забегая на поле, и комментировал для наших болельщиц через мегафон ход этого забавного футбола. Единственным произведением искусства в тот солнечный прохладный осенний день был комментарий очкастого юноши в куртке-толстовке и брюках-бриджах, остроумный, веселый, радостный – сразу видно было, что футбол ему по нутру, что его захватывает сам процесс игры, а не только его результат.

Тот матч, кстати, окончился вничью: 7:7 или 8:8, точно не помню. Не знаю и того, вспоминал ли Лосев в Америке футбол в Приозерском краю, только в третьей части «Двенадцати коллегий», вошедших в книгу «Тайный советник» (1987), он написал:

 
Университет похмельной лиги.
На железных полках дрыхнут книги.
Перестрелка теннисных мячей.
Всё всегда кончается ничьей.
 

Из-за скрутившей его тяжелой болезни Лев Лосев не успел ответить на мои вопросы для раздела «Судьбы. Современники», который я почти десять лет вел в петербургском еженедельнике «Дело». Теперь нет ни «Дела», ни Лосева, диалог с которым украсил бы и страницы «Дела», и подготовленную к печати в издательстве «Геликон плюс» книгу разговоров со знаменитыми современниками «Расставание с мифами». Большинство наших героев (вместе со мной над книгой работали петербургские литераторы Виктор Бузинов и Николай Крыщук) – петербуржцы, гении места, люди единственного античного города России, а со времен Античности «ум» и «вопрос» слова-синонимы.

Я не знаю, как ответил бы Леша на вопросы, посланные по электронной почте. Почти наверняка уверен только в ответе на вопрос: «Какое самое большое чудо в вашем представлении?», о чем незадолго до смерти спросили Владимира Набокова. И писатель ответил: «Конечно, чудо сознания. Это как открываешь окно и видишь панораму, залитую солнцем, посреди ночи небытия». Лосев тоже сказал бы, скорее всего, о чуде сознания, разве что не столь одически-торжественно, как Набоков.

А самое дорогое для меня стихотворение Лосева – «В амстердамской галерее», может быть, потому, что оно о моем любимом художнике Вермеере Делфтском, о чуде сознания, о вибрирующем в картине «Девушка с письмом» свете – «но как будто не из окошка».

 
Что там в письме, не memento ли mori?
Все там будем. Но серым светом
с карты Европы бормочет море:
будем не все там, будем не все там.
 

Да, все там будем. И все же – не все. Лосев и Бродский всегда будут с живущими на земле здесь, сейчас, в это мгновение. Не со мной, так с моей дочерью Таней, с внуком Станиславом, который, готовясь к защите диплома на факультете менеджмента нашего университета и слегка обалдев от своего международного маркетинга, лег на диван с лосевской книгой о Бродском и читал почти целый день, 6 мая 2009 года, не зная, что в штате Нью-Хемпшир в этот день ушел в вечность поэт Лев Лосев.

Владимир Фрумкин
Как он сказал

Как я сказал. Как кто-то там сказал

в стихах. Как было сказано заране.

Лев Лосев

Даря очередной опус, Леша умел ловко обыграть его название. Например, так:

 
Старинным друзьям, Володе и Лиде,
Новые сведения о Карле и Кларе.
Всегда пребывайте
В лучшем виде —
Володя – в голосе, Лида – в ударе!
 

(Намек на мое бардовское хобби и на Лидину профессию пианистки.)

Или так:

Дорогим Лиде и Володе в ожидании очередного чудесного десанта на обратном пути.

С любовью,

Леша

8 июля 85 г.

«Чудесный десант», своего поэтического первенца, Леша преподнес нам в Вермонте, на кампусе Норвичского университета. Отучив студентов и аспирантов Русской летней школы и направляясь домой, мы – Лида, наша дочь Майя и я – заезжали к Лосевым в Дартмут на ланч. Бывало, что и ночевать оставались. Хорошее вино, закуски в русском стиле, ничем не скованный разговор по душам – это был праздник, который мы предвкушали и ждали все лето. Однажды «чудесный десант», более многолюдный, чем обычно (к нашему трио присоединилась моя старшая дочь Дина со своей дочкой), обрушился на головы хозяев, когда у них гостил Бродский с подругой. Мелькнула мысль: почему не предупредили? Проехали бы мимо. Запросто, без обид. Но вроде все обошлось, хозяева мастерски справились с ситуацией.

Когда кончилось застолье, Иосиф отвел меня в сторону: «Вы заметили, что в советских песнях все реже мелькают советские атрибуты и все чаще и с нарастающим пафосом звучит “Россия! Россия! Россия!”? Перекраска советско-коммунистического мифа на националистический лад идет полным ходом». Мелькнула мысль: «Откуда он это знает? Неужто советское радио слушает? Жаль, не спросил…

Первое знакомство Леши с Норвичем (так мы называли это место, хотя на самом деле университет находится в городке Норсфилд; из-за этого случалось, что гости школы заезжали вначале в другой вермонтский городок, Norwich, где и был в 1819 году основан Норвичский университет) произошло благодаря несчастному случаю: ехал с детьми и нашими общими друзьями Генрихом и Миррой Орловыми по Коннектикуту, как вдруг из моторного отсека Лешиной почти новенькой Chevrolet Nova провалился на землю двигатель (!). Ремонт должен был занять около недели, и вся честная компания отправилась к нам в Вермонт (в то лето мы с Лидой и шестимесячной Майкой снимали полдома через дорогу от кампуса) – автобусом, затем поездом. Леша с детьми Митей и Машей разместились у нас, а Генриха с Миррой и их сыном Митей мы устроили в общежитии.

Было это в начале июня 1978 года. Через несколько лет Леша стал приезжать туда регулярно – учить аспирантов. Я рассчитывал, что это произойдет раньше, но школа не очень-то спешила с приглашением, несмотря на прекрасные отзывы о нем приезжавших к нам на лето Лешиных дартмутских студентов и нескольких его будущих коллег. «В чем, собственно, заминка?» – спросил я однажды бывшую москвичку В., которую отцы-основатели школы, старые эмигранты, считали своей и прислушивались к ее советам. (Меня они взяли как раз с ее подачи.) «Видишь ли, Володя, он как-то уж слишком модернист», – вздохнула В. В чем именно состоял модернизм Лосева, она так и не объяснила. Дело, конечно же, было в другом: молодой литератор и ученый, выросший в России и блестяще защитивший докторскую в Америке, мог взбаламутить тихую заводь, какой была в ту пору Норвичская школа. По иронии судьбы не кто иной как Леша оказался нашим лидером во время «страшного раскола», о котором он вспоминает в своих мемуарах «Меандр».

Раскол произошел из-за того, что «старики преподавали по старинке, переучиваться не хотели, современных студентов не понимали и в конечном счете отпугивали». Были они, однако, «люди порядочные, интеллигентные, и антисемитского мотива в их борьбе с младшим поколением из “еврейской эмиграции” не было»[70]70
  Лев Лосев. Меандр: Мемуарная проза. М.: Новое издательство, 2010. С. 76.


[Закрыть]. Исключение составляла нестарая еще дама, обладавшая двумя славными аристократическими фамилиями. «Нащокина-Столыпина», как назвал ее условно автор «Меандра», не скрывала своего возмущения еврейским засильем: «Затащив кого-нибудь из стариков в свою комнату в преподавательском общежитии и нарочно оставив дверь открытой, она кричала своим пронзительным комсомольским голосом: “Почему они не приглашают национальных русских писателей? Почему одних евреев?” Гостями летней школы в то лето были Окуджава, Искандер и В. В. Иванов»[71]71
  Там же. С. 77.


[Закрыть]. Потерпев фиаско на педагогическом поприще, Нащокина-Столыпина стала заведовать культурно-массовыми мероприятиями. «Каждый день мы находили на столах в столовой ее объявления о сегодняшних мероприятиях. Помещение, в котором проходили концерты, спектакли и репетиции, называлось Webb Hall. Выросшая вдали от родины и langue maternelle, она наивно транскрибировала эти слова как «Уеб Хол»: «Репетиция церковного хора в 7 ч. в Уеб Холе» или, игривее, «Встретимся в Уебе в семь!»[72]72
  Там же. С. 76–77.


[Закрыть].