Текст книги "Секта. Невероятная история девушки, сбежавшей из секс-культа"

Если я хочу сделать это правильно, мне нужно отправиться на родину культов. Обратно туда, где все это началось.

Вернуться к корням нашей группы, туда, где находится точка отсчета, причина того, почему я родилась в этом мире коммун, отчужденности, Моисея Дэвида и Армагеддона.

Вернуться в Америку.

3
Не могу дышать: 7 лет до

– Залезай в фургон. БЫСТРО!

Я чувствую его руку сзади на шее, он толкает меня к боковой двери.

– Я СКАЗАЛ, БЫСТРО! – громкий папин голос дрожит; адреналин из него так и хлещет. Моя голова замотана, я ничего не вижу. Ощущаю под коленями металлический пол фургона, и машина, подпрыгнув, трогается. Меня швыряет назад, протянув по полу, пока папа набирает скорость на улицах Лондона.

– Как ты думаешь, как они нас нашли? – слышу я; это мама.

– Заткнись, Рэйчел, и дай мне вести машину.

Раздается вой клаксона, колеса цепляются за дорогу, отрываются от нее. Пол фургона остро пахнет жженой резиной. Я отодвигаю намотанный на лицо шарф, чтобы осмотреться, и беру за руку мою сестру Кейт. Она сидит на полу рядом со мной. Несколькими мгновениями ранее Кейт волокла к фургону наших младших брата и сестру. Она смотрит прямо перед собой стальным взглядом. Если она и напугана, то не подает виду. Кейт тринадцать, и ни следа от ребенка, которым она когда-то была, в ней не осталось.

Мне восемь лет, а в бега мы ударяемся второй раз за несколько месяцев. И второй раз одну из наших коммун обнаружили. Это не может быть совпадением, между двумя случаями должна быть связь. Кто-то должен был рассказать нашим преследователям, где мы живем.

Я поднимаю голову, чтобы посмотреть на сестру, и вижу, что Кейт закусила губу – думаю, скорее из-за попытки сохранить равновесие в бросающейся из стороны в сторону машине, нежели от страха. Последний раз подобное происходило месяца четыре назад, из-за мальчика, понравившегося Кейт в «Доме подростков». Тот мальчик подверг нас опасности.

«Дом подростков» – большое старое здание посреди пустыни, полное «переквалифицированных» подростков. Предполагалось, что они станут более сильными и покорными последователями Моисея Дэвида, лучшими солдатами Последних времен – семи лет битв, бегства и мученичества, в которые мы, дети, были избраны Богом сражаться и умереть.

Когда произошла та история, мы уже очень давно не жили в «Доме подростков». Однажды днем я увидела, что Кейт лежит на маминой кровати и плачет. Кейт задернула шторы, чтобы свет не попадал в комнату. Я застыла на пороге. Никогда не видела свою сестру такой; с тех пор как мы покинули Африку, я не замечала на лице Кейт ни одной настоящей эмоции. Я не могла спросить ее, почему она плачет – когда видишь такое сильное отчаяние, просто позволяешь ему выплеснуться. Потом я узнала, что тот мальчик, который ей нравился, Соломон, сбежал. Он пытался пересечь границу, предъявив таможенникам фотокопию паспорта. Не представляю, как ему удалось так далеко зайти, ему было всего четырнадцать. Я подслушала, как взрослые потихоньку обсуждали это, – их голоса были очень серьезны. Если полицейские остановят нелегально путешествующего ребенка, их появление у нас будет лишь вопросом времени.

«Если он достаточно умен для того, чтобы проделать путь до границы, значит, он знает наш адрес. Нам надо уходить сейчас, не дожидаясь, пока появится полиция», – сказал папа. Он решителен, авторитарен. Лидер. Кажется, он всегда знает, что делать, он всегда выглядит таким уверенным. Если кто-то из нас, детей, хоть немного уверен в себе, то это уверенность, отраженная от него. Отраженная потому, что она ощущается, пожалуй, скорее механическим повторением, нежели настоящим, глубоким качеством.

Итак, мы сбежали посреди ночи, а наш дом рассыпался несколькими фургонами с разными пунктами назначения – в целях безопасности. Благодаря папиному умению быстро соображать мы оказались в доме Хендона, но каким-то образом они нашли нас опять.

Я смотрю сквозь щель между передними сиденьями на папу, сгорбившегося, с поднятыми плечами, на то, как он гонит фургон по улицам. Папины волосы средней длины и не такие волнистые, какими были когда-то. Они становятся каштановыми или, возможно, седыми вместо рыжих, как раньше. На его сжимающих руль руках проступают признаки старения; я боюсь, что его вены лопнут, как виноградные ягоды, на которые кто-то наступил. Мне к горлу подступает тошнота от резиновой вони. Сняв с головы шарф, я выпрямляюсь; сдерживаясь, сжимаю челюсти, пытаюсь успокоиться – теперь я чувствую еще и запах двигателя.

В этот раз люди, которые нашли нас, пытались нас сфотографировать, поэтому папа велел нам закрыть лица, пока мы бежали к фургону.

– Вы проститутка? Вы проститутка для Иисуса? – Я слышала, как кто-то из наших преследователей кричал это маме в окно.

И хотя я чувствую себя больной и слегка напугана, я рада, что мы уехали из дома Хендона.

Дом Хендона был стандартной, строгой, закрытой коммуной в Северном Лондоне: все дни расписаны, много дел, молитвы, службы и муштра. Масштабная коммуна, совсем не похожая на маленькие дома, в которых мы жили в Африке и Индии. Но настоящим, огромным преимуществом было уехать от «дяди» Джонатана. Облегчение от этого пересиливает все нынешние страхи.

«Дяди» и «тети» – так мы должны называть всех взрослых в наших домах. Это выражение уважения к старшим.

Когда мы переехали в дом Хендона, вся наша семья втиснулась в одну комнату, все восемь детей ночевали на полу, а родители – на двуспальной кровати посередине. Порядок детей таков: мой старший брат Шед (пятнадцать лет), затем Крис (четырнадцать), Кейт (тринадцать), Джоэль (двенадцать), потом я и младшие – Джош (шесть), Сэм (пять) и малышка Ви (шесть месяцев), она в постели вместе с мамой и папой. Моей старшей сестры Мэг (семнадцать) в нашей компании нет – она ушла, когда ей было четырнадцать лет, поступила в тренировочный лагерь для подростков в Таиланде. Это было много лет назад, с тех пор мы ее не видели.

Шед очень умный. Он долговязый, искренний, и у него вечно проблемы из-за того, что он читает запрещенные книги. Не представляю, где он их берет. Совсем недавно его поймали со словарем и опозорили перед всем домом.

– Какой солдат Господень станет прятать словарь? Для чего тебе нужны будут все эти длинные слова, когда ты будешь сражаться с Антихристом?

Издевательства, которым он подвергся из-за словаря, были безжалостными, но Шед знал, насколько рискованно иметь подобные вещи.

Мой брат Крис самый энергичный человек, которого я знаю – «гиперактивный», услышала я как-то от папы. Крис – добрый, заботится обо мне, у него рыжие волосы цвета ржавчины и россыпь веснушек.

Кейт сейчас спокойна. Она не всегда была такой. Когда она была младше, в ней пылал огонь, и характер ее был вспыльчивым, но с нашими переездами в новые дома то и другое утихло. Когда Кейт было двенадцать, ее, Криса и Шеда отправили в Индию для «переквалификации». Они оставались там полгода. Что бы ни произошло в том лагере, Кейт оно изменило кардинально. Она не говорит об этом, но с каждым днем все больше и больше сливается со стенами. Умное решение. Хороший способ выжить. Я хотела бы научиться вести себя так же, но вечно нарываюсь – из-за своего длинного языка.

Джоэль – полная противоположность Кейт. Он нахальный, шумный и озорной. У него светло-каштановые волосы, и он глупый – если считать подобное глупостью: тот тип парней, которые никогда не думают о последствиях. Из всех детей папа издевается над ним сильнее всего.

Джош – милый, умный и странный. Он не говорил по-английски первые несколько лет своей жизни, предпочитая использовать язык, который сам изобрел, по звучанию очень похожий на русский. С Джошем мы ближе всего по возрасту. Мы боролись за внимание с момента его рождения. Он всегда был маленьким для своих лет – может быть, потому, что в раннем детстве я крала его грудное молоко, а может, он просто таким уродился.

Сэм как Крис – выглядит так же, как он, но у Сэма внутри вращается и клокочет неистовая энергия. Прежде чем Сэм научился ходить, он карабкался. Опасное времяпровождение для крохотного и беззащитного искателя приключений.

А малышка Ви – это просто пучок белокурых локонов и бульканья. Она слишком маленькая, чтобы понимать что-нибудь в том, как мы живем, или осознавать, что мы как-то отличаемся от других людей.

Ты начинаешь понимать это, только подрастая.

Поскольку нас восемь, а разброс возраста – семнадцать лет, мы всегда более или менее сбиваемся в отдельные группы. Кто знает, может, так со всеми братьями и сестрами? Старшие должны заботиться о младших, у всех нас разный опыт, ко всем относятся по-разному. Первые пятеро очень умны, и на них больше повлияла жизнь снаружи, как, например, общение с бабушкой и дедушкой (родители поддерживали с ними связь до Индии, когда им нужно было собрать деньги на эту поездку). Я – номер шесть, и родилась как раз перед переездом в Индию. То, что бабушка и дедушка пытались привить старшим, неизменно передается остальным: эмпатия, терпение, готовность защищать друг друга. Быть может, младшим недоступна та свобода, что была у нас до присоединения к «настоящим домам», но они не столь подвержены режимам, дисциплине и правилам, которым подчиняется когорта старших.

Но что в нашей семье постоянно, всегда, даже если что-то разделяет нас, так это позиция «МЫ против НИХ». Мы стая, они, взрослые, – враги. Мы стоим друг за друга, линия защиты против родителей, дядей, теть. Лидеров, Пастырей – какие бы имена они ни выдумывали, чтобы определить их – взрослых. Мы не пытаемся играть в любимчиков – здесь нет любимчиков. Мы не крысячим, не стучим, не жалуемся. Это неписаный закон, с которым ты тут рождаешься: мы против них.

Вот как можно оставаться невредимым.

На самом деле это единственный способ.

Но сейчас мы снова в бегах. В фургоне только наша семья, так что я надеюсь, что куда бы мы ни отправились, там будем только мы. Подобный результат облавы был бы лучшим из когда-либо случавшихся. Джоэль всегда мне говорит, что я излишне оптимистична, что я глупая мечтательница, и все никогда не происходит так, как я воображаю.

Но в этот раз, возможно, будет именно так.

На самом деле мы никогда не жили только нашей семьей, а исключительно коммунами – в Африке, Индии и на Маврикии. До переезда в Англию мы были гораздо менее закрытыми. Покидая коммуны, мы выходили певческими коллективами в лагеря прокаженных, дома престарелых и супермаркеты. Мы не являлись частью мира, но иногда видели его. Мы в него погружались. Знали, что он есть там, за забором. И у нас было наше собственное время. Свободное. Прекрасное, чудесное время без расписания.

Кажется, с тех пор прошла вечность.

В Африке, когда мне было около четырех лет, у нас был большой сад и за ним – лес. И случалось, у нас оставались часы, когда за нами не присматривали, и мы могли бродить там. В коричнево-зеленых чащах мы создавали банды. Между Солдатами Антихриста и Армией Иисуса вспыхивали войны и заключались перемирия. Сделанные из желудей пули дьявольских прислужников били с достаточной силой, чтобы на месте удара у меня возник синяк, а иногда – и рана.

В какой-то момент в нашем саду засвистели самые настоящие, а не желудевые пули, выпущенные из реальных ружей; тогда убили всю семью наших соседей. На них напала настоящая банда. Пули влетели в окна гостиной, а мы прятались под кроватью. Я помню, как матрас приподнимался от наших маленьких тел, как оглядывалась на лица братьев и их глаза, в которых отражалось то же возбуждение, что ощущала я. Нас воспитали в ожидании подобного: мы не боялись, мы думали, что Конец времен пришел с опережением.

И хотя из-за отца – агрессивного, злого, жестокого, пренебрежительного и абьюзивного – наша жизнь всегда была нелегкой, ее нельзя было сравнить ни в коем случае с тем, какова она в настоящем доме. Вроде дома Хендона или того, что был перед ним, или другого – еще прежде. Отец – это всего лишь один человек.

В домах имя им легион.

– Как думаешь, куда нам лучше поехать? – слышу я, как мама тонким голосом решается спросить у папы. Папа не любит, когда его о чем-то спрашивают, особенно когда он ведет машину. Но мы в фургоне примерно час, движение чуть-чуть замедлилось. Через переднее окно я ничего не вижу, но, кажется, мы на открытой местности: стало меньше поворотов, и больше меня не тошнит.

– Мы не можем пойти ни в какой «дом». Мы скомпрометированы, мы спалили наше убежище.

– У нас ничего нет с собой, – безвольно отвечает мама.

– Придется обойтись. Вот ДЕРЬМО! Я оставил в доме «сундучок».

В «сундучке» было все, что нам нужно. Мы брали его с собой во все страны, куда ездили. Он большой, сделан из металла и натуральной кожи. В нем наши паспорта, свидетельства о рождении, письма и книги Моисея Дэвида и наши фотографии. Тысячи снимков. Открыть «сундучок» – все равно что распахнуть люк, ведущий к визуальной истории нашей семьи. Папа всегда был заядлым фотографом – он обустраивал темную комнату для проявления фото в кладовой большинства домов.

Услышав, как он говорит, что мы потеряли «сундучок», я тут же думаю о портретах Сэма и Джоша. Это большие черно-белые фотографии. Очень красивые. Мы никогда их больше не увидим, но я их не забуду. Я закрываю глаза, и портреты возникают перед моим мысленным взором. Сэм посылает камере воздушный поцелуй; у него длинные локоны. «Ты выглядишь как девчонка!» – хихикает Джош. Сэм выглядит потрясающе. Хотя Джош на своей фотографии глупо улыбается, его глаза все равно сохраняют своеобразную мудрость. Мне хочется удержать больше, больше наших воспоминаний, которых нам не доведется увидеть, так что я не открываю глаз и пробую проследить очертания своего собственного фото, в мои четыре года. Я сижу рядом с нашим домом в Южной Африке, в бикини из бледных ярко-розовых цветов, сделанном для меня сестрами. Я помню, как две из них сидели на солнце, сплетая розовые цветы, пока я молча на них смотрела, не желая разрушать магию внимания, доставшегося мне и моему царскому наряду.

Зажмуриваюсь еще сильнее и улыбаюсь цветам и контурам снимков из тех времен, когда нас нашли бабушка и дедушка, путешествовавшие по миру, чтобы встретиться с нами на Маврикии. Цвета на фото – зеленый, золото и сепия. Мы стоим перед старой машиной; мне примерно два с половиной года, я впереди дедушки, бабушка держит младенца Джоша. Нас с беднягой Джошем мама тогда одновременно кормила грудью.

С утратой «сундучка» мы разом лишились всех свидетельств нашего появления на свет, наших личностей и прошлого. Гораздо позже я сумела осознать, как много будет значить для меня эта потеря.

– Мы поедем в лагерь и заляжем на дно, – говорит отец.

– Звучит как хороший план.

Мама нечасто с ним спорит. Затем она тихо спрашивает:

– Где?

– Уэльс, – говорит он.

Киты?[11]11
  Игра слов: в английском языке слова Wales – Уэльс и whales – «киты» звучат одинаково.


[Закрыть] Мне представляется морской курорт, красивый и большой, заполненный китами. Они величественно плавают, ныряют, прыгают. «Киты», должно быть, место, куда стремятся люди со всего мира, мечтая увидеть самых больших существ из океана, таких огромных, что могут стать домом для Ионы на целых три дня! Это будет прекрасно, что-то вроде каникул.

Я улыбаюсь Кейт, надеясь, что она понимает, о чем я думаю. Она отвечает странным взглядом, а меня все дальше уносит мое воображение. Кейт должна знать о китах больше моего, но нам известно, что в фургоне лучше не разговаривать. Мы не смели делать этого, даже когда жили в Африке; в подобных случаях отец протаранивал рукой салон машины, ища смельчака и ожидая, что Крикун окажется на пути его кулака. Отец называл это «толстые уши» или «бутерброды с костяшками». Толстое ухо – удар в голову; синяков не оставит, но затыкаешься сейчас же. Второе – по-настоящему сильная затрещина по макушке. Также не оставляет синяков, но будет противная шишка, с тем же результатом.

Сиди тихо, закрой рот и держись подальше от «сэндвичей» и «толстых ушей».

Джоэлю выпадает их больше всего – он просто не слушает, ему наплевать на удары или у него высокий болевой порог. А может, все сразу. Обычно Джоэлю достается хотя бы один «сэндвич» в день.

Мы едем несколько часов, день клонится к вечеру, темнеет. Я обожаю ехать в темноте, обожаю огни туннелей и уличных фонарей и «кошачьи глаза» на дороге. Если прищуриться, то это будто ты путешествуешь во времени – и можешь очутиться где угодно. Даже здесь, на полу фургона, где днем можно увидеть только куски облачного неба, ночью тебя достигают огни – они проникают внутрь и танцуют на потолке, меняя форму по мере приближения или отдаления от них.

Растущие, расширяющиеся, исчезающие. Дружелюбные костры на металлической крыше.

В конце концов движение замедляется: мы на месте. Где бы это ни было, тут холодней, чем в Лондоне. Даже внутри машины дыхание облачком вырывается у меня изо рта.

Я слышу голос отца снаружи. Он разговаривает с мужчиной, у которого смешной певучий акцент – я никогда такого не слышала. Похоже на переговоры или что-то вроде: «тут подключите воду», «тут электропитание».

Отец с грохотом распахивает дверь фургона, и хотя я знаю, что последует за этим, звук оглушает меня, а холодный воздух бьет по лицу. Сквозь проем двери я пялюсь на огромный кусок ночного звездного неба, раскинувшегося над нами. Человек-с-певучим-акцентом ушел – отец всегда дожидается, пока другие люди уйдут, и лишь потом нас выпускает: увидев появляющихся из фургона детей в таком количестве, посторонние удивляются. Часто они хихикают и спрашивают: «А что, у ваших родителей нет телевизора?» – хотят сказать, что родителям развлечься нечем, кроме секса. Я сотню раз слышала эту шутку, но шутят такие люди на самом деле над собой, потому что телевизора у нас нет.

Это дьявольские шутки.

Мы по одному вылезаем, похлопывая себя по ногам, чтобы избавиться от судорог и покалывания. А после видим наш новый дом: ярко-желтый автоприцеп на краю поля, он как маяк на фоне темного ночного неба. Желтый цвет, возможно, не лучший для подполья, но думаю, прицеп четырехместный, по крайней мере, а это роскошь – на три кровати больше, чем было у нас в доме Хендона.

Да! Я по-прежнему буду спать на полу, так как я пятая в очереди к кровати, но это значит, что у нас появится какое-то пространство. Это волнующе.

Все что угодно лучше дома Хендона, дяди Джонатана и его сына Кэйнана. Каждый день вне той коммуны – победа.

Мы плетемся в наш новый желтый дом. Когда включается свет, перед нашими глазами возникает деревянная внутренность кабины и коричневая обивка с грядами вышитых цветов. Цветы почти трехмерные. Коричневые листья придают картинке мертвенность, как если бы растения свалили в кучу, чтобы сжечь, и не хватает лишь огня. Уставшие, состарившиеся цветы.

Мы ничего не ели целый день, но в кухне имеется ящик с провизией, который должен был приехать с автоприцепом.

Это удобно, я думала, что мы сегодня пропустим ужин.

Все глаза с голодным выражением смотрят на ящик с надписью: «Смэш».

– Что это такое? – спрашиваю я.

Кейт держит в руках коробку и читает инструкцию: «Это картофельный порошок. Пюре, только сухое», – говорит она.

– Ух ты! – отвечает Джоэль.

Мы годами питались сухим молоком и яичным порошком, и теперь – сухой картофель? Я задаюсь вопросом, что еще может выпускаться в порошке.

Порошковая еда идеальна для Последних дней, потому что она никогда не заканчивается.

Мама с папой уходят в заднюю часть прицепа и задергивают коричневые шторы с цветами, чтобы остаться наедине, превращая это пространство в «спальню». Но их отделяет от нас лишь ткань с мертвыми листьями, так что мы их отлично слышим.

– Я не знаю, Рэйчел. Я НЕ ЗНАЮ! Нам надо просто подождать. Кто-то сказал им, где мы. – Папа взволнован и явно нервничает.

– Хорошо, хорошо. – Мама успокаивает его тихим голосом.

Кейт ставит чайник, и мы ждем, пока будет готов наш обезвоженный ужин. Я смотрю на своих семерых сестер и братьев. Кто-то стоит, другие – сидят на полу или расселись на стульях вокруг стола. Мы все тощие, всегда были тощими, но последние несколько месяцев наложили свой отпечаток на нашу внешность. Может, мне так кажется, потому что я привыкла видеть нас загорелыми, покрытыми веснушками, с покрасневшими от африканского ветра щеками. Этот ветер приходит из пустыни Кару и ощущается так, словно сам Бог дует на землю из гигантского фена: горячий, дикий, высушивающий кости.

Закрыв глаза, я могу почти почувствовать, как он взлохмачивает мои волосы. А открыв их снова, вижу контраст с тогдашним нашим обликом: теперь мы вялые, бледные и тонкие. Как старые потертые носки, серые и сморщившиеся от долгого ношения.

«Смэш» раздают по всей комнате. Мы жадно пожираем порошковую картошку, слегка напоминающую стружку от карандаша пополам с клеем. Но это горячая еда, и она прогонит урчание в желудке, которое иногда бывает таким громким, что не дает заснуть. Она невкусная, но тем не менее мы благодарны за нее.

Каждый из нас находит себе место, чтобы устроиться спать. Каждый знает свою позицию в семейной иерархии и не противоречит ей. Мне достается промежуток в задней части прицепа между двумя кроватями. Хотя мне это не нравится, все же есть надежда, что, вставая ночью в туалет, никто не наступит на меня.

Что за день, – думаю я, устраиваясь под одеялом. – Я не ожидала ничего подобного. Вся наша жизнь изменилась.

И завтра, возможно, мы увидим китов.

* * *

Это самое сырое место, в котором я бывала в жизни. Все вокруг глубокого зеленого цвета и мокрое. Трава похожа на матрас или губку, пропитанную водой и стремящуюся поглотить твои ноги. Упругая и сырая. Мы здесь уже неделю, и каждое утро просыпаемся в низком тумане и покрывающей наш лагерь ледяной корке, которая обычно тает к полудню, заставляя все предметы глянцево блестеть.

Я ошибалась, китов здесь нет. Есть овцы, у которых, похоже, коклюш или бронхит. Они живут прямо у нашего прицепа, за забором, и кашляют ночами напролет. В первую ночь здесь, услышав их, мы думали, что кашляет компания стариков – Крис сказал, что звук такой, как будто стариканы курили всю жизнь. Увидев отару овец, мы нашли это забавным. Крис предположил, что овцы, возможно, тоже не прочь курнуть. Но больше нам не смешно. Такое ощущение, что кашель не прекращается вообще, и это значит, что мы никогда не можем как следует выспаться.

Права я оказалась в том, что лагерь – туристический. В передней части кемпинга имеется табличка, на которой это написано. А кроме нас, здесь никого нет, и, значит, мы можем разгуляться, и нам ни с кем не надо делить большие душевые.

Я вхожу в ледяную душевую, и мои маленькие ноги сейчас же принимаются болеть от прикосновения к холодному металлу и бетону. Включаю кран; он работает пятнадцать секунд, и приходится нажать опять. Добыть из его металлической головы горячую воду удается лишь после множества нажатий. Делая это, я стараюсь не дотрагиваться до льющейся рядом со мной холодной струи. Зубы отбивают дробь.

Это моя первая зима. Я никогда раньше не сталкивалась с холодом. Впустив однажды в себя, ты уже не можешь вытряхнуть его обратно. Это совсем не похоже на лихорадку. Холод проникает в твои кости, обустраивается там и не намерен уходить. Контраст с тем, как мы росли в раскаленных от жара странах, становится для моего тела шоком. Я думаю о том, как трудно было охладиться во всех тех местах, где мы жили прежде. Когда мне было два года, я спала в Индии на каменном полу, чтобы не перегревать лицо – без одеяла, без подушек, никакой постели. Я укладывалась на пол щекой и, когда она нагревалась, переворачивала лицо, как кусок бекона на сковородке.

Сейчас это ощущается как другая жизнь, отделенная от нынешней вечностью. Тогда все было окрашено в разноцветные тона, такое горячее, что, кажется, могло бы сжечь дотла сами мои воспоминания. Сейчас влажно, туманно, льдисто, холодно, и мы «в бегах».

– Ой, ДЖЕЙМИ!

Острый укус мокрого полотенца впивается в мое бедро. Останется синяк. Джейми скручивает полотенце, готовясь хлестнуть меня еще раз. Я кричу и выбегаю из душевой.

– Прекрати! Прекрати! – Я хохочу на бегу.

Джоэль никогда не упускает возможности побыть непокорным. И вовлечь меня вместе с ним в какую-нибудь шалость. Он преследует меня по всему кемпингу до тех пор, пока я оказываюсь не в силах больше бежать, и награждает еще одним ударом по ноге.

– Тебе снова нужно в душ, – говорит он. – Быстро, пока папа не видит!

Я вся в грязи и замерзла.

– Тебе нравится здесь больше, чем в доме Хендона? – спрашиваю я у Джоэля, пока мы идем обратно к душевой.

– Да, конечно. Дом Хендона был ужасным! – Ему приходит в голову забавная мысль. – Хендонский Храм Ужаса, – говорит он, смакуя звучание слов.

– Мне тоже здесь нравится. Пусть даже отец тоже тут, все равно это лучше, – говорю я, когда мы входим в душевую и видим Кейт, оборачивающую полотенце вокруг головы.

– Тебе, должно быть, не хватает твоего бойфренда, Кэйнана, – дразнит меня Джоэль.

– Фу, нет! – говорю я, расстроенная тем, что он мог сказать такое. Но Джоэль никогда не упускает возможности также и помучить меня (Кэйнан – сын дяди Джонатана). – Он не был моим бойфрендом, он был мерзким, – добавляю я тихо.

– Дядя Джонатан хотел, чтобы он был твоим бойфрендом, он хотел, чтобы вы двое занялись любо-о-о-о-овью, – напевно тянет Джоэль, зная, что огорчает меня.

– ФУ! – говорю я, хотя знаю, что он прав – дядя Джонатан пытался заставить меня делать это с Кэйнаном.

– Я думаю, с ним что-то не так, – добавляет Кейт.

Кейт можно верить, она разбирается в таких вещах.

– С дядей Джонатаном много чего не так, – говорю я негромко.

Меня охватывают воспоминания о том, как дядя Джонатан пытался нас унизить – для этого у него было множество способов: бить деревянной ложкой, кричать, заставлять молча стоять в углу, пить воду, оставшуюся от мытья посуды, если посуда оказывалась плохо вымыта. И самое худшее наказание: когда ты должен стоять на коленях, выпрямившись, держа руки за головой, – часами. Иногда до тех пор, пока руки и ноги не начнут гореть. Пылая от бедер до плеч. Если упадешь, отсчет времени начинается заново.

– Да, это правда насчет дяди Джонатана, но я имею в виду Кэйнана, – говорит Кейт.

Я помню, как дядя Джонатан давил на меня, чтобы заставить делать вещи, которые я не хотела делать с Кэйнаном, тот раз, когда он уложил меня и Кэйнана в одну постель и сказал мне снять одежду, а он, дядя Джонатан, смотрел. Кто-то вошел в комнату, и я, схватив свою одежду в охапку, выбежала вон.

– Он НЕ мой бойфренд, – говорю я, уязвленная одновременно воспоминаниями и предположением Джоэля.

Кейт мягко произносит:

– Я говорила тебе, что он был полный аут.

Полные ауты – прозвище, которое мы, дети, тайно давали тем взрослым, с кем следовало быть «осторожными». Обычно их можно сразу распознать. Мы привыкали к тому, как они вели себя, с раннего возраста. (Будучи взрослой, я позднее поняла, что настоящее название для полного аута – «извращенец», «педофил» или «растлитель малолетних».) Сперва старшие сестры и братья рассказывали, кто они такие, но вскоре ты и сам обучался их замечать. Есть пара подсказок, как определить полного аута: они слишком долго смотрят на тебя или слишком сильно хотят тебя наказывать. Иногда – и таких полных аутов сложней всего засечь – они добрей к тебе, чем остальные взрослые. Впрочем, подобные редки на самом деле.

В наших домах вам не нужно быть добрыми для того, чтобы делать с детьми то, что вам хочется.

В большинстве домов есть хотя бы один полный аут. Если жил с таким, ты знаешь, что нужно стараться не оставаться с ним наедине в комнате или стоять с другой стороны от него. Держись своей стаи и избегай его радаров.

Наибольшая опасность от полных аутов грозит старшим детям, у которых нет сестер и братьев, что могли бы их научить, или детям из семей поменьше, за которыми не стоит волчья стая. Хуже всех приходится тем, чьи родители полные ауты. Были времена, когда мужчинам разрешали жениться на собственных дочерях, и некоторые так и делали. Нам повезло, мы сильная стая – всегда заботились друг о друге и берегли друг друга.

Пока что.

Здесь полных аутов нет. Мы можем расслабиться, тут просто санаторий.

* * *

Мы оставались в нашем ярко-желтом автоприцепе около двух месяцев. Последний месяц прошел в тумане холода и болезни. И вот мы снова сидим на полу в фургоне, на пути к новой коммуне, которую хотят основать наши родители, – дому Бирмингема.

Мы всего несколько часов в дороге, но лагерь отдыха уже кажется быстро тающим поутру сном. Возможно, мы никогда не были в Уэльсе, возможно, все это время мы сидели в фургоне, но я всем своим существом ощущаю, что это не так, я слишком ослабела для одной поездки. Вялость в руках и ногах напоминает мне о кишечном вирусе, который я подхватила в лагере. Я давно не играла, у меня просто не было сил на игры. И мне холодней сейчас, чем два месяца назад. Я сгибаю ноги, ложась на пол фургона. Они крошечные – маленькие палочки в мешковатых штанах – тех же самых штанах, что я носила почти ежедневно с момента, как мы ушли в подполье.

Дом Бирмингема, дом Бирмингема… Я повторяю эти слова несколько раз, они звучат так смешно.

– Интересно, каким будет следующий дом? – шепчу я Кейт.

– Ш-ш-ш-ш, – нежно предостерегает она меня и гладит по волосам.

Я недавно слышала, как мама и папа говорили о «ферме». Я представляю теплый огонь, шерстяные одеяла, жареного цыпленка, пение и большие диваны, на которые можно лечь. Все это светится красным и чудесно пахнет. Я держу Кейт за руку и улыбаюсь.

Впереди нас ждет что-то хорошее, я чувствую это.

* * *

– Здесь, должно быть, приземлилось НЛО, это похоже на место космического крушения, – говорит Джоэль. Мы стоим на пороге того, что, вероятно, должно быть гостиной. Сквозь пол комнаты видно нижний этаж.

– Мы пришли с миром, – смеясь, говорит Джоэль.

Кейт пытается включить свет.

– Электричества нет, – говорит она, ничуть не удивленная.

Мы на ферме. Это не похоже на дом. Скопище сараев, разгромленных, как будто бомбы пробили себе путь сквозь каркас здания. Мой отец способен починить все на свете, но, кажется, здесь разрушения зашли слишком далеко. Ни отопления, ни электричества, в комнатах – огромные дыры.

Мама вмешивается, пытаясь развеять сомнения, охватившие ее детей.

– Мы все будем спать в одной комнате, чтобы сохранить тепло. Возьмем газовый обогреватель и поставим его посередине, и вы сможете сесть вокруг него. – Пока она говорит это, мелодия ветра пугающе меняется, проникая сквозь отверстия в доме. – Очень скоро здесь будет тепло и безопасно, – слабо добавляет мама.

Мы согласно киваем. Я смотрю на маму, которая старается сделать происходящее хоть немного нормальным для нас. Она всегда старается. Всегда умиротворяет отца, успокаивает его, поддерживает его решения. Если у кого-то из нас, детей, есть способность «нравиться людям», то это от нее. Мама – буфер между отцом и нами. Когда речь идет о маме, все делается сложным, мне нелегко понять, что мне стоит чувствовать и думать в отношении нее. Но мне всегда хотелось ее защитить.