Текст книги "Секта. Невероятная история девушки, сбежавшей из секс-культа"

5
Молчание ягнят: 5 лет до

На улице еще темно. Я проснулась и лежу в ожидании песни, что звучит в Доме Бирмингема в начале дня. Комната полна звуков – шарканья, дыхания, возни детей, ворочающихся на старых простынях.

– Revalieeeee, revalileeee![20]20
  Вероятно, имеется в виду Reveille (фр.) – «вставай».


[Закрыть]

Вот и она, первая неизменная часть дневного распорядка.

Подъем по этой песне.

Завтрак – полчаса.

«Время работы Иисуса» – полтора часа.

Молитва.

Работа по расписанию.

Ланч.

Тихий час.

Час «все вон отсюда».

Работа.

Время ужина.

Время молитвы.

Отбой.

Песню поет на лестничной площадке перед нашей спальней дядя Джоб, под неуклюжее бренчание гитары. Просто дух захватывает от того, как много здесь непрофессиональных, но безумно увлеченных музыкантов. Учитывая, что членам группы разрешено иметь не больше одного-двух хобби, неудивительно, что выбор падает на музыку, в том числе у тех, кто глух как тетерев. Ранняя работа по побудке не всегда назначается одному и тому же человеку, но песня часто та же самая.

Дверь спальни распахивается, гриф акустической гитары просовывается внутрь, дядя Джоб обрывает нестройное бренчание, щелкает выключателем. Переполненное общежитие заливает желтый свет, из-под одеял и пуховых покрывал выглядывают девчоночьи лица. Двухъярусные и раскладные кровати напоминают штабеля – у опоры односпальной кровати может уместиться до пяти девочек. Как банки с фасолью, запихнутые в шкаф. Хороший способ упаковать семнадцать человек в комнату площадью пять на пять метров.

Мои соседки по общежитию, заспанные и передвигающиеся как роботы, выползают из постели. Наоми, у которой такая ужасная астма, что по ночам она бредит; Иден, у которой кожная болезнь, из-за чего она так громко чешется, что кажется, как будто кто-то всю ночь трет свежую морковь; Сафира, которая бормочет, а иногда – и спорит сама с собой во сне.

Я знаю все звуки, что они издают ночью.

Кейт, чей сон так же чуток, как мой, мрачно застилает постель. Ее кудрявые каштановые волосы собраны сзади в низкий конский хвост, взгляд зеленых глаз заблудился где-то между царством Морфея и утренней мрачностью. Я ловлю взгляд Кейт и высовываю язык. Ее губы сами собой покорно складываются в ответ. Я вспоминаю, как мы жили в Африке, насколько другими были в те времена такие сцены. Каждый вечер я забиралась в постель Кейт и обвивала ее тонкими руками и ногами, несмотря на то что в этих клещах она задыхалась от жары, так что в итоге я оказывалась скинутой на пол. Я просыпалась на полу, ничуть не удивленная и полная решимости на следующую ночь попробовать опять.

Сейчас, в Доме Бирмингема, все не так. Мы идем в столовую завтракать, заходим на первый круг работ, затем нас проверяют. Ежеутренняя рутина.

Первые несколько часов дня я могу болтаться без присмотра. До «Времени работы Иисуса» расписание состоит из обязанностей, включающих три главных направления работы на день. Оно может измениться, или тебе могут поручить что-то тяжелое, как тогда, когда мы с Кейт занимались яслями коммуны.

«Время работы Иисуса» состоит из меньших задач. Обычно это уборка. Например, нужно привести в порядок все ванные комнаты в доме. Сегодня утром нам нужно вымыть посуду и выстирать ясельные махровые полотенца. Затем последует инспекция.

Цель инспекции – чаще всего унижение, а не чистота. Я поняла это очень рано, поэтому, исходя из того, кто в тот или иной день руководил инспекциями, уже знала, на что обращать внимание. Кто-то из инспектировавших взрослых хотел получить повод для замечания, другим хотелось, чтобы работа была выполнена безупречно. Но что бы ни происходило, каковы бы ни оказывались их запросы, основное правило всегда одно: не спорь с ними, и пройдешь инспекцию быстро.

Снова слышны гитарные переборы, теперь они означают, что нас ждут в гостиной для молитвы.

Мои руки пахнут отбеливателем. Шагая через холл, я прижимаю их к носу, чтобы хорошенько понюхать, и тут замечаю Джоэля. Он лихорадочно укладывает полотенца в мешок для белья. Он опаздывает. Опять. Я поднимаю бровь – что значит: «Поторопись». Он скашивает глаза и прижимает язык к нижней губе. Классическая рожица «дразнящего-меня-Джоэля». Я закатываю глаза. Джоэль – «смельчак». А может, «дурак». Как посмотреть. Он вечно выделяется и наживает себе проблем. На молитве он болтает и пытается смешить других детей, с работой всегда опаздывает, его даже застукали однажды жующим жвачку. Помню, однажды Крис сказал: «Джоэлю наплевать на все».

Я ускоряю шаг в направлении гостиной и, войдя, усаживаюсь на пол. Это та же комната, что только пару месяцев назад выглядела так, будто по ней прокатилось НЛО. Теперь она обставлена старыми диванами, здесь есть ковер и лампы еще более желтоватого оттенка. Ковер тот самый, к которому меня прижали лицом, когда изгоняли бесов.

Разумнее всего держаться чуть за пределами поля зрения тех, кто «творит» молитву. Я прячусь подальше, но не слишком далеко, чтобы не выглядеть уклоняющейся от моления. Есть некий набор действий, позволяющий казаться увлеченным участником: петь, когда поют остальные, хлопать в такт в ладоши, говорить на языках и, может быть, задать вопрос. Но только один за молитву. Важно осторожно формулировать вопросы. Тебя сейчас же засекут, если попытаешься «умничать» или используешь уделенное тебе время как трибуну для выступления. Участие в молитве и вопросы – деликатный танец, новые фигуры и правила которого мы открываем ежедневно.

«В моей стране звучит вопль революции…» – поем мы, пока комната заполняется детьми и подростками, занимающими свои места.

Мы прерываемся. Первая молитва.

«Это вопль ненависти и идолопоклонства…» – продолжается песня.

Комната почти полна. Я вижу входящего Джоэля: он не последний.

Слава богу.

Собранию аккомпанируют гитары, на одной из них играет Крис. В целом неплохо играет, но Крис все делает неплохо. Я жду, что он заметит, как я терпеливо хлопаю и пою. Увидев меня, он совсем чуть-чуть подмигивает, так, что никто другой не может этого заметить. Всего лишь крохотное движение век, но я знаю, что оно предназначено мне. Я слегка улыбаюсь в ответ уголком рта, теплое чувство охватывает меня. Я оглядываю комнату в поисках Кейт – скорее всего она где-то позади, спряталась, пытаясь слиться со стеной.

Впереди нас в кресле восседает дядя Джуд. Сегодня он ведет молитву. Я поджимаю под себя ноги и притискиваюсь к полу, стараясь сделаться как можно меньше.

– Сегодня у нас есть нечто поистине особенное от Господа, – начинает дядя Джуд. Его глаза скользят неспешно по толпе застывших в неподвижности детей, все молятся. Взгляд Джуда на них не задерживается. – Но прежде, чем мы начнем, я покажу вам кое-что, что привлекло мое внимание.

Джуд выбирается из кресла, медленно и неторопливо. Он выходит на середину комнаты, и с каждым его шагом кажется, будто Джуд растет, раздувается, удлиняется и расширяется. Наконец он нависает над нами.

– Это было в ящике для столовых приборов, – рычит он. В его руке – вилка. Нормальная такая вилка, ничего особенного, но при ближайшем рассмотрении мы замечаем на ней прилипший кусочек пищи – не больше спицы.

– Встаньте все, кто мыл посуду после завтрака.

Четверо подростков поднимаются автоматически, выстраиваются перед Джудом в линию. Среди них Кейт. Я закусываю дрожащие губы.

– Итак, эта вилка должна была пройти через Наоми, которой нужно было ее очистить, через Кейт, которая должна была вымыть ее, Калеба, чьей обязанностью было ее ополоснуть, и Ноя, который должен был ее вытереть? Если четыре человека не могут «принадлежать Богу» настолько, чтобы суметь вымыть вилку, как они собираются пережить Последние дни? Если четверо из вас настолько заняты вашими собственными плотскими мыслями или увлечены мирским, что будем мы делать в Конце времен?

Вилка передается по комнате, чтобы каждый мог посмотреть на оскорбительную грязь. Я не свожу глаз с Кейт. Вижу, насколько больно ей стоять так перед всеми, будучи мишенью для насмешек. Она смотрит прямо перед собой и выглядит бесстрашной, но, должно быть, собрала в кулак весь гнев и силу воли, лишь бы не казаться слабой или расстроенной. Я смотрю на Криса, ища у него утешения. Мы обмениваемся мимолетными, невидимыми взглядами. Нас не могут поймать за общением друг с другом, особенно сейчас, когда Джуд в ярости.

– Двойной выговор всем вам, – говорит Джуд. Он идет вдоль шеренги подростков, тыча пальцем в их лица, буквально в миллиметре от них. – В сущности, «подводя итог», – тройной. – В подтверждение сказанного в воздухе свистят три пальца, Джуд рисует ими гигантскую роковую галочку. Я слышала, как он однажды говорил, что это его «торговая марка» – предмет особой гордости, похоже.

– Продолжим, – произносит Джуд. – Сегодня мы начинаем изучать новую серию писаний под названием «Особые подростки». Она была создана специально для вас. Разве это не потрясающе? Разве не удивительно, что вы получите на тарелочке с голубой каемочкой это прекрасное слово от Папы? Я лишь надеюсь, что кто-нибудь из вас окажется на самом деле достойным подобного. Я надеюсь, что Папа не мечет бисера своего перед свиньями.

«Особые подростки» – истории некоторых наших лидеров об их жизни «снаружи», когда их авторы – адепты, были частью «системы».

– Вам выпала такая невероятная честь – родиться здесь и никогда не испытывать скорби, печали и зла, коими полон мир за пределами сего места. – Джуд ткнул пальцем в сторону окна, возможно, имея в виду дорогу в ближайший город, которого мы, вероятно, никогда не увидим.

Когда Джуд говорит, на губах у него выступает густая слюна. Покрыв верхнюю и нижнюю губу, она тянется между ними ниточкой. Ниточка тем толще, чем более взволнован Джуд. Она – его настоящая торговая марка. Когда Джуд орет, ниточка рвется. Это означает: Джуд на пределе.

Прошло всего пять минут молитвы.

Джуд воспламеняется. Мое сознание уплывает, растворяется. Джуд разглагольствует, раскочегарившись на полную. Предполагается, что он изрекает свежее откровение прямо из уст Папы, но я все это уже слышала. Мы избранные, наш образ жизни – привилегия, и бла-бла-бла. Я не слушаю, мне больно из-за Кейт. Покуда Джуд витийствует, я пальцем вывожу на ковре перед собой безмолвное:

Я

Ноготь погружается в сплетение вонючих нитей, вырезает послание:

Н

Е

Н

А

В

И

Ж

У

– Вы хоть представляете, насколько невероятным было родиться здесь? Осознаете, что для этого потребовалось чудо? – говорит Джуд.

Т

Е

Б

Я

Буквы стоят одна на другой и занимают не больше десяти квадратных сантиметров. Никто никогда не узнает, что я пишу, но больше я ни с кем не могу поговорить об этом, только с полом. Не помню, когда начала делать так, но это мой способ пережить молитву. Вырезать свой гнев невидимыми буквами, смотреть на Джуда, притворяясь, что мне есть дело до его воплей, и пальцем писать, что я на самом деле думаю. Может, там, среди половиц есть кто-то – ангел или призрак, кто прочитает мои записки и сохранит их.

Сообщение почти готово. Я замираю, прежде чем закончить. Хоть буквы на полу нельзя заметить, мне нужно сделать паузу перед словом «Джуд». Просто на всякий случай.

Джуд продолжает:

– Вы понимаете хоть немного, какие жертвы мы принесли, чтобы обеспечить вам эту привилегию?

Я вспоминаю, как лишь вчера лежала вниз лицом на затхлых простынях, а кожаный ремень Джуда хлестал меня по спине, и вывожу первую букву: «Д».

Теперь мы будем читать «Письмо Мо». Это послание от Моисея Дэвида, мы получаем их каждую неделю.

«Письма Мо» появились за много лет до моего рождения. Дэвид Берг написал их тысячи. К нам они приходят в виде брошюр – несколько печатных страниц, скрепленных вместе, иногда с картинками, иногда без. Когда таких брошюр набирается несколько сотен, их переплетают в кожу, делая книгу, а из книг складывается библиотека Моисея Дэвида, включающая его слова, его сны, порой – просто беседы с Мамой Марией. Взрослые как будто живут в экзальтированном ожидании «Писем Мо». Какие пророчества придут от Папы? Что за перемены ждут нас? Какие новые посланные Богом заповеди окажутся выбитыми на этих печатных скрижалях?

Джуд принимается читать очередную новую историю. Она рассказывает о жизни тети Кристал до ее «спасения». Название – «Я пробовала все, и это была сплошная шелуха».

Кристал росла с отцом, который избивал ее каждый день и держал под тотальным контролем, а однажды изнасиловал с компанией приятелей. Кристал тогда была еще школьницей. Ее история первая, которую я на самом деле слушаю. Она темная и ужасная, и в ней замешана девушка.

Я полностью сосредоточилась на Джуде.

Он продолжает. Когда Кристал было пятнадцать, она занялась сексом с мужчиной и отказалась сообщить властям его имя. Джуд читает: «В системе, занимаясь сексом с несовершеннолетней девушкой, даже если девушка сама об этом просит, мужчину могут обвинить в серьезном «преступлении». Системиты называют это «совращение малолетних». – Сделав паузу на обоих словах – «преступление» и «совращение», – Джуд пальцами изображает в воздухе кавычки, почти комично.

Потом Кристал оказывается в полицейском фургоне с двенадцатью мужчинами. Они насилуют ее один за другим, вместе с полицейскими. «Идти в тот фургон было ужасно», – резюмирует Кристал, но, по-моему, она преуменьшает.

Джуд оглядывает комнату: наступило время для вопросов. Перерыв на них делают каждые четверть часа, желая убедиться, что мы слушаем и поняли основную идею Письма Мо.

Джуд читает: «Вопрос шестнадцать: будучи девушкой-подростком и оказавшись в подобной ситуации, в фургоне с двенадцатью мужчинами, как поступили ли бы вы? Как справились бы с их желанием заняться с вами сексом? Как христианка, вы могли продемонстрировать любовь Господню. Каким образом? Первым ответом некоторых из вас могло быть – «ужасно» или «какая гадость!». Однако подумайте: ведь тете Кристал не причинили вреда. Ей на самом деле не причинили боль. И также важно иметь в виду, что это могла быть единственная возможность для тех мужчин узнать о Господе. Так что бы вы сделали, чтобы склонить их сердца к Нему?»

Я озираюсь – кто из девушек решится ответить? Мои позвонки будто что-то сдавливает, словно сами мои кости хотят помочь мне скрыться. То, чего от нас ждут, очевидно. Джуд не считает нужным скрывать, насколько раздражают его эти жалкие молчащие девчонки. Он шумно вздыхает, его ноздри раздуваются.

– Женщины в системе так носятся с сексом. Смешно, сколько системиток назвали бы произошедшее в фургоне насилием. Но там был просто секс. ПОНЯТНО?

У-ух!

Ниточка слюны порвалась.

Джуд оседлал любимого конька и скачет, лопаясь от злости.

Его голос делается все громче, глаза навыкате.

Пора. Сейчас я могу потренироваться. Попробовать разбудить дремлющие во мне суперсилы, ждущие случая вырваться на свободу.

Я сосредотачиваюсь на Письме Мо в руке Джуда.

Не моргай.

Дышу медленно, долго и глубоко, вдох-выдох. Не отрывая взгляда от руки с письмом. Сощуриваюсь, и все вокруг нее делается размытым.

Один уголок клочка бумаги темнеет, вспыхивает язычок пламени, и письмо загорается. Джуд бросает его на пол и принимается в бешенстве топтать. Никто не помогает Джуду. Пока он прыгает, как идиот, его рука, в которой было письмо, загорается тоже. И вновь никто не двигается с места. Джуд носится по комнате, пылая, он горит и тает, хнычет, умоляет. Мы просто смотрим на него. Тогда он падает, униженно бухается перед нами на колени, и его лицо плавится и рассыпается пеплом.

– …переходим к следующему пункту.

Голос Джуда возвращает меня к реальности.

Однажды мои силы придут. Они себя покажут.

– Папа дает нам наставления в «Особых подростках», поскольку мы в них поистине нуждаемся. В последнее время имели место бунты среди детей вашего возраста, – он говорит, выделяя каждое слово.

Теперь ему внимают все.

Мысли мечутся по комнате, как будто ударяясь о нас, отскакивая рикошетом.

Бунт? Среди подростков? Как далеко все зашло? Они подвергли сомнению учение Папы? Ушли? Ушли на самом деле? Сбежали?

Эти мысли почти можно услышать.

– Собственно, некоторые из тех подростков хотели УЙТИ В СИСТЕМУ. Низринуться туда, откуда мы спасли вас. Гнилые яблоки решили отвернуться от Господа во имя блудницы вавилонской.

А, ну, наверное, они зашли не так уж далеко. Не так, как Соломон, с его фотокопией паспорта.

– Поэтому мы создали для вас новую программу. Программу «Виктор». Многие из здесь сидящих в нее поступят. Думаю, что большинство.

По комнате прокатывается холод. Ни протестов, ни вопросов, ни нытья. Даже Джоэль молчит. Мы все, как любит говорить мой папа, «безмолвны, будто ягнята на заклании». Мы проглотили языки, поскольку чувствуем: нас ожидает именно оно.

– Программа «Виктор» рассчитана на несколько этапов, – продолжает тем временем Джуд. – Сейчас стартует первый, но я уже взволнован в ожидании дальнейшего. В ближайшие недели все изменится. К нам из других домов привезут еще подростков. Некоторые семьи переедут. Тут будет подростковый лагерь для гнилых яблок.

Мы переезжаем.

Серьезно, мы должны быть среди тех, кто покидает дом. Тут живет всего четыре семьи. Я не подросток, мне всего десять, поэтому они никак не могут нас здесь оставить. Я даже знать не должна об их плане. Планами делятся с младшими подростками Конца времен и подростками. Я всего лишь старший ребенок. Ну да, и если привезут еще подростков, мы будем вынуждены съехать. Сейчас нас девять, с мамой и папой – одиннадцать. Мы просто не поместимся в Доме Бирмингема.

Спрошу потом у Криса, он, должно быть, знает. Похоже, он всегда в курсе таких вещей.

Я сижу прямо, меня распирает от мыслей об отъезде. Убраться подальше от Джуда. Не видеть его кривых зубов, впалых глаз, пузырька слюны…

– Вам всем отдельно сообщат ваш статус. Программа сделает из гнилых яблок ПОБЕДИТЕЛЕЙ. Поэтому она и называется «Виктор». Они одержат верх над собой во имя Иисуса.

Позже, когда звонят на ланч, я улучаю пять минут свободы и отправляюсь искать Криса. Оглядываю площадку внизу. Все движутся в столовую, и я иду против течения толпы.

Крис сидит на кровати в «комнате мальчиков». Его лицо кривится, взгляд уперся в колени, руки опущены безвольно. Мой брат, похожий на сгусток электричества, потух. Я так пугаюсь, что не решаюсь спрашивать у Криса, что случилось. Но мне не приходится делать этого.

– Бекс, я уезжаю. Меня переводят в лагерь «Виктор» в другом доме, – говорит Крис. Его голос срывается.

Это не может быть правдой.

– Но здесь тоже лагерь «Виктор», Джуд же сказал. – Я кладу свою маленькую руку на большую ладонь Криса.

– Меня переводят, – повторяет Крис. – Не знаю, сколько я там буду, – шепчет он. – Мы с тобой сейчас даже не должны разговаривать.

– Что ты будешь делать? – спрашиваю я. Мой подбородок дрожит. У нас с Крисом так мало времени. Столько вопросов нужно задать, а я, кажется, выбрала самый глупый.

– Поговорю с мамой и папой, – отзывается Крис. Выпрямившись, он вздыхает и добавляет немного тверже: – Спускайся к ланчу. – Погладив меня по вьющимся волосам, он улыбается и подмигивает. – Если будешь сидеть тут, со мной, нарвешься.

Я бегу вниз, в переполненную столовую, борясь со слезами. У меня нет времени плакать.

Весь день я чувствую себя так, словно меня заперли в каком-то лабиринте, и я несусь по кругу, пытаясь найти выход. Мне нужны ответы, и я непрестанно думаю о том, что происходит в коротких промежутках в плотном расписании. Надо поговорить с Кейт, спросить, знает ли она, что тут творится, но Кейт в яслях, ей не до меня. Джоэль никогда не в теме – я вечно приношу ему новости. В какой-то момент я вижу, как папа с мамой пакуют вещи у себя, но выражения их лиц категоричны: «Не беспокоить».

Однако мы пакуем вещи, и значит, мы все же уезжаем.

* * *

Ночь наступила и прошла, сквозь шторы пробивается рассвет, но до того как в комнату проникнут звуки Reveille, есть еще несколько часов. Я лежу без сна, думая о Крисе. Вчера его не было на ужине. Я спрашиваю себя, где он сейчас, куда его отправили.

Надеюсь, с ним все хорошо.

Уже скучаю по нему. Он мой защитник и моя опора. Крис вечно прикрывал меня, он объяснял мне, как устроено то или другое, у него для меня всегда имелись в запасе шутка или объятия, когда дела шли плохо с папой или Джудом. Крис научил меня ругательствам – я пользуюсь ими лишь наедине с собой. «Придурок», «сукин сын» и самое кощунственное – «Иисус-чертов-Христос», которое я никогда не произношу, оно просто есть, на всякий случай.

Крис сильный, он что угодно выдержит.

Хор ночных звуков окружает меня: морковная чесотка, астматический бред. На потолке надо мной – едва различимые следы. Наверное, это вода оставила отметины, когда мы его красили. Я думаю о тех, кто до меня смотрел на тот же потолок, вот в этом самом доме. Прежде чем мы приехали сюда. Викторианский мальчик или девочка, застрявшие на карантине в этой комнате? Мать, которую удерживали здесь против ее воли? А может, кто-нибудь, кого, как и меня, разлучили с братом, и он или она чувствовали то же, что я сейчас? Я мысленно открываю люк в потолке и прячусь внутри текущего момента, пока не настал новый день.

Но, может быть, сегодня день надежды. Потому что сегодня мы переезжаем.

– Тебя хочет видеть дядя Джуд.

Я поднимаю взгляд от гигантского чана с пшеничными хлопьями, которые готовлю на ланч. Надежда продержалась половину утра и рухнула. Я оглядываюсь на других девочек, работающих со мной в кухне.

Встреча с дядей Джудом не сулит ничего хорошего.

Девочки смотрят на меня с молчаливым сочувствием.

Я тащусь вверх по лестнице, едва передвигая ноги. Маленькие ноги в черных кедах и носках от разных пар. Покрывающий лестницу ковер с узором из роз скрадывает шаги спускающихся и поднимающихся по ней каждый день сорока детей. Но сейчас я здесь одна, и, кажется, будто весь остальной дом вымер.

Тук-тук! Я ударяю кулаком по хорошо знакомой глянцево-кремовой поверхности двери. Моя маленькая рука вся в полосах и каплях – следы любительской кисти.

– Войдите.

Джуд сидит на столе. Он указывает мне сесть на кровать, заправленную покрывалом с цветочным орнаментом, знакомым мне и ненавистным. Из окна льется свет, затянувшие небо серые облака не в силах удержать солнце, пробивающее себе путь через эту дыру в комнате.

Я концентрируюсь на свете.

– У меня есть для тебя новости. – Джуд улыбается.

Очень неприятной улыбкой.

Я устраиваюсь на его кровати, прямая, спокойная.

– Я знаю, что ты старший ребенок, и, может, кто-то посчитал бы, что ты еще юна для поступления в программу «Виктор». Но мы молились об этом вместе с твоими родителями и решили, что ты все же присоединишься к другим подросткам в программе.

Я молчу по-прежнему, но разум мой пылает: как я могу быть частью подростковой программы? Мне десять лет. И разве мама с папой не собирают вещи?

– Ребекка, твои упорство, лживость и увлеченность злом, обидчивость и постоянные мечтания – вот почему мы приняли такое решение.

Мои глаза вспыхивают, и я думаю о том, получится ли вызвать суперсилы, если посмотреть на Джуда подольше? Может, сейчас они проявятся. Я чувствую, как мой палец, зажатый между кроватью и ногой, сам по себе выводит письмена на покрывалах. Джуд не видит этого.

– Ты должна радоваться тому, что мы считаем тебя не до конца погибшей. У тебя есть надежда. – Джуд снова улыбается, как будто сообщает нечто хорошее. – Твои родители перебрались в фургон в задней части дома. Здесь потребуется больше места для подростков и новых лидеров.

Теперь мне все понятно. Слезы неудержимо текут по щекам, хоть этот человек – последний, при ком я предпочла бы плакать. Сквозь слезы я замечаю проблеск радости в его глазах, но он сейчас же кривится от отвращения, как будто унюхал что-нибудь гнилое.

– Главным изменением в твоей жизни станет Ограничение тишины.

Я смотрю на Джуда непонимающе:

– Пребывая в нем, ты будешь общаться лишь со мной и назначенными тебе лидерами. Больше ни с кем. Под «общением» я подразумеваю все. Ни разговоров, ни жестов, ни зрительного контакта. Они запрещены. Так у тебя будет больше времени для общения с Господом.

Я молчу, мой мозг лихорадочно работает. То, о чем он говорит, из-за чего становятся гнилыми яблоками, – я это делала? Тлетворно влияла на людей? Да, я подшучивала над некоторыми взрослыми, и да, у меня были вопросы по поводу определенной части того, что нам читали. И я лгала.

– Как долго? – слова выскакивают прежде, чем я успеваю осознать их.

– Ребекка! – в спокойствии Джуда проглядывает раскаленная добела злоба. – Время – не то, о чем ты должна думать. ЦЕЛЬ В ДРУГОМ, ТЫ ПОНЯЛА? Можешь идти.

Я покидаю комнату, а он орет мне вслед: «Решение вступает в силу немедленно!»

* * *

Ошеломленная, я спускаюсь вниз. Дом полон людей, в нем должно быть шумно, но я слышу лишь только звук шагов у меня в голове. Топ, топ, топ. В ушах грохочет кровавая армия, она оглушает меня. Я возвращаюсь в кухню. Девочки готовят ланч. Как будто даже не сменили положения. Как они могут оставаться в тех же позах, когда все остальное изменилось? Все развернулось на сто восемьдесят градусов.

Ускорив шаг, я прохожу мимо них, не поднимая головы. Открыв заднюю дверь, вдыхаю свежий воздух и припускаю бегом по направлению к фургону, в котором теперь живут мои родители.

Я принимаюсь молотить по пластиковой двери кулаками.

Каким-то чудом оказывается, что мама с папой дома.

– Мама, – шепчу я, чувствуя, как горло сдавливает от отчаяния. – Мама, они отправили меня в Ограничение тишины. Как так можно? Я даже не подросток.

Я прижимаюсь к ней, обняв ее за талию, и поднимаю голову.

Мама мягко отталкивает меня.

– Ш-ш-ш-ш-ш-ш! – говорит она, прижав к губам палец.

Не понимаю, что она хочет этим сказать. Ей грустно? Она боится? Боится так же, как и я?

Папа сидит в противоположном конце фургона, он смотрит отстраненно.

– Тебе нельзя здесь находиться, Бекс, – произносит он.

* * *

Изменения в подростковом лагере стремительны. В течение недели уезжают семьи, на их место привозят двадцать одного подростка в возрасте от десяти до восемнадцати лет. Двадцать один – не так много. Нам приходилось слышать о лагерях, где были сотни детей.

Повседневная жизнь превращается в нечто среднее между монастырем и казармой. Все чересчур, все сильно и остро. Новый режим жесток, жестокость поощряется. Прежде нам говорили, когда наказывали: «Это причиняет мне бо́льшую боль, чем тебе», – но сейчас ощущение такое, будто взрослые открыли сезон охоты на нас. Они словно стараются овладеть как можно большим количеством инструментов насилия – как физического, так и психологического. Обычны не только избиения, но и Ограничение тишины и другие виды изоляции. Эти методы пришли к нам из коммуны на Филиппинах, считается, что там добиваются лучших успехов в воспитании.

Инструкции филиппинских наставников гласят: «Когда у ребенка большие проблемы, когда он ведет великие духовные битвы, вопрос не в том, каковы будут ваши средства, а в том, какие из них лучше всего подойдут для достижения цели».

Они хотят выбить из нас дьявола. Изолировать нас. Но для меня Ограничение тишины хуже избиения. Я согласилась бы, чтобы меня пороли каждый день, чем хоть еще на день остаться в изоляции. Такое наказание отбирает все: лишает юмора, дерзости, удовлетворения потребности быть с другими, возможности чувствовать себя «видимым».

Тишина отключает тебя от остальных. Тебя словно нет. Ты входишь в комнату, и все отворачиваются. Постепенно в тебе растет подспудное ощущение брошенности. Ты не делишь с другими шутки, истории, взгляды. Вокруг тебя словно вырастают прозрачные стены. Воображаемые, но кажущиеся абсолютно реальными. Все и вся словно дают тебе понять, что ты неважен или бесполезен. Тебя заполняет душевная боль. Единственная наша надежда – на то, что лагерь «Виктор» – очередной бзик Моисея Дэвида, и скоро все это закончится.

* * *

Я сижу в столовой. Передо мной лист картона альбомного формата и красный маркер. Прошло четыре месяца с тех пор, как меня отправили в Ограничение тишины. Девятнадцать подростков в лагере погружены в Тишину полностью, – по крайней мере, я не одна такая. От аромата маркера у меня приятно кружится голова. Как-то я надышалась запахом этой ручки и заработала головную боль на весь остаток дня.

Следует быть осторожнее с такими вещами.

Я пишу четвертый или пятый плакат с момента, когда поступила в программу. Большими жирными красными буквами я вывожу на картоне: «Я В ОГРАНИЧЕНИИ ТИШИНЫ». На другой стороне слова: «ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ЗАГОВАРИВАЙТЕ СО МНОЙ».

Слишком быстро прошли четыре месяца. Или нет? Мне сложно измерять время, с момента начала программы так много и так мало случилось. Дни кажутся одинаковыми, потому что, в общем, они такие и есть.

Проделав дырки в обоих кусках картона, я соединяю их вместе ниткой и для верности завязываю два двойных узла. Не знаю, зачем мне делать и носить объявление. Ни для кого и так не секрет, что я в Тишине. Очень многие – да практически все – подростки в таком же положении. Кейт нет, но только потому, что ее никогда не видно и не слышно: ее способ оставаться в безопасности.

Умно.

Единственное, что отличает один от другого дни, недели и месяцы, – это кто из-за чего влип, и способы наказания.

Сафира живет в фургоне, далеко в поле. Она почти два месяца в изоляции. Она одна из самых непокорных подростков в лагере. Сафира сознательно нарушает правила; передразнивает теть, танцует сексуальные танцы, показывает средний палец. Однажды ее отругали и заставили стоять в соседней комнате, но нам была видна ее тень – Сафира танцевала как безумная, чтобы рассмешить нас.

Господь пытался сломить ее, как-то вечером, когда Сафира готовила ужин, на нее опрокинулся десятилитровый чан кипятка. Это было первым знаком того, что она «вела себя плохо», и Он осудил ее.

Шайло тоже отправили в другой фургон, на месяц. Она очень быстро усвоила урок.

Я знаю, что находиться в изоляции хуже некуда, но тем, кого изолировали, по крайней мере, не нужно заниматься «Армейской выучкой Конца времен». Мы постоянно бегаем по полю, роем ямы и снова их засыпаем. Поднимаем бетонные камни или кирпичи, на нас кричат, и все ради того, чтобы к наступлению Армагеддона мы были в форме. С другой стороны, если нам в ближайшие семь лет предстоит бороться с воинами Антихриста, лучше быть сильными и уметь хорошо бегать. А еще в Последние дни у нас появятся суперспособности: из глаз выстрелят лазеры, а из уст – пламя, чтобы сжечь людей Сатаны.

Жду не дождусь.

Я смотрю на свой плакат-сэндвич: почти готово. Беру его за веревки, надеваю через голову и расправляю, так, чтобы сообщение было хорошо видно.

Надо возвращаться к делам.

В кухне я приступаю к приготовлению ужина и достаю большие белые чаны, в которых мы держим пшеничные хлопья. Я перепробовала буквально все, пытаясь сделать их съедобными. Раскладывала на противнях и поджаривала до хрустящей корочки, чтобы получилась гранола. Варила кашу. Даже пробовала перемолоть хлопья и сделать из них хлеб, но они просто превратились в кирпичи.