Текст книги "Карта утрат"

– Ладно, – согласился Итянь, – сначала съездим в полицию, а после и про казармы подумаем.

– В полицию? – изумился Дядюшка.

– Он думает, в полиции ему помогут.

Дядюшка расхохотался и шлепнул себя по ляжкам. “Да что они вообще понимают? – подумал Итянь. – Мать даже читать не умеет, Дядюшка – деревенский пьянчужка, что бы он там ни говорил”. Мысль о том, что он примется рыскать по провинции в одиночку, без поддержки государственных служб, пугала Итяня. Отправиться в путешествие не пойми куда, не оставив предварительно заявления, – нет, такое у него в голове не укладывалось.

– Ладненько, пора нам пообедать, – сказала мать.

Она предложила Дядюшке поесть с ними, но тот покачал головой:

– Тетушка у меня тоже обед стряпает. – Он повернулся к Итяню: – Зайди к ней повидаться, пока ты здесь. Если время будет.

– Да, ты ведь давно ее не видел. Мы завтра придем, – сказала мать.

– Не уверен, что получится. Нам же надо Па искать…

Лицо у Дядюшки оскорбленно скривилось, и Итянь осекся.

– Ну да, ясное дело. Ты сейчас человек занятой, – сказал Дядюшка.

Когда Дядюшка вышел за дверь и уже точно не мог услышать, мать резко сказала:

– Ты чего грубишь? Это тебя в Америке научили так с людьми разговаривать?

Итянь забыл, насколько в этом мире пекутся о хороших манерах, жертвуя срочностью и логикой в угоду этикету. Даже если он действительно тревожится об отце, говорить об этом вслух не следует. Правильно было бы принять приглашение и не приходить – подобное более приемлемо. В Америке, он не сомневался, в такие моменты и речи не идет о вежливости. Впрочем, его отец тоже без зазрения совести выпроводил бы гостя, будь у него дела поважнее. Отец имел привычку говорить начистоту и ставить собственные желания превыше всего. По ночам, порядком нагрузившись, он просто вставал из-за стола и, не обращая внимания на гостей, валился в постель. Порой он даже тапки забывал скинуть, и они повисали на кончиках пальцев. Матери Итяня приходилось прощаться с гостями и сглаживать ситуацию, отчего позже по деревне поползли слухи на ее счет.

– Прости, Ма. Просто я не знаю, как долго смогу здесь пробыть.

Итянь подошел к матери, которая мыла в раковине чашки, и собрался взять ее ладонь. Так он обычно успокаивал Мали. Однако его тело тут же налилось тяжестью, пропиталось волнением – он вспомнил про местные традиции, ведь согласно им следует держаться на расстоянии от других людей. Никаких прикосновений тут не практикуют.

– Не знаешь, надолго ли приехал? Это почему?

– Я говорил с деканом факультета… – Итянь умолк.

Она все равно не поймет, если он пустится растолковывать, почему ему надо вернуться на работу и что такое ограниченный отпуск. Декану он солгал, сказав, что его отец серьезно заболел. На это декан, пожилой уже человек, за много лет не написавший ни единой стоящей научной работы, заверил его, что возвратиться он может, когда сам посчитает нужным.

Мать закрутила кран и спросила:

– Мали как, здорова?

Ма старалась говорить непринужденно, но Итянь чувствовал, что все это время ей не терпелось задать этот вопрос. Каждый раз, когда он звонил ей, она повторяла одно и то же. Он знал, о чем она спросила бы, будь у них более доверительные отношения. Почему Мали до сих пор не подарила ей внуков? Иногда он слышал, как американцы, его ровесники, шутят – мол, их родители ждут не дождутся внуков. Он сочувствовал им, хотя, судя по рассказам, этим родителям далеко до его матери, для нее это желание было по-настоящему глубоким, самым главным в жизни. Когда его родители прожили в браке столько лет, сколько сейчас – они с Мали, и сам Итянь, и его брат уже готовились в школу пойти. В те времена деторождение представляло загадочную, но естественную часть жизни, а не тот непонятный и сложный процесс, каким оно кажется сейчас.

– Мы подождем, пока толком не обоснуемся тут, – отвечал он матери, когда они с Мали только переехали.

Подсчитывая, сколько денег у них оставалось после расходов на квартиру, еду и аренду машины, он не представлял, как втиснуть в бюджет еще какие-то траты.

– Скоро займемся, – отвечал он матери потом, словно ребенок, отчитывающийся о домашнем задании.

Первые неудачи он списывал на невезение, но сейчас, спустя еще два года, их с Мали сомнения пустили глубокие корни. Очередное медицинское направление в клинику планирования семьи висело на холодильнике больше месяца, но они им так и не воспользовались.

Итянь делал вид, будто не замечает материнских намеков. Он знал, что пока он сам на откровенность не идет, мать ни за что не скажет, что ей хочется внуков. Он отвечал лишь, что у Мали все хорошо. Эта привычка уклоняться, имевшаяся у каждого из них, укоренилась так прочно, что едва ли не превратилась в инстинкт: все старались не говорить о темах неприятных и тревожных. Даже с Мали они избегали обсуждать визиты к врачу. В последний раз, когда у них почти затеплилась надежда, – это было больше года назад – Итянь вернулся однажды вечером домой и обнаружил Мали в ванной, она сидела на опущенной крышке унитаза и плакала, потому что у нее начались месячные. Он и не помнил, чтобы прежде она плакала. Выглядела Мали пристыженной. Сперва она спрятала лицо в ладонях, а после вытолкала Итяня из ванной и закрылась внутри, так что пришлось разговаривать с ней через дверь.

– Ничего страшного. Для меня ребенок – это неважно, – бормотал он, глядя на равнодушную дверь.

Итянь не лгал, он ведь и направление в клинику получил не из желания завести ребенка, а по инерции, полагая, что ребенок – признак того, что жизнь движется вперед.

– Зато для меня важно. – Мали распахнула дверь, и он увидел, что лицо ее искажено гневом. – Как ты не понимаешь?!

– Посмотри на меня, – проговорила мать, – когда-то не было в поле женщины сильней меня, – она протянула ему руку, – но в последние годы я сделалась такой неуклюжей. Несколько недель назад резала сухую траву на растопку, и рука вдруг сорвалась. Ты только представь! Прежде я бы такой ошибки ни за что не допустила.

Эту историю про то, как рука у нее сорвалась и она порезалась, Ма еженедельно повторяла по телефону. Она подняла руку, показав Итяню белый неровный шрам рядом с глубокой линией жизни. Итяня поразило, какая у Ма грубая кожа. Его собственные мозоли давно сошли, и ладони у него были мягкие и беззащитные.

– Поэтому мне повезло, что у меня есть сын, который деньги присылает. Иначе кто бы позаботился обо мне, старухе? Подумай о своем будущем. Вот поэтому дети – это очень важно. – Мать вздохнула. – Хотя жизнь у нас была тяжелая, Небеса оставили нам тебя.

Даже не глядя на мать, Итянь знал, что она смотрит на стену над платяным шкафом, где висели два черно-белых портрета – дедушкин и брата. Подле фотографий курились яблочные и мандариновые благовония. К таким вещам мать относилась ответственно. Религиозной она себя не считала, но полагала, что лучше уважить всех покровителей жизни и удачи.

На снимке лицо у брата было еще по-детски припухлым. Впоследствии на смену этой припухлости придет волевой подбородок, благодаря которому брата будут считать привлекательным. К моменту смерти лицо его уже огрубело, еще пару лет – и он превратился бы в мужчину, увидеть которого им так и не довелось. Дедушкин портрет рядом с фотографией Ишоу был старым и выцветшим. Итяню казалось, будто неровные, свисающие до подбородка усы и ясный, вдумчивый взгляд свидетельствуют об учености. Мужчина на фотографии, пускай даже и выцветшей, словно готов был того и гляди открыть рот и прочесть подробную лекцию об истории империи. Эти два портрета, висевшие рядом, представляли странное зрелище, в настоящей жизни ни разу не состоявшееся. Брат и дедушка почти не разговаривали друг с дружкой, не из-за разногласий, просто жизненные пути их пролегали по-разному, да и представления о мире не совпадали. Дедушкиным любимчиком был Итянь.

Итянь перевел взгляд на лицо матери. В собственном доме она напоминала усталого путника. У нее нашлось бы немало поводов для упреков, но в ее глазах он ничего такого не увидел. И испытал досаду. Упреки вынести легче, чем эту готовность простить.

– Пора обедать, – сказала мать, приподняв крышку и выпуская из котла облачко пара.

Она посмотрела на полку, на предмет, который Итянь до этого не замечал. За банками почти спрятались маленькие часы – блестящий стеклянный циферблат в деревянном корпусе с вырезанными орхидеями.

– Ма, неужели тебе теперь часы нужны? Мы всегда думали, у тебя в голове собственные часы.

Мать обычно определяла время по солнцу.

– Они мне нужны, чтобы знать, когда твоего звонка ждать.

Ну разумеется, телефонный узел – единственное место, где время, в отличие от всей прочей деревни, не является понятием растяжимым и относительным. Итянь звонил каждое воскресенье ровно в восемь, то есть в четыре часа вечера предыдущего дня по Америке. Наверное, кто-то из соседских детей нарисовал матери схему – на каких цифрах должны быть часовая и минутная стрелки. Цифры относились к тем немногим письменным символам, которые она понимала.

– Я их купила на те деньги, что ты прислал.

Мать поставила блюда с рисом и тушеной курицей на стол, но Итяню пришла в голову другая мысль:

– Давай снаружи поедим?

Он взял палочки, положил в миску рис и курицу, прижал миску к груди и тремя пальцами другой руки подхватил тарелку с маринованными овощами. Мать последовала за ним. Они вышли во двор. Итянь смахнул снег с камней у порога и сел. Отовсюду ползли ароматы еды: жители деревни готовились обедать. Сколько же раз он вместе с Ишоу обедал здесь вот так, глазея на возвращающихся с поля мужчин с закинутыми на плечо мотыгами и здороваясь с ними. Вскоре и соседи выйдут и тоже усядутся у дома обедать. Будут болтать, но и молчать подолгу, вот как сейчас они с матерью, потому что в такие минуты еда – превыше всего. И это тоже своего рода проявление близости.

Глава 3

Октябрь 1977

Итянь сидел на старой деревянной табуретке под навесом и смотрел, как умирает дедушка. Мальчик несколько месяцев подряд приходил сюда и, устроившись посреди ржавой рухляди и мешков с высушенным зерном, читал книги и прислушивался к дедулиному слабому дыханию. В самом начале болезни они еще беседовали, но месяцы шли, и Итянь больше не мог не замечать ухмылки смерти. Спустя много лет в забытом углу университетской библиотеки он отыскал в медицинском словаре небольшую статью, посвященную раку печени, там последние дедушкины дни уместились в короткие абзацы, однако в детстве происходящее казалось таинством. Они столько раз вызывали знахаря, что дом пропах горькими целебными травами, и тем не менее дедушкины глаза все равно пожелтели, словно пропитанные солнечным светом, а кожа высохла и посерела.

Каждые несколько минут Итянь поднимался и растирал накрытые стеганым одеялом холодные ноги деда. Прежде эти ноги мальчик порой задевал во сне – когда они с дедом спали рядом на узкой деревянной койке, ложе это они делили семнадцать лет. Ишоу спал на тюфяке возле маминой кровати, чтобы защитить мать, если к ним влезет злоумышленник. По ночам все четверо дышали по-разному, будто исполняя одновременно четыре разные песни. Затем дедушка заболел, его переместили под навес, и в комнате осталось лишь три голоса. Дедушка уже много месяцев не рассказывал Итяню никаких историй, поэтому теперь, лежа ночью в одиночестве на койке, Итянь думал, что его собственное тело утратило самую важную свою оболочку.

* * *

Первую историю Итянь услышал летней ночью, в шестилетнем возрасте, в тот же год, когда мать обрезала ему младенческую косичку. Влажный воздух не давал уснуть, мальчик несколько часов подряд ерзал рядом с дедушкой в кровати, и уже далеко за полночь, чтобы внук не елозил, дед сжал его ноги шершавой ладонью.

– Я тебе рассказывал про первого Желтого императора? – спросил дед.

Итянь стукнул ногой о бамбуковую подстилку.

– Для нашего народа эта история самая важная, и тебе тоже надо ее знать! – И дед пустился рассказывать: – Желтый император родился на вершине Холма долголетия, в самом его высоком месте, куда всегда попадает молния. Он был сыном фермера, из обычной семьи. Жили тогда в их краях шесть удивительных тварей, изводивших их народ… – Но вскоре дедушка сказал: – Я уже очень старый и быстро устаю. Дальше расскажу завтра.

Итянь не заметил, сколько прошло времени. Поглощенный рассказом, он не двигался, боялся отвлечься и упустить что-то из дедушкиного рассказа. Он напрочь забыл о кусачих комарах, о прилипших к потному лбу волосах, о том, что горячий воздух, похоже, навсегда таким и останется. Но он так и не заснул и жаждал услышать продолжение. Мальчик словно наяву видел Желтого императора, который придумал, как победить хитрых тварей. Итяню не терпелось узнать, что случилось дальше и увенчалась ли затея императора успехом.

– Пожалуйста, расскажи! – взмолился он.

– Если ты сейчас заснешь, завтра я расскажу тебе все до конца.

Следующим вечером Итянь припомнил деду его обещание. Дедушка продолжил рассказ: Желтый император научил людей строить убежища и одомашнивать скотину, отчего народ стал процветать.

– А дальше что было? Еще случилось что-нибудь страшное?

– Завтра узнаешь. – Дедушка зевнул и перевернулся на бок.

Про Желтого императора дедушка рассказывал восемь дней, а затем последовала новая история – про его преемника, Юя Великого. Спустя месяц они добрались до династии Хань. И таким вот образом за триста шестьдесят пять вечеров они преодолели четыреста семьдесят лет истории.

Дедушка продолжал рассказывать, пока не поведал внуку все двадцать четыре “Династийные истории”, охватывающие события пятисотлетнего периода. Дедушка знал их наизусть – заучил на всякий случай. Полагаться на записанные на бумаге слова ненадежно, говорил дед. Книги легко уничтожить. Порой военные, иногда японцы, но чаще наши же, китайцы, решаются на предательство, совершают набег на деревню и забирают всех мужчин. Поля они не трогают, а вот книги сваливают в кучи и сжигают. Даже эти безграмотные невежды понимают, насколько сильна власть слов. На протяжении столетий истории и рассказы сжигались, затем люди придумывали и записывали новые, а потом и их предавали огню. Память – единственное место, где словам ничего не угрожает. Дедушка хотел передать истории Итяню, чтобы они продолжали жить в памяти другого человека. Подобно разлитой по чашкам воде, рассказы сохранятся для будущих поколений.

Закончив рассказывать про историю страны, дедушка принялся за собственную историю. Восемь столетий назад его далекие предки впервые пришли на эти земли. Они брели по дорогам иссушенной провинции Хэнань и добрались до дельты реки Янцзы, где земля под их ногами была черная и влажная. В те времена люди протаптывали собственные дороги и в мире хватало неизведанных мест. Предки все шли и шли, пока вместо зарослей папоротника вокруг не загорелись цветы беламканды. И тогда торопливо, поднимая пыль, они спустились с холма в долину, и к вечеру, когда отовсюду начал наползать туман, они сложили на землю пожитки и решили остаться. Дело было весной, и им казалось, будто здесь их ждет удача – так чудесно цвели вокруг платочные деревья, и голуби, размахивая, словно платочками, крыльями, порхали у них над головами, и журчала в притоке большой реки тихая вода, пробившая себе путь через эту плодородную землю. Двадцать три поколения станут возделывать ее и кормиться ею – землей, порой плодородной, как в день их появления здесь, а порой – иногда в течение нескольких лет – сухой и бесплодной. И все же это их земля. Продлись их путь еще на несколько месяцев, и они достигли бы побережья, где намного позже возникнут самые процветающие в стране города. Но случай привел их сюда.

Это событие считалось самым значительным в истории их рода, выбитой на могильных плитах и запечатленной в семейных храмах. Столетиями камни хранили прошлое, пока в стране не развернулись кампании, целью которых было уничтожить старую историю и сотворить новую, выгодную нынешним правителям.

Итянь слушал дедушкины предостережения о том, какой опасности подвергаются книги, и ему хотелось тотчас же броситься их спасать. Его тянуло спрыгнуть с кровати и построить крепость, где книги будут в безопасности. По мере того как он рос, отношение его к рассказам деда становилось все более практичным: он ловил каждое дедушкино слово, стараясь запомнить все до единого. По дороге в школу или работая в одиночестве в поле, Итянь вполголоса пересказывал дедовы истории. Ему хотелось сберечь их, не позволить деду исчезнуть. У него была неплохая возможность прочно запечатлеть их в памяти – к тому моменту, когда дедушка заболел, они совершили четыре полных и четыре пятых круга по дедушкиным рассказам.

Деревенские жители часто говорили, что его дедушка совсем не похож на крестьянина. Тощий, ходил он необычно – скрестив руки на груди, совсем не так, как другие, те размахивали руками, шагали широко, одновременно решительно и неуверенно. Как-то раз одна женщина нашла в закромах подбитое ватой одеяние, в каких ходят грамотеи, и в шутку отдала его дедушке. Тот облачился в него, и вид у него сделался настолько внушительный, что ни у кого не хватило духу засмеяться. Лишь Итянь шепнул деду:

– Ты как будто только что из Пекинского университета!

Но он был рад, что дедушка живет здесь, в их маленькой деревне, пускай даже он остался тут ценой несбывшихся желаний юности, когда дед мечтал уехать в столицу учиться. К тому же сам Итянь вовсе не считал, что дедушка не похож на крестьянина. По ночам, разглядывая дедушкино тело, он замечал, как оно сложено, видел проступающие мышцы, натянутые сухожилия. Но за месяцы болезни и мышцы, и жилы истончились, ушли в небытие.

* * *

Когда Итянь положил ладонь на костлявую грудь деда и обнаружил, что грудь не поднимается, он первым делом попытался вспомнить, сколько времени прошло с последнего дедушкиного вздоха. Для Итяня этот вздох остался незамеченным – словно листок, опустившийся на ворох собранной в кучу октябрьской листвы. Он дотронулся до дедушкиной руки, уже заледеневшей. “Я сидел тут все это время, – подумал он, – но где свидетельство моей заботы?”

Он не стал звать ни мать, ни брата. Вместо этого он приподнял одеяла и улегся рядом с дедом, головой к дедушкиным ногам, как они спали всегда. Так их и обнаружили мать с братом, когда пришли проведать. Самое верхнее одеяло много лет назад подарили на свадьбу его родителям. И там, где на ткани алел вышитый символ богатства, слезы Итяня оставили мокрое пятно.

Мать пощупала дедушку, а Ишоу помог Итяню подняться.

– Пойдем, – сказал брат.

Итянь чувствовал, как брат осторожно потянул его одной рукой за запястье, а другой обхватил за спину, и позволил довести себя до скамьи в доме. Словно в оцепенении, Итянь наблюдал, как брат набрал воды из бочки и вскипятил ее. Он и не замечал холода, пока пар от воды, вылитой на раскаленные кирпичи очага, не пополз по комнате, наполняя ее теплом. Но вряд ли же он дрожит от холода, ведь все это время он пролежал под одеялами? Потрясенный, он чувствовал на лице горячее полотенце и пальцы Ишоу, растирающие сквозь ткань его глаза и нос с засохшими под ним соплями.

Протерев брату лицо, Ишоу тихо вышел из комнаты. Итяня переполняла признательность – и за нежность брата, и за то, что он оставил его одного. Итянь хотел отгоревать в одиночку. Ишоу не оплакивал дедушку и не понял бы глубину скорби Итяня – нет, единственным человеком в семье, кто по-настоящему понимал его, был именно дед, это его истории открыли Итяню мир за пределами их собственного, крохотного. Итянь вспоминал дедушкины рассказы с небывалым прежде упорством. Сберечь их – его долг перед дедушкой, потому что больше Итяню от него ничего не осталось.

Глава 4

Весь вечер Итянь прождал на набережной, на самом высоком месте тропинки, в надежде высматривая вдали Ханьвэнь. Обычно они встречались здесь в пятницу по вечерам, но на прошлой неделе умер дедушка. Целую неделю Итянь тосковал по Ханьвэнь, и сейчас больше всего на свете ему хотелось поговорить с ней, но в некоторые вечера, когда работы было особенно много, Ханьвэнь не могла уйти.

Он посмотрел на два мешка с арахисом, которые принес с собой. На вопрос матери, что он такое творит, Итянь ответил, что закончит перебирать орехи на улице. Он надеялся, что недавняя смерть дедушки станет в глазах матери оправданием странным поступкам сына. Они оплакивали покойного столько, сколько полагается, после чего мать вручила Итяню джутовый мешок, набитый только что собранным арахисом, и заявила, что пора приступать к работе.

День уже клонился к закату, и Итянь осознал, как мало он успел сделать. Он ускорил работу, поспешно набирая пригоршни неровных орехов, не останавливаясь даже для того, чтобы вычистить грязь из-под ногтей или стряхнуть налипшие на скорлупу кусочки глины. Будь здесь мать, она непременно отругала бы его за такую работу. Пока не было отца, работать Итяня учили мать и брат. Мать проверяла, достаточно ли он собрал навоза и далеко ли ходил за ним, она же наблюдала, как он таскает из колодца ведра с водой – ровно ли шагает и не пролил ли по дороге.

– Сначала одно дело сделай, – говорила она, когда Итянь, растапливая печку, вдруг отвлекался, – как ты будешь делать что-то важное, если тебя даже на пустяк не хватает?

Или:

– Смотри, торопыгам часто приходится все по два раза переделывать. – Так она говорила, обнаружив камушек в рисе, который Итянь уже перебрал.

Итянь кивал, соглашался, но тотчас же забывал материнские назидания. Возможно, такие советы были полезны в ее мире, но не в том, где хотелось жить ему. Теперь, когда дедушка умер, их крестьянская жизнь казалась особенно скучной по сравнению с величественными рассказами о Пекине, с историями, к которым приобщил его дедушка. Итянь уже собирался было встать, как увидел, что через заросли аралий, отбрасывающих на землю длинные тени, к нему торопится девушка. Ее жакет распахнулся, а повязанный на голову шарф развязался, высвободив упавшие на плечи косы. Она замахала рукой, такой до странности гибкой, ну будто стропа воздушного змея. Когда-то Итянь первым делом заметил именно эти ее длинные руки и ноги, изящные, тонкие и словно танцующие.

С самой дедушкиной смерти Итянь только и мечтал ее увидеть, однако сейчас, когда вся она лучилась улыбкой, слова застряли у него в горле. Ни единой фразы для этой улыбки не придумывалось.

– Итянь! – позвала Ханьвэнь.

Он прищурился и посмотрел на ее руку. Теперь, когда девушка подошла ближе, Итянь понял, что она не просто машет – во вскинутой руке она зажала какой-то маленький прямоугольный предмет.

Транзисторный радиоприемник. Ханьвэнь остановилась и, тяжело дыша, протянула ему приемник:

– Слушай! Слушай, что там говорят!

Она подкрутила колесико громкости. “…Экзаменационная сессия в высших учебных заведениях состоится в декабре. Точные даты гаокао[4]4
  Гаокао – всекитайские государственные экзамены в вузы, проводятся с 1952 года, во время Культурной революции, с 1966 по 1976 год, были отменены, в 1977-м гаокао возобновили, их могли сдавать все в возрасте от 14 до 30 лет; участие в гаокао в том году приняло почти шесть миллионов человек.


[Закрыть] будут сообщаться учебными комиссиями соответствующих провинций…” Голос диктора внезапно прервало шипение, такое громкое, что Итянь испуганно отпрянул.

– О чем это все? – спросил Итянь.

Ханьвэнь встряхнула радиоприемник, но голос диктора не возвращался.

– Очень вовремя, ничего не скажешь! Когда надо, оно не работает. Ну да ладно, – она бросила приемник в траву, – там только что сказали, что восстановили государственный экзамен!

Сердце в груди у Итяня радостно подпрыгнуло, но он постарался унять его. Надежды такого масштаба не для него.

– Как это? Не может быть.

– Мне и самой не верится. Мы только инструменты принесли, как Хунсин прибежала и велела срочно радио включить. И первым сообщением было это. Ну ты чего, не рад, что ли? – Она легонько пнула его.

Ханьвэнь взяла один из джутовых мешков, высыпала его содержимое на землю и опустилась на корточки, коснувшись плечом Итяня. Его словно электрическим разрядом ударило, но Итянь отогнал от себя это ощущение. Такие чувства по отношению к девушке после смерти собственного деда – это неправильно.

– С чего ты решила, что это правда? – спросил он. – Я поверю, только когда собственными ушами услышу.

Итянь вовсе не нарочно пытался все усложнить. Даже услышь он это сообщение лично – и тогда не факт, что до конца поверил бы. Он давно уже бросил вникать в маневры, на которые гораздо было сидящее в далеком Пекине правительство. Новые правила, новое руководство – да какая вообще разница? Ежедневные новости казались такими мудреными, что ему не получалось добраться до сути того, что же на самом деле происходит в большом мире. Председатель Мао умер, “Банда четырех”[5]5
  “Банда четырех” – политический ярлык, вошедший в оборот в октябре 1976-го, так называли четырех руководящих деятелей компартии Китая, выдвинувшихся на самый верх в период Культурной революции: Цзян Цин (1907–1991), вдова Мао Цзэдуна; его зять Яо Вэныоань (1931–2005); мэр Шанхая Чжан Чуньцяо (1917–2005) и секретарь ЦК Ван Хунвэнь (1935–1992).


[Закрыть] повержена. На смену Мао пришел Хуа Гофэн, и в стране начали кампанию под названием, которое, вероятно, что-то означает. Меньше чем за год Дэн Сяопина успели репрессировать и оправдать. Погоду предсказывать и то проще, чем действия Пекина.

– Значит, дикторам на радио ты веришь больше, чем мне? Так выходит? – обиженно проговорила она.

Напуганный Итянь поднял голову. Делано суровое выражение сползло с лица Ханьвэнь, и рот ее растянулся в широкой улыбке, сквозь которую колокольчиком прорывался смех, а прищуренные глаза светились радостью. Наконец радость победила, и девушка рассмеялась в голос, откинув назад голову и обнажив полоску светлой кожи над воротником жакета.

Такое безудержное счастье наконец убедило его. Ханьвэнь – девушка серьезная, приступы внезапного смеха ей не свойственны. Несколько раз он видел, как она предается веселью, однако в определенный момент она умела взять себя в руки. Несколько месяцев назад, летним вечером, долгим и бессонным из-за жары, Ишоу тайком стащил для них троих курицу. Увидев Ишоу с курицей, которую он держал за лапы вниз головой, Ханьвэнь взвизгнула, осторожно погладила пальцем колючие перья на крыле, а почувствовав живое птичье тепло, отскочила. Однако позже, когда они уселись есть, среди всеобщего веселья Ханьвэнь оставалась такой равнодушной, что позже Ишоу сказал:

– Твою девушку ничем не проймешь, да? Смотри, как бы она от тебя не сбежала еще к кому-нибудь.

Брат хотел оградить его от охотниц за деньгами, но Итянь знал, что это не про Ханьвэнь.

– И что это для нас значит? – спросил он ее. – Когда гаокао состоятся?

– Не знаю. Может, у кого знакомые в городе есть, попробуют через них узнать. По радио сказали, что в этом году.

– У нас так мало времени.

– Если бы я все еще в городе жила… – проговорила она, – в Шанхае сейчас будут круглые сутки готовиться, я даже не сомневаюсь. Им-то учебники легко достать, не то что нам. И на работе сейчас самый сезон, как учиться-то?

– Вряд ли они читали больше нашего. – Итянь сказал это, скорее чтобы убедить себя самого.

Он надеялся, что прав. Если у них нет шансов, то у кого они вообще есть? Встречаясь, они только и говорили, что о книгах. Они читали все, что под руку попадется. Неделю – “Кукольный дом” Ибсена, а на следующей неделе – “Происхождение видов” Дарвина. Иногда даже учебники по математике. А потом снова художественную литературу, Бронте или Тургенева. Чаще всего русских авторов. Книги попадали к ним бессистемно. Некоторые Ханьвэнь привезла из Шанхая, некоторые принадлежали его деду, какие-то Итянь выторговал у студентов, бродя вокруг училища в городке. Сперва он читал книгу сам, потом передавал ей. На следующей неделе она делала то же самое. По субботам они обсуждали прочитанное. Затем цикл повторялся. Время от времени один из них осмеливался выразить надежду, что однажды знания помогут им учиться в университете, но в основном, полагал он, их любовь к книгам ограничится беседами на набережной.

– Ты прав, – сказала она.

Ханьвэнь посерьезнела, к ней вернулись прежние решительность и деловитость.

– Что толку ныть? Пора приступать к занятиям.

Внезапный гудок заставил их вздрогнуть. Итянь и забыл, что уже поздно и что вот-вот начнутся вечерние новости. Он взглянул на почти не тронутый арахис. Его наверняка ждет нагоняй от матери, но какая разница? У него появилась возможность поступить в университет. Вскоре, если повезет, этот мир с его сельскохозяйственными культурами не будет значить в его жизни ровным счетом ничего.

Они отряхнули одежду и пошли домой. Из динамиков, привязанных к деревьям, прибитых к карнизам, заиграла “Алеет Восток”[6]6
  Китайская революционная песня, написанная в середине 1930-х, в которой прославляются Мао Цзэдун и его деяния; особую популярность приобрела в годы Культурной революции, она исполнялась перед началом работы и учебы, а также перед вечерней новостной программой.


[Закрыть]. На полпути вниз, в деревню, Итянь услышал: “Министерство образования сегодня объявило, что в этом году в рамках эксперимента снова состоится единый государственный экзамен… Точные даты экзамена будут сообщаться учебными комиссиями соответствующих провинций…”

На этот раз он завопил от радости. Развернувшись, да так резко, что едва не шлепнулся на усыпанную гравием дорогу, Итянь схватил девушку за плечи. Пришел ее черед удивляться. Высматривая, не наблюдают ли за ними, Ханьвэнь огляделась, скорее машинально – в это время суток тут никого не бывало, – а потом рассмеялась. Такая бурная, безудержная, беззастенчивая радость была для нее слишком необычна.

– Ты бы себя сейчас видел! – Она вскинула руки, передразнивая его неуклюжесть. – Ну что, теперь мне веришь?

Он взял ее за руку, но, когда они подошли к деревне, отпустил. Итянь едва не лопался от радости, еще более сильной оттого, что узнал новости от Ханьвэнь. Из динамиков по-прежнему раздавался женский голос, бездушный и оптимистичный, однако в слова Итянь едва вслушивался.

– Если я что-то еще узнаю, я тебе расскажу, – пообещала Ханьвэнь, – и составлю список всего, что надо выучить. По-моему, тебе нужно математику подтянуть.

– А тебе ничего подтягивать не надо? – Новости настроили его на игривый лад.

– Да я не в этом смысле. И вообще ты больше меня знаешь.

Они расстались уже в темноте, возле переулка, ведущего к его дому. Лишь тогда Итянь понял, что после того, как увидел Ханьвэнь, про дедушку не вспоминал – впервые после дедушкиной смерти ему удалось так надолго его забыть.

– Возможно, я поступлю в университет, – прошептал он дедушке ночью, когда в доме затушили масляные светильники и Итянь улегся рядом с Ишоу, который занял дедушкино место на койке. – Они наконец-то восстановили экзамены, – шептали его губы грубому стеганому одеялу, – тебе бы еще несколько деньков прожить – и ты бы мне помог.

С предыдущих гаокао прошло одиннадцать лет, поэтому сегодняшние новости звучали как истинное чудо. Итянь будто всю жизнь шагал по плоской равнине, и вдруг на горизонте обозначился облик его будущего. Его жизнь дала трещину, и по одну сторону расселины остались мать, Ишоу и отец с их привычным укладом, а по другую стояли они с Ханьвэнь – надежда и возможности.