Текст книги "Просто беги. Как бег спас мне жизнь"

Зигмунд Фрейд писал, что «тревожность – это загадка, решение которой неизбежно пролило бы свет на все наше психическое существование» [38]. Он потратил много времени на размышления об этой конкретной проблеме психического здоровья и первоначально думал, что тревога как-то связана с травмой рождения. Позже он предположил, что это, вероятно, также связано с инстинктом смерти или какой-то формой агрессии, действующей внутри нас самих. Он думал, что прежде всего тревога связана с беспомощностью младенцев, которые не могут выжить без помощи других людей, и таким образом возникает травма, которая остается с нами навсегда. Тот же Фрейд выдвинул теорию эдипова комплекса, в соответствии с которой мальчик испытывает влечение к матери и видит в отце соперника (что касается девочек, то им присущ комплекс Электры), так что я сильно удивлена, что, подобно Филипу Ларкину, он не списал тревожность на то, что это мама и папа испортили нам жизнь.

Несмотря на такое богатство материала, тревожность как самостоятельное психическое заболевание не была должным образом признана до публикации третьего издания «Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам» в 1980 году, в котором была глава, посвященная тревожным расстройствам [39]. К ним относились фобические расстройства, социофобия, паническое расстройство, генерализованное тревожное, обсессивно-компульсивное и посттравматическое стрессовое расстройство. Нас оценили! Приятно наконец-то получить признание… Я хотела бы поблагодарить свою семью, друзей и мою собаку.

Это признание самостоятельности диагноза – действительно важная вещь: тревожность больше не будут смешивать с другими проблемами психического здоровья (хотя, конечно, многие из них пересекаются). Признание совпало с внедрением методов лечения, которые действительно работают. Слава богу, сейчас медицина не только эффективна, но и имеет то дополнительное преимущество, что она не является полностью карательной. Мы избавлены от ужасных методов «лечения», от которых страдали психически больные люди на протяжении веков, таких как трепанация (просверливание отверстия в голове для снижения давления), лоботомия (которая осуществляла разрыв нейронных связей в мозге, чтобы облегчить определенные тяжелые психические состояния), диатермия (воздействие на мозг электрическим током, чтобы «встряхнуть» пациентов с психозом) или погружение в ледяную воду с целью излечения женщин, страдающих истерией. Истеричные женщины часто упоминались в истории – начиная с Гиппократа, который считал, что женская матка блуждает, и до английского врача Томаса Сиденхема, который писал, что истерия – это болезнь, от которой страдают почти все женщины, и что «редко найдется женщина, которая полностью свободна от нее» [40]. Викторианцы сходили с ума из-за стараний доставить женщинам удовольствие (вне зависимости от того, хотели те этого или нет), чтобы они перестали быть несчастными или злыми – а может быть, чтобы просто были идеальными раболепными женами, которых желали видеть мужчины. В период между 1864 и 1889 годами в записях одной психиатрической больницы в Вирджинии указывались причины, по которым пациенты, как утверждалось, чувствовали недомогание. К ним относились следующие: лень, эгоизм, разочарование от любви, «женская болезнь», воображаемые женские проблемы, ревность, религия, астма, мастурбация и «вредные привычки» [41]. Странно расплывчатые… но их, по-видимому, трудно опровергнуть.

В качестве отступления: если вы хотите узнать больше о том, как на протяжении многих лет лечили женщин с нарушениями психического здоровья, прочтите книгу Лизы Аппиньянези «Безумная, плохая и грустная» (Mad, Bad and Sad) [42]. Оказывается, женщин по-прежнему гораздо чаще, чем мужчин, относят к категории психически нездоровых или неуравновешенных.

Наиболее эффективным методом лечения тревожности обычно считается разговорная терапия, которую многие приписывают Фрейду, выдвинувшему ее на первый план. Его знаменитое описание лечения Йозефом Брейером пациентки Анны О. (позже выяснилось, что это австрийка Берта Паппенгейм, основательница Лиги еврейских женщин в Великобритании) широко рассматривается как начало психоанализа. Угадайте, какой у нее был диагноз? Правильно, истерия.

Когнитивно-поведенческая терапия в настоящее время рассматривается как один из наиболее эффективных видов лечения тревожных расстройств, рекомендованный Национальной службой здравоохранения Великобритании [43]. Это форма терапии, разработанная в 1960-х годах Аароном Беком, которая включает в себя пересмотр ваших моделей мышления и борьбу с негативным поведением. КПТ также рекомендуется при лечении депрессии, шизофрении и биполярного расстройства, и есть доказательства того, что она может помочь при хронической усталости, проблемах с гневом и сном. Поскольку в прошлом у меня были терапевты, которые очень хотели начать с самого раннего детства и проработать всю мою жизнь в попытке найти ту единственную ключевую вещь, которая вызывала у меня беспокойство, я с облегчением попробовала КПТ и сократила большую часть этого процесса. Первое домашнее задание, что мне дали, – это лист бумаги с нарисованными на нем квадратиками. В них я должна была записать свои иррациональные мысли и то, что, по моему мнению, произойдет, если сбудется худшее. Эти листы должны были выглядеть примерно так:

Огромное беспокойство: что, если я начну слышать голоса и поверю, что инопланетяне пытаются меня похитить?

Вероятность: высокая.

Вывод: мне придется жить в психиатрической лечебнице, и я никогда больше не увижу свою семью.

Затем в домашнем задании от меня потребовали, чтобы я снова записала причину беспокойства и обдумала более реалистичный вывод.

Огромное беспокойство: что, если я начну слышать голоса и поверю, что инопланетяне пытаются меня похитить?

Вероятность: на самом деле довольно низкая – в 2014 году, по оценкам медиков, у 0,7 процента населения Великобритании наблюдались симптомы психотического расстройства [44].

Вывод: вероятность того, что у меня может быть психотическое расстройство, невелика, но есть много людей, которые живут полноценной жизнью, справляясь с серьезными проблемами психического здоровья, и очень немногие из них попадают в то место, которое я называю дуркой. В любом случае у меня будут план действий и поддержка.

Поначалу я отнеслась к такому методу скептически: поскольку я годами имела дело с катастрофическим беспокойством, мне казалось слишком простым записывать свои тревоги и пытаться переосмыслить их. Но оказалось, что это работает. Я записала эти альтернативные выводы и быстро забыла о них. Однако позже, когда неизбежно возникало еще одно новое и более СТРАШНОЕ беспокойство, я, как обычно, начинала сходить с ума и проваливаться в кроличью нору катастрофы. Но потом что-то останавливало меня – я вспоминала рабочий лист и спрашивала себя, могу ли я увидеть другой результат, есть ли у меня выбор в том, как далеко я решила зайти в своих мыслях. Я все еще делаю это в своей голове время от времени, когда чувствую, что мои мысли мечутся и мне приходится их обуздывать.

КПТ сработала для меня и для множества других людей, которым посчастливилось пройти это лечение. Но нынешнее время ожидания в Национальной службе здравоохранения часто означает, что в первую очередь предлагаются лекарства [45]. В ходе написания этой книги очень многие из тех, с кем я беседовала, все еще находились в списке ожидания на ограниченное количество сеансов КПТ и принимали медицинские препараты. Лекарствами, наиболее часто назначаемыми при тревожных расстройствах, являются селективные ингибиторы обратного захвата серотонина (СИОЗС), которые, как полагают, повышают уровень химического серотонина в мозге. После передачи сообщения между нервными клетками головного мозга серотонин обычно повторно поглощается клетками. СИОЗС работают, блокируя такое поглощение, и это означает, что доступно больше серотонина для передачи дальнейших сообщений между близлежащими нервными клетками. Вам также могут предложить ингибиторы обратного захвата серотонина и норадреналина (ИОЗН), которые усиливают действие обоих химических веществ, или бензодиазепины, которые обладают седативным эффектом и не могут использоваться в течение длительного периода, поскольку вызывают привыкание. Что касается лично меня, то могу сказать, что они чертовски хороши для короткого промежутка времени, когда вам трудно продержаться весь день. Но имейте в виду, что врач, вероятно, назначит вам курс лечения не более чем на две недели по уважительной причине, особенно если вы зайдете к нему в кабинет с безумными глазами, расхваливая эти препараты и громко настаивая на том, что вам нужно еще. Не самое удачное решение.

Какие бы лекарства вам ни прописали, вы начнете с низкой дозы и будете находиться под наблюдением лечащего врача, чтобы он определил, нужна ли вам более высокая доза, и проверил побочное действие. Не ждите немедленного облегчения; обычно эффект этих препаратов проявляется после двух – четырех недель приема, которые, как я знаю, могут показаться бесконечными. Но не прекращайте лечение и не теряйте надежды.

Как и во многом, что связано с психическими заболеваниями, прием лекарств при проблемах с психическим здоровьем по-прежнему сопряжен с серьезной стигматизацией. Отчасти это происходит потому, что некоторым, у кого не было причин принимать их, трудно понять, почему это делают другие. Также это обусловлено невежеством или недостатком знаний о том, как на самом деле работают лекарства. Заголовки в некоторых разделах СМИ, мягко говоря, не помогают. «Нация, подсевшая на таблетки счастья», – кричала Daily Mail в конце 2017 года [46]. Подразумевается, что те из нас, кто принимает антидепрессанты, делают это ради легкой дозы или ради кайфа, которого на самом деле не существует.

Итак, для ясности: означает ли прием антидепрессантов, что вы сумасшедший? (Нет.) Что вы опасны? (Нет.) Разве они не превращают вас в робота, неспособного испытывать эмоции? (НЕТ.) Но все же мы чувствуем стыд или нерешительность, рассказывая о них тем, кого любим. Исследование, проведенное в 2011 году, показало, что каждая третья женщина в Великобритании принимает антидепрессанты хотя бы раз в жизни, и все же 18 процентов не рассказывают об этом своим семьям, а 10 процентов – своему партнеру [47]. Я не решалась сказать своему партнеру, что принимаю лекарства, опасаясь, что он будет думать обо мне хуже. Нелепо, на самом деле. Он не стал думать хуже. Вообще.

Мне не нужно доказывать, почему так важно не осуждать кого-то за прием лекарств, когда он испытывает трудности. Хотелось бы, чтобы мы жили в мире, где принимать СИОЗС было бы все равно что принимать парацетамол от головной боли, но мы еще не дошли до этого. Я принимаю их время от времени уже много лет, но никому об этом не говорила, боясь показаться ненормальной. Когда я наконец рассказала людям – постепенно, осторожно,– многие из моих друзей и членов семьи сказали, что у них тоже была причина принимать их в какой-то момент своей жизни. Кто-то подсел на эти препараты на несколько месяцев, а кто-то и вовсе на несколько лет. Некоторые были уверены в том, что никогда с них не слезут. Несколько человек удивились, что я открыто говорю об этом, и призвали меня не раскрывать это работодателям, чем показали, что стигматизация действительно существует.

Я не пришла к какому-либо определенному выводу о том, как долго буду продолжать принимать антидепрессанты. Но я точно знаю, что лично меня они вытащили из бездны отчаяния и вернули туда, где я смогла думать о чем-то другом, кроме смерти и саморазрушения. Они не избавили меня от эмоций – скорее они позволили мне почувствовать что-то иное, чем абсолютное несчастье. Они дали мне шанс начать выяснять, что помогло бы мне быть по-настоящему счастливой. Мне жаль разочаровывать вас, но они не сделают вас счастливыми – независимо от того, как нагнетающие страх заголовки могут кричать о таблетках, изменяющих сознание. Они просто дают вам шанс не быть такими чертовски грустными. Они подходят не всем, и у них могут быть довольно серьезные побочные эффекты. У меня бывает ночная потливость (мерзко и забавно объяснять это новому партнеру), и вы можете почувствовать тошноту или головокружение либо потерять интерес к сексу, поэтому сами решайте, с чем готовы смириться. В любом случае пусть вас не отпугивают от лечения люди, которые судят направо и налево, потому что сами никогда не испытывали печали и тревожности, которые донимают других. Им повезло, но вы – это вы.

Если вам нужны дополнительные подтверждения, то вот они. Исследование 2018 года (опубликовано в Lancet), в котором изучалась эффективность двадцати одного антидепрессанта, показало, что все протестированные препараты были более эффективны, чем плацебо, у взрослых с тяжелым депрессивным расстройством [48], хотя, к сожалению, данные не могут однозначно указывать на то, какой препарат сработает лучше всего для того или иного человека. Исследование проводилось шесть лет и было высоко оценено многими экспертами, назвавшими результаты ударом по сохраняющейся стигматизации, которая все еще окружает лекарства от тревоги и депрессии.

Однако, несмотря на всю разговорную терапию и лекарства, которые мне посчастливилось получить, я так и не смогла полностью прийти в равновесие. Таблетки вывели меня из состояния обреченности, разговоры убедили в том, что я могу лучше контролировать свои мысли, но я всегда чувствовала, что все это лишь уводит меня в сторону – словно я неуверенно стою на вершине холма, а все проезжают мимо меня на лыжах и манят меня спуститься (я никогда не каталась на лыжах, это выглядит устрашающе). Ничто не является чудодейственным лекарством, и вы не можете ожидать полного облегчения от применения одного средства. Я рада, что мне помогли оба способа терапии, и до сих пор благодарна им за то, что они подвели меня к тому этапу, когда я смогла найти больше полезных способов – тех, которые могут мне помочь стать по-настоящему счастливой, а не просто позволить «как-то справляться».

Дело не в том, что справляться – это что-то плохое, но это может действовать отупляюще. Когда вы добираетесь туда, это потрясающее ощущение – как будто вы преодолели огромное препятствие. Но потом вы обнаруживаете, что на дистанции есть и другие преграды, а это расстраивает, если вы хотите преодолеть и их тоже. Это еще одна небольшая неприятность, которую, скорее всего, вызовут проблемы с психическим здоровьем. Как бы далеко вы ни продвинулись в своем выздоровлении или в том, чтобы справляться с болезнью, всегда есть другие уровни, требующие решения, новые страхи, которым нужно противостоять. Путешествие никогда полностью не заканчивается – у забот, с которыми вы столкнетесь, нет счастливого конца. Это долгий и иногда медленный процесс, но как только вы оказываетесь на борту, то понимаете, насколько лучше воспользоваться им, чем альтернативой. Это не значит, что вы не впадете в уныние, но помните, как далеко вы уже зашли. Рискуя показаться мотивационным коучем, скажу, что ваш прогресс зависит только от вас самих. Когда я поняла, что впервые за шестнадцать лет могу ехать в метро, не рискуя упасть в обморок, то была горда больше, чем родители на концерте своего ребенка. Ощущение было неописуемым, и я ношу это воспоминание с собой, когда чувствую, что я не такая храбрая или компетентная, как те, кто меня окружает.

3 км
Детки в клетке

Сегодня я бегала десять минут, не глядя на таймер. Это было впервые – обычно я не могу не проверять, что мне удалось (или, что еще хуже, как мало я сделала). Десять минут кажутся настоящей вехой – конкретным достижением, от которого я не могу отмахнуться. Десять минут по прямой, вдали от моего дома. Как обычно, сначала мой разум запротестовал – начал с вопросов «а что, если», пытаясь отправить меня поскорее домой. Но к пятой минуте я уже не слушала. Смотрела на школьников, сбившихся в кучки и поедающих жареную курицу за школьными воротами, и женщин с огромными колясками, нагруженными детьми и покупками, которые вынуждали меня выходить на проезжую часть. Я отбежала от главной дороги и поднялась на холм. Мои руки, казалось, приводили в движение тело, естественно раскачиваясь из стороны в сторону, когда я приподнялась на носках и ускорилась. Я чувствовала радость, когда бежала так, как будто привыкла делать это каждый день, словно мои конечности просто делали то, что им нравится. Впервые казалось, что каждая часть моего тела работает синхронно, будто я была прирожденным бегуном, а не несчастным любителем. Я продержалась восемнадцать минут и заметила физическое возбуждение.

Детство – это, к счастью, такое время, когда вы учитесь и исследуете мир, не отягощенные проблемами взрослой жизни. Кроме того, обычно именно в этот период вы больше всего занимаетесь разными видами спорта, хотя исследование, проведенное в 2013 году Университетским колледжем Лондона, показало, что британским детям не хватает физической активности [49]. Важно, чтобы они получали необходимую физическую нагрузку. Всемирная организация здравоохранения рекомендует детям в возрасте от 5 до 17 лет физическую активность не менее часа в день для укрепления сердца и костей, повышения подвижности и поддержания нормального веса. Исследование, проведенное в Норвегии в 2017 году, пошло дальше, показав, что умеренные или интенсивные физические нагрузки у детей 6–8 лет способствуют более редким проявлениям симптомов серьезного депрессивного расстройства два года спустя [50]. Исследование также продемонстрировало, что чем старше становятся дети, тем меньше физической активности они проявляют каждый день. Возможно, именно поэтому теперь вы можете приобрести Fitbit, который разработан специально для детей и побуждает их делать по 250 шагов в час. Хотя я подозреваю, что на такого ребенка, как я, это бы не подействовало.

В детстве я определенно не занималась положенный час, я даже не уделяла этому пятнадцать минут в день – решительно старалась быть активной как можно меньше. Очень рано я поняла, что пухленькую девочку, не горящую желанием работать в команде, скорее всего, не выберут для игры в футбол или участия в эстафетных гонках. Юношеское чувство гордости и здоровая доза самосознания привели к тому, что я решила вообще не пытаться. Годами я отлынивала от перетягивания каната, английской лапты, челночного бега, плавания и тенниса. Я даже за автобусом не бежала. Не играла в «догони и поцелуй» (хотя я не думаю, что мальчики особо рвались бы догонять меня, вонючки). Обо всем этом я пожалела гораздо позже.

Вместо этого я почти не двигалась. Я занималась другими вещами: читала, рисовала, смотрела телевизор и много ела. Я не развивала навыки игры в нетбол и не выигрывала никаких эстафет, я сосредоточилась на выращивании своей тревожности. Очевидно, я не знала, что у меня с этим проблемы. Я просто безудержно плакала, когда моя мама выходила из дома: представляла, что с ней могут случиться ужасные вещи в опасном и пугающем мире за нашими дверьми. Мне было действительно плохо. Я боялась сюрреалистических картин, музыкальных произведений, громких машин – всего того, что совершенно не было страшным. Я не хотела пробовать что-то новое. У меня кололо в груди. Болел живот. Мне снились плохие сны, и я беспокоилась о людях, которых любила слишком сильно для такого маленького ребенка.

Хотя, по оценкам Национальной службы здравоохранения, тревожным расстройством страдают 300 000 молодых людей, а в возрасте до 12 лет его переживают только от 2 до 5 процентов детей [51], я была одной из них. Да я прямо везунчик!

Хотя я помню более ранние примеры страха разлуки, мое самое ясное воспоминание о тревожности в детстве относится к возрасту семи лет, когда я была с мамой на школьной вечеринке. У меня закололо в груди, когда мы стояли в очереди к киоску с едой. Было больно. Я притихла и схватилась за шею, пытаясь нормально дышать. Спросила маму, можем ли мы пойти домой, но мы только что приехали, к тому же со мной явно не случилось ничего плохого (по крайней мере, ничего такого, что я могла бы адекватно объяснить). В конце концов мы все-таки ушли пораньше, потому что я не сдавалась. Что-то казалось странным и пугающим. Даже когда мне было семь, я знала, что только дома я буду в безопасности.

Этот маленький эпизод стал предвестником того, что должно было произойти, хотя прошло много лет, прежде чем я поняла, что именно со мной не так.

Тревожность была со мной, сколько я себя помню, и с годами она то ослабевала, то усиливалась. Как раз в те моменты, когда я думала, что справилась с ней или изгнала ее навсегда, она поднимала голову, словно торжествуя, и приносила с собой новые симптомы, еще более ужасающие, которые ставили меня в тупик.

В одиннадцать лет я пошла в среднюю школу, и перемены повергли меня в ступор. Я плакала каждый день, как и многие другие дети, которые ненавидят переезжать на новое место и заводить новых друзей, но я на этом не остановилась. У меня развились ОКР-ассоциированные навязчивые действия: я сглатывала всякий раз, когда у меня возникала плохая или негативная мысль, моргала, чтобы нейтрализовать страхи перед школой, и, что еще более отвратительно, сплевывала – как будто хотела как можно быстрее избавиться от неприятных ощущений в теле. Я понятия не имела, почему так происходило, просто знала, что «должна» это сделать. Это поглощало меня: я помню, как много раз по утрам пропускала свою автобусную остановку из-за того, что неправильно моргала. О победе над этим и речи не было – стойки ворот все время смещались, мой разум придумывал новые способы попытаться обмануть меня или подловить на слове. Если не мигать, то избегать трещин в асфальте… Эти мелочи парализовали меня. Глупо вспоминать, как я терялась на тротуарах, как мне приходилось повторять шаги и начинать все сначала, если я делала это «неправильно».

Эти процедуры отнимали у меня часы времени, частично на выполнение, частично на сокрытие, потому что я была непреклонна в том, что окружающие меня люди не должны об этом знать. Я также впервые обнаружила, что дистанцируюсь – отделяюсь от своего окружения, когда всего этого становится слишком много. Это остается моим самым страшным тревожным симптомом, от которого я не могу полностью избавиться. Хотя считается, что наш мозг диссоциирует в моменты сильной тревоги в попытке защитить нас, это всегда заставляет меня чувствовать себя намного хуже, как будто я тону, но мои ноги не слушаются, когда я пытаюсь отчаянно брыкаться. Комната и все, кто в ней находится, начинают казаться нереальными. Цвета становятся слишком яркими, звуки – резкими, и мне кажется, что я завернута в пузырчатую пленку и не в силах вернуться к реальности. Впервые я почувствовала это на вечеринке в честь бар-мицвы, и это так напугало меня, что я больше ничего не помню о той ночи.

В тяжелых случаях я смотрела в зеркало на собственное лицо и не узнавала в нем себя, причем не только потому, что в то утро у меня были ужасные волосы и плохая кожа. Это странный и чертовски пугающий опыт. Помню, как в десятилетнем возрасте меня впервые отправили на отдых с подругой. Я выдержала только одну ночь, когда все вокруг выглядело странно и зловеще, и во мне как будто что-то сломалось (тревога разлуки с родителями преследовала меня годами). Если я испытываю стресс, это все возвращается. Когда мне было чуть за двадцать, я угодила в ловушку тревоги и депрессии, из-за диссоциации мне казалось, что окружающие люди – актеры убогого реалити-шоу. Мой адреналин подскакивал, а эмоции обострялись, и из-за этого близкие казались мне вырезанными из картона. Я не могла прорваться через эту пелену, чтобы связаться с ними, потому что все представлялось фальшивым и инсценированным, как будто я в «зловещей долине». Эффект «зловещей долины» – это явление, основанное на гипотезе о том, что робот или другой объект, выглядящий или действующий примерно как человек (но не точно так, как настоящий), вызывает неприязнь и отвращение у наблюдателей.

Я все еще думаю, что именно поэтому начала беспокоиться о том, что у меня может развиться психоз. У людей есть врожденное желание общаться друг с другом. Мы страдаем, когда разрываются наши узы – романтические отношения или дружба. Нам нужно чувствовать близость с другими. Но при диссоциации все это исчезает. Это как если бы между вами и теми, кого вы любите, появилась стеклянная стена, размывающая и отдаляющая вас друг от друга. Я смотрела на свою любимую семью и видела незнакомых людей. Это было самое страшное.

Что еще? Я царапала и ковыряла свою кожу, пока она не начинала кровоточить, выдергивала волоски (легкая форма трихотилломании – психического расстройства, при котором люди испытывают сильное желание выдернуть свои волосы, а затем приходит сильное чувство облегчения, когда они это делают; этот недуг чаще встречается у подростков, чем у взрослых) и кусала губы до крови. «Почему у тебя шрамы по всем ногам, Белла?» – «А, это я просто выдергиваю волосы на ногах до крови, когда чувствую, что теряю контроль. Кому еще налить?»

Я никому не говорила об этих симптомах, какими бы ужасающими они мне ни казались. Я была смущена и боялась, что если расскажу об этом, то произойдут плохие вещи. Я до сих пор точно не знаю, что это были за плохие вещи, но их угроза казалась мне, несчастному одиннадцатилетнему ребенку, очень реальной. Я все время чувствовала надвигающуюся гибель. Если бы я была не по годам развитой девочкой и читала Кафку, то согласилась бы с его описанием тревожности: «Ощущение, что в середине моего тела находится клубок шерсти, который быстро сворачивается, его бесчисленные нити тянутся от поверхности моего тела к самому себе» [52]. (Конечно, я его не читала; я читала Энид Блайтон.)

В наши дни, к счастью, детям, у которых проявляются те же симптомы, что и у меня в ранние годы, легче получить помощь. Благотворительные организации, такие как Young Minds, предлагают отличную информацию и советы. Возможно, вы знаете ребенка, который в этом нуждается, но я не сомневаюсь, что многие дети все еще страдают от страшных мыслей и навязчивых состояний, о которых они никому не рассказывают. Какими бы отзывчивыми ни были мои родители, мне кажется, что они всерьез не задумывались о том, были ли у меня проблемы с психическим здоровьем. Фраза «Белла нервничает», безусловно, повторялась часто, но предполагалось, что я перерасту это. Возможно, если бы я сказала им, что заключаю с самой собой все более сложные соглашения, чтобы мои родители не умерли, они, может быть, забеспокоились бы больше. Но я этого не сделала.

И я действительно переросла. Немножко. Неуклюжая в детстве, я расцвела в подростковом возрасте, ставя свою социальную жизнь превыше всего остального. Впервые за свою короткую жизнь я почувствовала, что вписалась в общество – никаких странных тиков, никакой отстраненности от окружающего мира, никакой боли в груди, никакого беспокойства, что моя мама умрет, если я забуду моргнуть нужное количество раз. Я счастливо скакала по Лондону, как и все мои друзья, думая, что мои ранние годы были неудачным этапом.

Я нашла друзей и научилась развлекаться, и это означало, что во многих отношениях я смогла отодвинуть свои обычные тревожные симптомы на задний план. Это сделало меня более удачливым подростком по сравнению с большинством других. Ни для кого не секрет, что так называемый переходный возраст в лучшем случае труден, а в худшем – невыносим. Причем не только из-за обычных нюансов полового созревания, которые сами по себе достаточно тяжелы. 50 процентов психических заболеваний во взрослой жизни начинаются в возрасте до пятнадцати лет, а 75 процентов проявляют себя к восемнадцати годам. Считается, что проблемы с психическим здоровьем у подростков учащаются: исследование, проведенное Министерством образования в 2017 году, показало, что каждая третья девочка-подросток страдает от тревоги или депрессии, а это на 10 процентов больше, чем в предыдущее десятилетие. Нервно-психические расстройства являются основной причиной инвалидности у молодых людей во всем мире, и если их не лечить в этот критический период жизни, то подростки рискуют упустить в будущем образование и другие возможности развития, а также столкнуться с изоляцией и стигматизацией. Другими словами, крайне важно заняться этим на ранней стадии, и физические упражнения могут сыграть в этом огромную роль. Национальная служба здравоохранения рекомендует детям в возрасте от пяти до восемнадцати лет уделять физическим нагрузкам по шестьдесят минут ежедневно. Королевский колледж психиатрии подчеркивает пользу регулярных физических упражнений и для молодых умов.

Однако я, как и многие другие, поздновато справилась со своими тревогами, поскольку была слишком занята их подавлением и работой над тем, чтобы казаться «нормальной». Я пропускала физкультуру, почти не двигалась, неосознанно взращивая семя беспокойства, которое так долго сдерживала. За последние несколько лет был достигнут значительный прогресс в устранении стигматизации психических заболеваний, и я все еще поражаюсь переменам, хотя всегда можно сделать больше. Но даже пятнадцать лет назад моим единственным пониманием психического заболевания был психоз, причем драматизированная, неточная его версия. Нам не рассказывали о психическом здоровье в школе, и никто не говорил об этом открыто – разве что легкомысленно и с уверенностью, что это никогда не произойдет с нами, только с другими людьми. Однако это было неправдой: примерно в это время у двух моих близких друзей случились психотические эпизоды. Периодически они появлялись и после лечения. Мы не понимали, что произошло, чувствуя, что лучше всего замять это и двигаться дальше. Поэтому я никогда не думала, что могу заболеть или нуждаться в помощи. И вот, конечно, мои проблемы вернулись. Все началось с трудностей с дыханием; возможно, у меня была астма (нет, это были приступы паники). Потом у меня появились головные боли, и я забеспокоилась, что так заявляет о себе опухоль мозга. Я все время чувствовала себя больной и усталой, однажды в клубе упала в обморок. И решила, что серьезно больна.

Первые проявления долгосрочных проблем с психическим здоровьем, как правило, характерны для подросткового возраста, хотя лечение обычно начинается гораздо позже. Так что я успела как раз вовремя. Не понимая, что происходит, я снова начала использовать собственные методы для борьбы со своими симптомами, придумывая невероятно сложные и нелепые отговорки, чтобы объяснить их. Я взяла на себя роль трезвого водителя, когда мы ходили гулять по ночам, на случай, если с выпивающими девушками случится что-нибудь плохое (на самом деле я боялась террористических атак и почему-то думала, что наличие машины мне поможет). Я больше не пользовалась метро и беззаботно шутила о том, что не хочу, чтобы со мной обращались хуже, чем со скотом (в замкнутом пространстве у меня начались бы приступы паники). Я не ездила по автострадам, чтобы не разбиться, если у меня вдруг случится паническая атака, но продолжала водить машину. Я перестала летать на самолете, хотя это было труднее объяснить. Пришлось сказать, что мне страшно, а я ненавидела говорить правду об этом. Если мы шли в бар или клуб, где не сразу был виден выход, мне становилось плохо. Я не знала почему, и друзья стали шутить, что я повсюду ношу с собой парацетамол и яблочный сок – как будто это было мое оружие, которое могло каким-то образом помочь в чрезвычайной ситуации. Я быстро утратила беззаботность, хотя, как я полагала, она была со мной навсегда.