Текст книги "От биржевого игрока с Уолл-стрит до влиятельного политического деятеля. Биография крупного американского финансиста, серого кардинала Белого дома"

И действительно, я, как и мои братья, всегда с ужасом думал о правой руке Минервы. Но больше всего мне запомнились истории, которые она нам рассказывала, и песни, которые пела.

Минерва была подвержена всем самым примитивным негритянским предрассудкам и суевериям. Для неё леса, реки, поля и даже наш собственный двор и сад были населены духами и призраками. Как-то она объяснила, что именно по этой причине негры не любят стеклянные окна в своих домишках: ведь духи тогда смогут заглядывать в них.

Именно от Минервы я узнал о Братце Кролике и Братце Лисе, Братце Черепахе и прочих персонажах, которые Джоэль Чендлер Харрис включил в свои сказки дядюшки Римуса.

Минерва любила напевать печальную песенку про льва по имени Болем, который потерял свой хвост. Я до сих пор помню её приятный хрипловатый голос, который выводил:

 
Болем, Болем, где мой хвост?
 

А потом отделённый от тела хвост отвечает:

 
Болем, Болем, я здесь.
 

Трагические нескончаемые поиски Болемом своего хвоста были для меня настоящей реальностью. Много раз мысли о нём и его скитающемся хвосте заставляли меня просыпаться по ночам.

Я любил Минерву, как и она любила меня. Она всегда встречала меня крепкими объятиями и поцелуем, ведь я до конца оставался для неё «дитём».

У неё было много и собственных детей, но никогда не было мужа. Она говорила по этому поводу матери: «Мисс Белль, в этом была ещё одна моя ошибка». Мы часто играли с её детьми и другими детьми живущих по соседству негров. Особенно мне запомнился сын Минервы Фрэнк. Он лучше всех нас умел ловить рыбу и охотиться, ставить ловушки на птиц, то есть обладал всеми теми достоинствами, которыми я восхищался. Каким же жестоким ударом для меня стало, когда я повзрослел, узнать о той пропасти, что разделяла белую и чёрную расы! Я не мог понять, почему Фрэнк недостаточно хорош по сравнению с остальными окружающими.

3

В один из осенних дней, когда мне было лет пять или шесть, мы с Гарти тщательно обыскивали чердак нашего дома. Мы искали места, где могли бы храниться орехи, которые, подобно белкам, все собирали каждую осень. Вот мы нашли покрытый конской шкурой чемодан, который показался мне подходящим местом. Открыв его, я обнаружил мундир конфедерата, принадлежавший моему отцу. Порывшись глубже, мы вытащили оттуда белый капюшон и длинную одежду с малиновым крестом на груди – регалии рыцаря ку-клукс-клана.

Сегодня все знают, что ККК является одиозным символом фанатизма и ненависти. При этом все судят по его деятельности в 1920-х гг., когда эта организация набрала достаточно мощи, в особенности вне территории Юга. Мне ли не знать характер этой организации, ведь я сам был объектом её ненависти.

Но для детей восстанавливаемого Юга то, что с самого начала представлял собой клан, который возглавлял генерал Натан Бедфорд Форрест[8]8
  Форрест Натаниэль Бедфорд (Forrest, 1821–1877) – генерал армии Конфедеративных Штатов Америки времён Гражданской войны. Один из разработчиков тактики мобильной войны. Является одной из наиболее спорных фигур Гражданской войны. Был обвинён в военных преступлениях при сражении при форте Пиллоу за убийство безоружных чернокожих, находившихся в расположении армии Союза. После войны участвовал в создании ку-клукс-клана.


[Закрыть], казалось героической армией, боровшейся за освобождение Юга от злоупотреблений власти проходимцев. И факт принадлежности нашего отца к этим людям ещё более поднимал его в наших с братом глазах.

Мы так увлеклись осмотром найденных вещей, что не услышали шагов матери по ступеням, ведущим на чердак. Она сделала нам строгое внушение и взяла с нас обещание хранить тайну. Федеральное правительство объявило клан вне закона. За поимку его членов полагалось крупное вознаграждение, весь Юг кишел шпионами, пытавшимися выявить членов организации. Когда мы спускались вниз по лестнице с чердака, то чувствовали себя выросшими на целый фут.

Какими бы суровыми ни были экономические итоги войны, политический эффект восьмилетнего нахождения у власти правительства проходимцев оказался ещё более вредоносным и долговременным. Даже в наши дни, когда Юг процветает, над ним довлеют последствия той политической недальновидности и плоды расовой нетерпимости.

Проходимцы от политики удерживались у власти в основном за счёт контроля, который они сами и поддерживающие их сторонники из числа жителей южных штатов осуществляли над голосами негров. Использование неграмотных негров в качестве инструмента политического давления ещё более усугубляло язвы расистской политики и растравливало раны, нанесённые рабством и войной. В конце концов всё это больше всего ударило по самим неграм, отбросив прогресс в межрасовых отношениях ещё на четверть века назад.

Во время большей части моего детства ни один белый мужчина, служивший в армии конфедератов, не имел права голоса, в то время как это право было предоставлено всем неграм, несмотря на то что лишь немногие из них могли даже написать своё имя. Сенатором от нашего штата был негр, так же как и аудитор графства и уполномоченный по делам школьного образования. И это притом, что в целом по нашему графству негры никогда не занимали более одной трети официальных должностей. Тем не менее чёрные республиканцы из Вашингтона сумели сделать такое состояние вещей постоянным.

Это настолько угнетало, что даже такой человек, как мой отец, писал своему другу-ветерану по армии конфедератов, что лучше было бы умереть, чем продолжать жить в таких условиях. «Когда всё потеряно, остаётся лишь одно средство. Я имею в виду необходимость взять в руки оружие, – писал отец в письме, на которое ссылается Клод Бауэрс в своей „Трагической эре”. – Какой смысл продолжать жить в условиях этой тирании, морального и физического угнетения, если мы могли бы почувствовать себя счастливее, сознавая, что умираем в борьбе за своё дело?»

Проблема должна была решиться в 1876 г. в ходе дебатов между генералом Уэйдом Хамптоном и правительственным чиновником Дэниэлом Чемберленом. По случайности мне запомнился один из массовых митингов, устроенных Хамптоном в Камдене при свете горящих на улицах фонарей. В те дни среди сторонников кампании был в ходу стишок следующего содержания:

 
Хамптон съест яйцо,
А Чемберлену достанется скорлупа.
Хамптон идёт к небесам,
А Чемберлен отправится в ад.
 

Этот стишок был для меня особенно притягательным, поскольку в то время мне впервые было позволено безнаказанно употреблять слово «ад».

В последующие годы отец рассказал нам много историй о том, как Хамптон вёл выборную кампанию в условиях подавляющего большинства чёрного населения. Одним из средств, к которому он прибег, была раздача билетов в цирк, представление которого проходило в день выборов за территорией города. Другим методом стала победа над правящими чиновниками их же собственным оружием, то есть воспользовавшись простодушием негров.

В те дни для каждого кандидата был подготовлен отдельный ящик для бюллетеней. Большинство негров не могли прочитать надписи на ящиках, но были в состоянии распознать, какой именно из ящиков принадлежит республиканцам, по месту его расположения в ряду других урн для голосования. Когда вокруг урн собрались толпы негритянского населения, люди Хамптона начали стрелять в воздух. В сумятице ящики для бюллетеней Хамптона и Чемберлена поменяли местами. Негры ринулись к урнам, чтобы проголосовать как можно скорее, и в результате многие из них бросили свои бюллетени в ящик Хамптона.

Во время следующих выборов, когда мне было примерно десять лет, отца не было дома. Он то ли ездил по делам, то ли принимал участие в очередной политической кампании, или и то и другое вместе. Ведь после политических гонок для доктора всегда было много работы. Вдруг около дома послышался какой-то грохот. Мама встревожилась и сказала, чтобы мы с Гарти взяли свои ружья.

Мы схватились за оружие: одностволку и заряжавшуюся с дульной части двустволку. Мама сказала, чтобы мы зарядили ружья и заняли позиции на втором этаже на балконе.

– Только не стреляйте, – предупредила она, – пока я не скажу.

Мы стояли там с бешено колотящимся сердцем, каждый сжимал в руках ружьё длиной почти в собственный рост и наблюдал, как улицу начинает заполнять толпа цветных. Напившись дешёвого виски, они держали путь на избирательный участок или на митинг.

Я смутно помню то, что произошло потом. Помню только, как какой-то негр упал за деревья. Внезапно все бросились бежать. Мы бросились вниз, чтобы посмотреть, что случилось. Его голова оказалась разрублена, будто топором. Мама принесла воды и перевязала рану. Я не знаю, что случилось с тем человеком, но вряд ли с такой раной на голове он мог выжить. Подобные потери случались не так редко, и пострадавшими были в основном негры.

Я не поддерживал мотивы, которые заставили моего отца стать членом клана. Это членство вовсе не свидетельствует о его любви к насилию или жестокости натуры. Однажды отца позвали к смертному одру одного из тех южан, кто поддерживал новую политику. Прибыв в тот дом, отец заметил, что никто из друзей или родственников не удосужился посетить умирающего. Ему было очень печально видеть, «какими бесчувственными и жестокими друг к другу стали люди из-за политических распрей».

У отца никогда не было предубеждения против негров, как не было претензий к северянам. Во всех крайностях он обвинял обе стороны, не сумевшие поступить достаточно мудро и мирно решить свои споры. Он считал Авраама Линкольна великим человеком, который, если бы остался в живых, смог бы вновь объединить страну.

И всё же условия, в которых происходило восстановление Юга, угнетающе действовали на отца.

4

Как и у всех мальчиков, в детстве у меня были свои герои. При этом я черпал образцы для подражания больше не из книг, а среди родственников и тех немногих людей, что меня окружали.

Я стал верить, что Роберт Ли являлся средоточием всех достоинств. Отец часто цитировал этого человека, и в моей дальнейшей жизни я руководствовался его высказываниями: «При любых условиях выполняй свой долг. Ты не можешь сделать больше. Ты не должен стремиться сделать меньше».

Генералы Боргард, Стонуолл Джексон и Джеб Стюарт были другими ориентирами, как и Марион, Самтер и Бикен из времён революционной войны. Даже Джордж Вашингтон не значил в моих глазах больше, чем эти мятежные солдаты.

Но ещё выше героев-солдат я оценивал Маннеса Баума, моего дядю Германа и Джо Барухов, а также двоюродного деда Фишеля Коэна.

Дядя Герман, который отправился воевать, так как не смог вынести упрёка в бездействии от женщин, был бонвиваном и транжирой. Какое-то время отработав у Маннеса Баума, торговое предприятие которого стало крупнейшим в Камдене, он открыл собственный магазин. Принимая у себя гостей, дядя Герман всегда потчевал их рассказами о светской жизни в Нью-Йорке, куда ездил за покупками. Но нас, детей, больше привлекало то, что он никогда не возвращался оттуда без подарков для каждого члена семьи.

Самый младший брат отца дядя Джо отслужил в уланском кавалерийском полку в Германии. Он обладал «статью атлета», как мы любили говорить. Дядя учил нас упражнениям на брусьях, которые сам установил на заднем дворе. Не уступала нам в занятиях и самая младшая сестра матери, девчонка-сорванец тётя Сара, которая часто приезжала к нам в гости из Уиннсборо. Помню изумление каждого, кто видел, как она зависала на брусьях вверх ногами.

Я восхищался своим двоюродным дедом Фишелем Коэном, единственным сыном рабби Гартвига Коэна. Он работал телеграфистом в «Дженерал Боргард» и мог часами развлекать нас забавными историями из своего военного прошлого.

– Да, – обычно заявлял он, – во время войны я был храбрецом и всегда находился там, где пуль было больше всего, – под телегой с боеприпасами.

Дядя Фишель играл на банджо и знал множество песен. В припеве одной из них говорилось:

 
Лучше я останусь рядовым охранять дом,
Чем меня принесут туда мёртвым бригадным генералом.
 

Мне вспоминается множество весёлых вечеров, проведённых под бренчание дяди Фишеля на банджо. Мама играла на фортепиано, а многочисленные гости пели песни южных штатов. Каждый куплет одной из них, которую я не слышал уже более семидесяти лет, заканчивалась одними и теми же словами: «И по Саре зазвонил колокол».

Мама была талантливой актрисой-любительницей и очень хотела, чтобы и её сыновья научились играть и петь. Но только Гарти и Сайлинг учились играть на музыкальном инструменте, да и то этим инструментом было банджо. Мне же никогда не удавалось даже подсвистывать, не сбившись с такта.

Ещё одной местной личностью, которой я втайне восхищался, был Богган Кэш родом из знаменитых дуэлянтов Кэшей из графства Честерфилд. Его отец, полковник Кэш, командовал полком в бригаде, в которой служил мой отец. Молодой Богган был слишком молод и не успел поучаствовать в Гражданской войне, но он пользовался малейшей возможностью, чтобы продемонстрировать свою меткость в стрельбе.

В штате Северная Каролина во времена моего детства дуэли не были чем-то из ряда вон выходящим. А Камден в этом смысле являлся центром всех поединков. Я помню, как наблюдал за Богганом Кэшем, когда тот практиковался в стрельбе по мишеням, перебегая с места на место и паля в серебряный доллар, который устанавливал где-нибудь на берегу заводского пруда. Иногда он просил кого-нибудь из мальчишек постарше отдать команду: «Огонь!»

Один из поединков, в котором участвовали Кэши, глубоко отразился на всей моей жизни, так как послужил причиной отъезда отца из Северной Каролины.

Беда пришла, когда брат миссис Кэш во время пьяной пирушки напал на другого человека. Чтобы избежать судебного преследования, братец переписал часть своей собственности на имя госпожи Кэш. Полковник Уильям Шеннон, являясь поверенным потерпевшего, возбудил дело против брата миссис Кэш, обвинив его в мошенничестве.

Заявив, что таким образом задета честь миссис Кэш, полковник Кэш и его сын Богган начали кампанию травли, которую полковник Шеннон, будучи человеком мирным, спокойно сносил целый год. Наконец положение стало нетерпимым, и полковник Шеннон вызвал полковника Кэша на поединок.

Семьи Шеннон и наша были близкими друзьями. Шеннон возглавлял борьбу за возобновление ярмарок как способа внедрения передовых методов хозяйствования на фермах. Моя мать часто приводила его нам в пример как человека с безукоризненными манерами.

Дуэль была назначена на 5 июля 1880 г. на мосту Дю-Бозе в графстве Дарлингтон. В надежде предотвратить поединок отец, не поставив в известность полковника Шеннона, сообщил о времени и месте его проведения шерифу. Шериф пообещал явиться туда своевременно и предупредить кровопролитие.

Первым на назначенное место прибыл полковник Шеннон, которого сопровождал его врач доктор Бернетт, вторым – мой отец в сопровождении нескольких друзей. Через несколько минут подъехал полковник Кэш. О шерифе не было ни слуху ни духу.

Секунданты сделали отметки на земле, жребием решили, кому какая достанется позиция и кто будет подавать сигнал. Шериф всё не приезжал.

Наконец участники заняли свои места. По команде Шеннон быстро выстрелил. Пуля взрыхлила землю перед полковником Кэшем, который тщательно прицелился и тоже выстрелил. Шеннон упал. Когда к нему подошли, ему уже ничем нельзя было помочь.

Через несколько минут галопом подскакал шериф.

Это была одна из последних в Соединенных Штатах дуэлей со смертельным исходом. Она вызвала очень серьёзные последствия, так как в Камдене не было более уважаемого гражданина, чем Уильям Шеннон. Я помню группу мрачных мужчин, вооружённых ружьями и револьверами, которые верхом направлялись к нашему дому для встречи с моим отцом. Среди них я узнал молодого человека, который был помолвлен с дочерью полковника Шеннона.

Отец пригласил их к себе в кабинет. Потом неожиданно молодые люди быстро вышли, сели на лошадей и поскакали прочь. Отец сумел убедить их не заниматься самосудом и не убивать полковника Кэша. Местью за полковника Шеннона послужило общественное мнение, которое осудило полковника Кэша. Кэш, который до этого считался видным членом общества, был подвергнут остракизму, и его постигла судьба Аарона Бёрра[9]9
  Бёрр Аарон, или Бэрр (Burr, 1756–1836), – третий вице-президент США (1801–1805) при президенте Томасе Джефферсоне, герой Войны за независимость США. В 1804 г. потерпел поражение в избирательной кампании на пост губернатора Нью-Йорка, во время которой Александр Гамильтон выпустил немало оскорбительных памфлетов против него, в связи с чем Бёрр вызвал его на дуэль и застрелил. После дуэли политическая карьера Бёрра закончилась. В 1807 г. отправился на Запад США, где пытался вести нелегальную войну против испанских колоний и провозгласил себя королём, но был арестован американскими войсками. Бёрр предстал перед судом по обвинению в измене, но был оправдан. Отправился в добровольное изгнание в Европу, после возвращения в США вёл уединённую жизнь.


[Закрыть].

Эта трагедия вызвала изменения и в законодательстве. Отныне поединки в Северной Каролине были запрещены, и любой, кто осмелился бы принять в них участие, автоматически исключался из общественной жизни. В 1951 г. при инаугурации губернатора Джеймса Бернса я с удивлением услышал, как он во время принесения присяги торжественно поклялся, что никогда не участвовал в дуэлях.

Мать уже долго уговаривала отца уехать на Север, где было больше возможностей. Но отец колебался до того поединка между Кэшем и Шенноном, который он пытался предотвратить и который стал для него настоящим шоком.

Зимой 1880 г. отец продал свою практику, а также дом с нашей маленькой «фермой». Вместе с уже имевшимися сбережениями его финансовые накопления составили на тот момент 18 тысяч долларов. Эту сумму отец сумел накопить за шестнадцать лет работы врачом.

Сначала в Нью-Йорк отправился отец. Потом за ним последовала моя мать и четверо её сыновей. Первый этап путешествия, до Уиннсборо, мы проделали на нашей старой повозке. А там мы пересели на поезд, отправлявшийся на Север. В продуктовой корзинке, захваченной нами на поезд, находилась еда, приготовленная бабушкой Вулф. Когда корзинка опустела, мы, чтобы поесть, выходили из поезда во время остановок, которые он регулярно делал в пути. Лучше всего нам удалось пообедать в Ричмонде, и до сих пор я вспоминаю тот вкусный обед. Уже начало смеркаться, когда мы приехали в Нью-Джерси на противоположном от Нью-Йорка берегу реки Гудзон, где сели на паром, чтобы переправиться через реку.

Глава 4
Большой город

1

Нам, четырём мальчишкам, Нью-Йорк показался странным миром. Сначала он пугал меня своей суматохой и столпотворением. Ведь в то время мне шёл всего одиннадцатый год, и я всё ещё был очень робким мальчиком. К тому же один случай, произошедший, когда мы ещё жили в Камдене, оставил у меня впечатление, что Нью-Йорк является не слишком дружелюбным местом.

К нам в Камден приехала в гости одна леди, наша дальняя родственница из Нью-Йорка. Нас, мальчишек, заставили отскоблить свои лица и явиться засвидетельствовать даме своё почтение. Все мы гадали, как же выглядит леди из Нью-Йорка.

До сих пор помню, как гостья пристально уставилась на нас через лорнет. Было лето, и все мы ходили босиком. Нью-йоркская дама посмотрела на наши ноги, а потом бросила нам десятицентовую монету, заметив: «Купите себе какую-нибудь обувь». Так она попыталась пошутить, но мы тогда не заметили юмора. Со всех ног мы бросились домой.

В Камдене мы обувались только тогда, когда того требовала погода, или во время еврейской субботы[10]10
  Шаббат – седьмой день творения, недели, в который предписывается воздерживаться от работы, дарован еврейскому народу в пустыне после выхода из Египта как «вечный союз» между Богом и народом и как залог улучшения мира. Начинаясь с вечера пятницы, предписывает одеваться красиво, насколько позволяют возможности, чтобы субботняя одежда не походила на будничную.


[Закрыть]. А в Нью-Йорке нам, разумеется, приходилось носить обувь постоянно, что заставляло нас понимать, что прогулки по городу едва ли заменят леса вокруг Камдена.

Среди других впечатлений от большого города, которые врезались мне в память, было моё изумление при виде железной дороги с пускающими дым паровозами, а также чудо в виде крана с водой на кухне, которая текла по трубам прямо в раковину. Одним из преимуществ Нью-Йорка стало то, что нам теперь не приходилось, как прежде на Юге, носить воду из колодца, чтобы можно было умыться или принять ванну.

Не знаю, как я сумел бы вынести те первые дни в Нью-Йорке, если бы не пример стойкости и решительности, который продемонстрировал Гарти. Моего брата ничего не могло устрашить, и он нырнул в огромный жестокий город, будто перед ним был другой мальчишка, старше по возрасту и более решительный, которому вдруг вздумалось затеять с Гарти драку.

Наше новое жилище оказалось довольно тесным по сравнению с просторным домом в Камдене. Отец снял две комнаты на верхнем этаже четырёхэтажного здания-пансионата из бурового песчаника в доме номер 144 на Западной 57-й улице. В одной комнате поселились мать, отец, Герман и Сайлинг. Вторую заняли мы с Гарти. Во время нашей первой зимы мы любили прислониться к стене, за которой располагался тёплый дымоход. Ели мы в комнате.

Через несколько лет я стал заядлым любителем водевиля; некоторые артисты и их шутки вызывали у меня бурные приступы смеха. Но я никогда не смеялся шуткам по поводу пансионатов типа тех, где мы проживали. Они всегда напоминали мне о первых днях нью-йоркской жизни.

Наша домохозяйка делала всё, чтобы наша жизнь была удобной. Её звали мисс (или миссис – в моём возрасте разница не имела значения) Джакобс. Я до сих пор помню эту полную женщину с кудряшками на лбу.

Она любила нас, мальчишек. На её столе нас всегда ждали фрукты, и она постоянно совала нам сласти в карманы.

Её доброта очень помогла нам преодолеть те не слишком благополучные времена.

Вскоре после нашего переезда отец заболел. В качестве диагноза ему поставили заболевание сердца, а ему самому объявили, что жить ему осталось немного. Первым порывом отца было вернуться на Юг. К счастью, он обратился к другому врачу, знаменитому Альфреду Лумису, который диагностировал его болезнь как несварение желудка, связанное с нервными нагрузками из-за хлопот по переезду в Нью-Йорк. Недуг отца закончился сразу же, как ему стали поступать вызовы от нескольких новых пациентов.

Мама записала нас в школу номер 69, располагавшуюся в то время на 54-й улице, между 6-й и 7-й авеню. Директором был Мэтью Элгас, которого я часто с благодарностью вспоминаю. Он лично отвёл меня к моему преподавателю, и тот день относится к самым счастливым воспоминаниям моей жизни. Её имя было Кэтрин Деверо Блейк, и эта женщина больше чем кто бы то ни было помогла мне преодолеть то состояние замешательства, в котором я оказался после переезда в Нью-Йорк. Первые слова учительницы, насколько я помню, были: «Бернард, я так рада познакомиться с тобой. Думаю, и другие мальчики тоже».

Она посадила меня напротив себя и, казалось, не обращала на меня внимания. Но в полдень, а затем в конце дня учительница спросила: «Вызовется ли кто-то из мальчиков добровольцем проводить Бернарда до дома, а затем провожать его в школу до тех пор, пока он не будет знать дорогу сюда?» Быть добровольцем сразу же согласился круглолицый парень по имени Кларенс Хаусман. Через четырнадцать лет мы стали с ним партнёрами на Уолл-стрит.

От Кэтрин Блейк я получил первую в своей жизни награду. Это книга «Оливер Твист», которая до сих пор находится в моей библиотеке. Она подписана: «Дана в награду Бернарду Баруху за манеры джентльмена и прекрасную успеваемость. Июнь 1881 г.».

Я поддерживал отношения с этой женщиной вплоть до её смерти в 1950 г., после чего заказал панегирик в её честь в общественной церкви Джона Хейнеса Холмса. Думая о ней, я не перестаю ощущать, насколько несправедливо мало ценит наше общество школьных учителей!

Именно наши учителя, в особенности те, что имеют с нами дело с раннего детства, формируют характер и сознание сегодняшней Америки. Мы все так же ждём, что они будут прививать будущим поколениям чувство порядочности и решимость стремиться к лучшему. Но однажды я прочитал, что группа учащихся средней школы назвала профессию школьного учителя одной из тех, что им меньше всего хотелось бы приобрести.

Преподаватели в школах должны иметь заработную плату, которая обеспечила бы им комфортные жизненные условия. Их огромный вклад в общество должен находить достойное признание со стороны общества. Я предложил бы, чтобы нашим самым заслуженным учителям ежегодно присуждалась бы премия «Оскар». Они достойны тех же материальных наград, что и премии, которые регулярно вручаются актёрам, писателям, спортсменам и многим другим.

2

Когда мы более близко познакомились с городом Нью-Йорком, выяснилось, что в некотором смысле он мало отличается от Камдена. В частности мы узнали, что в городе есть места, где могут поиграть мальчишки. Территория на 59-й стрит, где сейчас возвышается отель «Плаза», в то время состояла из свободных участков, за исключением тех, где ютились лачуги «фермеров», у которых в хозяйстве была хотя бы одна мелкая собачонка. Севернее 57-й стрит, между 6-й и 7-й авеню, также располагались свободные земли, кроме нескольких зданий на 6-й авеню и скобяной лавки, которой управлял человек по фамилии Гарднер. Его сын учился со мной в одном классе. Нам нравилось наблюдать, как работает его отец, при этом все мы завидовали его мускулам.

Эти участки стали для нас землями, по которым мы любили «путешествовать». Они же превращались в поля сражений, где мы бились с мальчишками из соседних районов. Очень скоро мы поняли, что фактически попали в ту же обстановку, в которой жили в Камдене, где постоянно дрались между собой «верхнегородские» с «нижнегородскими». В нашем окружении «банда 52-й стрит» считалась самой крутой и уважаемой.

Как и в Камдене, основное бремя стычек выпало на долю моего брата Гарти. Ему удалось взять верх над несколькими бойцами с 52-й улицы, в том числе и над симпатичным парнем ирландского происхождения по фамилии Джонстон, который приставал ко всем маленьким, и ко мне тоже. Последний раз Гарти отлупил Джонстона на лестничной площадке в школе. Джонстон пожаловался на него учителям, и Гарти исключили из школы. Он перевёлся в другую школу, но эта последняя драка всё же положила конец нашим неприятностям с Джонстоном.

Особенно счастливыми для нас были летние дни, так как мы проводили их севернее, на Вашингтонских горах, которые в то время были практически сельской местностью. Доктор Уильям Фротингем предложил моему отцу свою практику в тех местах на летние месяцы, и эта договорённость соблюдалась в течение нескольких лет.

Мы жили в очень комфортабельном доме Фротингема, на углу 157-й улицы и авеню Святого Николая. Моя комната находилась в глубине дома, и её окна выходили на участок, где сейчас располагаются площадки для игры в поло. А в мои дни там стояли густые деревья, заросли черники, жимолости, ядовитого плюща и других кустарников, как я позже научился их различать.

За полдоллара мы могли нанять лодку-плоскодонку, идеальное средство для путешествий по мелким бухточкам и солёным болотцам реки Гарлем, где в то время водилось множество крабов.

Одно из таких путешествий по реке чуть не стало для меня последним. Всё утро мы с Гарти ловили крабов и рыбу. После того как наш обед на свежем воздухе был съеден, мы присоединились к группе мальчишек, которые сидели на подножке парома нью-йоркской центральной железной дороги, курсировавшего по реке Гарлем. Мы развлекали наших новых друзей придуманными рассказами о наших приключениях среди дикарей островов Южных морей.

Направляясь на лодке домой, мы долго громко хохотали над тем, как (так нам тогда казалось) мы надули этих мальчишек. Я сидел на лодке сзади, балансируя на планшире. Вдруг мы столкнулись с другой лодкой. Меня ударило веслом и отшвырнуло в воду на мелководье. Мне показалось, что я целую вечность тщетно пытался подняться наверх с мутного дна. До сих пор помню обрушившиеся на меня в тот момент мысли: во-первых, я был наказан за то, что оказался ужасным лгуном с этими своими россказнями о Южных морях; во-вторых, я никогда больше не стану убивать чёрных кошек, ведь каждый знает, что это приносит несчастье; и в-третьих, как будет страдать моя мама из-за моей трагической гибели.

И тут я выбрался на поверхность, всё лицо было перемазано липкой чёрной грязью. Мужчины в лодке, с которой мы столкнулись, пытались нащупать меня на дне вёслами, а Гарти стоял на краю нашей лодки в готовности в любой момент прыгнуть за мной в воду. При моём появлении все начали было смеяться, но смех прекратился, как только все стали свидетелями того, как меня рвало проглоченной речной водой. Они вытянули нас на берег, положили меня на бочонок и держали так, пока из меня не вышла вся вода.

На пути домой все мысли у меня и Гарти были о том, заметит ли мама, что моя одежда промокла. Мы вернулись домой довольно поздно, и мама при виде нас так обрадовалась, что не стала задавать никаких вопросов.

3

Для наших родителей Нью-Йорк тоже стал источником приятных ассоциаций. Отец постепенно и упорно завоёвывал себе авторитет, что помогало ему добиваться признания в мире медицины. Наверное, самую большую популярность моему отцу принесло реноме основоположника научной гидротерапии в Соединённых Штатах. Он стал первым в стране профессором в данной области. Но до этого добивался строительства общественных бань для бедных слоёв населения и был одним из первых врачей, сумевших продиагностировать прободной аппендицит, который был успешно вылечен после хирургического вмешательства.

Это произошло во время рождественских каникул 1887 г. При посещении Нью-Йорка сын партнёра дяди Германа Самуэля Витковского внезапно заболел, как все сначала решили, «воспалением кишечника». Отец пригласил для консультации двух хирургов, Х. Сэндза и Уильяма Булла, и рекомендовал им удалить мальчику аппендикс. Доктор Сэндз запротестовал, заявив, что в этом случае мальчик умрёт.

– Он умрёт, если вы не сделаете этого, – ответил отец.

Воспалённый аппендикс был удалён 30 декабря 1887 г., и ребёнок сразу же пошёл на поправку.

В речи перед нью-йоркской Академией медицины в 1889 г. выдающийся хирург доктор А. Уайет упомянул этот случай и заявил по этому поводу:

– Можно сказать, что в связи с развитием методов лечения аппендицита в большей степени, чем любое другое, можно привести имя доктора Баруха, его профессионализм и гуманность.

Продолжая заниматься практикой доктора Фротингема, отец одновременно взял на себя заботу о нью-йоркском приюте для малолетних. Возможно, именно это пробудило его интерес к общественным баням. В то время в городе на Северной реке существовали так называемые «плавучие бани». Они представляли собой деревянные баржи с вырезанной центральной частью, где молодёжь могла плавать в летнее время. Одновременно в Северную реку сливались городские сточные воды, что вызвало у отца саркастическое сравнение: «Остров Манхэттен представляет собой тело, которое плавает в нечистотах».

Как председатель комитета по гигиене медицинского общества графства Нью-Йорк, отец начал долгий крестовый поход, завершившийся в конце концов возведением первых городских бань в городах Нью-Йорке и Чикаго.

Открытые в 1901 г. бани на Ривингтон-стрит позже были переименованы в честь отца.

Мама тоже интересовалась общественной жизнью. Она была прекрасным оратором, её речи хорошо принимали в различных клубах и благотворительных организациях. Она происходила из нью-йоркских поборников революции, а также из рода деятелей Конфедерации. Мать интересовали самые различные направления благотворительной деятельности: еврейская, протестантская и католическая. Религиозная конфессия здесь не имела для неё значения, так как она считала, что занимается важным и нужным делом.

Однажды летом мама познакомилась с миссис Дж. Худ Райт, супругой партнёра компании «Дрексель, Морган энд компани». Когда эта дама организовала общественную ярмарку с целью финансировать создаваемую больницу под её именем, в лице моей матери она нашла грамотного помощника. Позже эта клиника стала называться больницей Никербокер, и мой отец был там практикующим врачом.