Текст книги "Ярче солнца"

14. Эми

Вернувшись к себе, я не могу перестать мерить шагами комнату. Орион оставил подсказки… мне? Это что-то важное, похоже, вопрос жизни и смерти. Это касается гибели корабля? Остановившегося двигателя?

И… что он имел в виду, говоря, что уже дал мне первую подсказку?

Замираю и, уставившись в стену, замечаю таблицу, которую на ней нарисовала. Прошло три месяца с тех пор, как Старший помешал Ориону убить замороженных военных. Перед этим мы пытались вычислить убийцу, написав на моей стене список жертв. Провожу взглядом по неаккуратным строкам. Краска такая густая, что кое-где ее края отбрасывают на белую стену тоненькие тени. Полосы подтеков тянутся к полу, словно ведьмины костлявые пальцы. Одна из них толще и длиннее остальных – она прорезает пыльный плющ, который Харли когда-то давно нарисовал для своей девушки, которая жила в этой комнате до меня.

Черные каракули на грязной стене. Вот и все, что мне дал Орион – если не считать трупы.

Закрываю глаза и глубоко вдыхаю, вспоминая запах краски, в которую я окунала кисть.

Краска.

Харли.

Вот что Орион дал мне. Единственное, что он реально мне давал. Последнюю картину Харли. Когда Харли сидел на криоуровне и соединял вместе куски проводов, чтобы открыть шлюз изнутри и выброситься навстречу смерти в пустоту космоса, он отдал свою последнюю законченную картину Ориону, а тот передал мне. Мне было так грустно на нее смотреть, что я попросила Старшего отнести ее в комнату Харли.

Там она и должна быть до сих пор… Я выбегаю в коридор. Его комнату найти легко – пятна краски образуют радужный след, ведущий прямо к порогу.

В комнате, словно старыми ошибками, пахнет пылью и скипидаром. Искусственное солнце из-под жалюзи освещает самодельный горшок с растеньицем, которое давно уже погибло. В полосах света танцуют пылинки.

Я чувствую себя в этой комнате непрошеным гостем и никак не решаюсь отнять палец от биометрического сканера.

Медленно шагаю внутрь, все еще держась за дверной косяк одной рукой, боясь нырнуть с головой в бездну прошлого Харли. Пальцы скользят по стене к стоящему у нее комоду, оставляя на пыли, собравшейся сверху, четыре блестящие дорожки. Трехмесячный слой – или даже больше? Я ни разу не видела Харли в его комнате – только как он однажды оттуда выходил. Не могу представить его здесь. Она слишком маленькая и захламленная. Она больше похожа на кладовку, чем на дом.

Но Харли был художником, настоящим художником, и его кладовка ценнее любого из музеев, в которых мне приходилось бывать. У стены пачка картин. Я проглядываю их – все стоят лицом к комнате. На одной нет ничего, кроме пятен краски и черных чернил – видимо, неудавшийся опыт. Еще одна золотая рыбка, похожая на ту, что Харли нарисовал мне, но более мультяшная, не такая реалистичная. И светлее – тона можно было бы назвать пастельными, если бы они не контрастировали друг с другом.

Последняя картина обращена к стене, но еще до того, как повернуть ее, я вижу на холсте дыры, рваные края, из которых торчат нити.

Это портрет девушки. На губах у нее улыбка, но глубокие, влажные глаза печальны. Такое ощущение, что она только что из душа или бассейна: с волос капает вода, оставляя дорожки на лице.

Порезы резкие и рваные, явно сделанные в приступе гнева. Кто-то – Харли? – попытался восстановить полотно, но никому уже не удастся снова собрать это лицо.

Кейли. Кто же еще это может быть. Пробегаю пальцами по густо нарисованным волосам. Это девушка, которую Харли потерял и из-за которой потерял себя.

Я вдруг чувствую себя так, слово вторгаюсь в святая святых. Неважно, что Харли больше нет: эта комната по-прежнему принадлежит ему, и мне здесь не место.

Я пришла за картиной. Надо взять ее и уходить. Оглядываю комнату, ища то единственное полотно, которое было подарено мне. Вот, вот, под окном, это оно, черное небо. Бело-серебряная россыпь звезд. Золотисто-оранжевая рыбка у его лодыжки. Харли.

Бросившись через комнату к холсту, я случайно задеваю бедром линейку на краю стола, и она дергается, сметая с него все бумаги. Падаю на колени и стараюсь собрать как можно больше. Перед глазами мелькают эскизы – девушка плавает, девушка летит в воздухе, пустой пруд с мертвой рыбой, – но, хоть мне и хочется посмотреть, не торопясь, поразглядывать рисунки, я чувствую, что нельзя этого делать, нельзя их даже трогать.

– Ты что тут забыла? – раздается вдруг шипение со стороны двери, подтверждая мои страхи. В животе дергает от чувства вины.

Поднимаю взгляд. На пороге, освещенная лампами из коридора стоит Виктрия. Она делает шаг в комнату, и ее окутывает одеялом теней.

– А? – По сердитому нетерпению в ее голосе я понимаю, что то, что случилось в библиотеке, ничего не изменило. Ей важно только то, что я нарушила неприкосновенность комнаты ее друга.

Она так сильно стискивает кожаный переплет небольшой книжицы в руках, что костяшки белеют. Не могу я ее понять: она ненавидит меня за то, что я рассказала ей о небе, игнорирует, что я спасла ее от Лютора, злится, просто потому что я зашла в комнату Харли.

– Тебе здесь не место, – выплевывает она.

– Я знаю… я…

Виктрия проходит через комнату и вырывает рисунки у меня из рук, хватая их так резко, что мнет тонкую бумагу, и несколько листков рвется.

– Это не твое!

Я сощуриваюсь.

– Это мое. – Прижимаю к себе картину. Она и правда моя.

– Забирай. – Она начинает осторожно подбирать рассыпанные листы, и едва ли у нее получилось бы яснее показать, что мне пора выметаться.

Шагаю к выходу, унося с собой холст. У двери снова оборачиваюсь, но Виктрия не обращает на меня внимания. Она сложила рисунки обратно на стол и теперь разглаживает один из них. Из-за ее плеча я вижу – это тоже эскиз. Вроде бы Старший, но выглядит взрослым, и на угольных губах его играет усмешка, которую я ни разу у настоящего Старшего не замечала. Странно, обычно рисунки Харли похожи на оригинал как две капли воды.

Подхожу ближе, но Виктрия не реагирует. Никогда не видела у нее на лице такой тоски. Да и вообще ни у кого не видела – вот только у самого Харли, когда он рассказывал мне о Кейли.

– Виктрия? – зову я.

Подскочив на месте, она дергает рукой, и рисунок Старшего скользит на дальнюю сторону стола.

– Ты взяла, что хотела, уходи!

Смотрю ей в лицо. На секунду глаза ее снова обращаются на стол и угольный портрет, выдавая глубоко спрятанную любовь.

Не сказав больше ни слова, я ухожу.

И, только вернувшись к себе в комнату и окунув кисть в густую белую краску, осознаю, что на портрете был вовсе не Старший. Морщинки в уголках глаз, изогнутые в усмешке губы – это мог быть только Орион.

15. Старший

Стоит отойти от Регистратеки, как меня вызывает Док.

– Где ты? – спрашивает он.

– У Регистратеки.

– Отлично. Подойди к стене рядом с садом.

– Зачем?

– Трудно объяснить. Просто подойди.

– Но… я хотел поговорить с…

– Поговорить с Эми? – спрашивает он, чеканя каждое слово.

Да, именно. Вспышка Барти и изрезанный портрет только напомнили мне, что Эми – одна из немногих на всем этом долбаном корабле, кто не ждет, когда же я напортачу. Я должен извиниться – еще раз – за то, что обозвал ее. Мне хочется сказать: я сделаю все, что угодно, чтобы она почувствовала себя на «Годспиде» в безопасности. Хочется сказать, что если единственное, что вернет свет улыбки в ее глаза, это ее родители – что ж, может, стоит их разбудить. И хоть я и знаю, что вот это последнее я ей сказать не могу, мне нужно заглянуть ей в глаза и убедиться, что она знает, я пошел бы на это, если бы мог.

Мое молчание достаточно красноречиво.

– Старший, это твоя обязанность. Ты не можешь то быть Старейшиной, то не быть. Ты. Все время. Старейшина. Даже если не хочешь так себя называть.

А вот и выволочка, которой я так ждал. Взды-хаю.

– Ладно. Сейчас буду.

В саду меня встречает Кит, помощница Дока. Док не хотел брать ученика, но он уже в возрасте, когда-нибудь ему потребуется замена, и я настоял. Из всех желающих Кит оказалась наиболее подходящей. Не лучшей с профессиональной точки зрения – Док постоянно жалуется на то, как медленно она все схватывает, – а самой заботливой с пациентами, и я подумал, что Доку нужен рядом кто-то более человечный. Доку мое решение было не по нраву, но он смирился.

– Спасибо, – говорит Кит. – Мы просто не знали, что делать.

– Что случилось? – спрашиваю я, следуя за ней по тропинке мимо гортензий и пруда к металлической стене за садом.

Док присел на землю, в кои-то веки не думая о том, что на брюках появятся пятна от земли и травы.

У стены на коленях стоит женщина. Она немного напоминает картинки, изображающие сол-земных людей во время молитвы: руки лежат на земле ладонями кверху, туловище наклонено вперед, лицо уперлось в металлическую стену.

– Не хочет вставать, – объясняет Док.

Кладу ладонь ей на спину. Она не вздрагивает – совсем не замечает меня. Перемещаю руку на плечо и мягко тяну. Наконец она сдвигается и подается назад, садясь на корточки.

Я ее знаю.

Я стараюсь помнить всех на корабле, но у меня не получается. Их слишком много, и, сколько я ни стараюсь, всех выучить не могу. Но эту женщину знаю.

Ее зовут Эвали, и она работает в Городе на продуктовом складе. Ребенком я жил у них в семье – не помню когда именно. В то время, кажется, она была нормальной, но потом, когда я навещал их перед переселением на уровень хранителей, ее уже точно дурманил фидус. Так или иначе, она всегда была ко мне добра. Однажды я обжегся, когда учился упаковывать в банки стручковую фасоль, и она мазала мне руку мазью и не смеялась над моими слезами, хоть я и был уже слишком большим, чтобы плакать из-за такой мелочи.

– Эви, – зову мягко. – Это я. Старший. Что случилось?

Она смотрит на меня, но взгляд у нее такой же мертвый, как если бы она по-прежнему была на наркотиках. Даже еще мертвее. Не отворачиваясь, Эви протягивает руку и скребет по стене перед собой.

– Не выбраться, – шепчет она.

Потом медленно поворачивает голову к стене. Как ребенок утыкается лицом в подушку, так Эви прислоняется головой к металлу. Ногти медленно ползут вниз по стене, едва слышно поскрипывая. Рука падает на землю и замирает ладонью вверх.

Док смотрит на нас тяжелым взглядом. Я поднимаю на него глаза.

– Что с ней случилось?

Он сжимает губы, мрачно выдыхает через нос и только потом отвечает:

– Мы лечим ее от депрессии. Вчера она пропала. Думаю, так и шла вдоль стены, пока не выбилась из сил и не упала здесь.

Бросаю взгляд на ноги Эви. Они все сплошь в красновато-коричневой земле, под ногтями темные полоски грязи.

– Что нам делать? – спрашиваю я. Но на самом деле мне хочется знать другое: когда откроется, что корабль стоит, все станут такими же? Мне всегда казалось, что самое плохое – это восстание, но такая депрессия… от вида этой мертвой пустоты в ее глазах я сам чувствую себя пустой и гулкой оболочкой. Может, уж лучше разорвать корабль на части в приступе ярости, чем тихо скрестись в стену, пока не надоест дышать?

Док смотрит на помощницу. Кит опускает руку в карман халата и вынимает светло-зеленый медпластырь.

– Вот почему я тебя вызвал, – говорит Док, и Кит передает пластырь мне. – Я разработал новый пластырь для пациентов с депрессией.

Верчу его в руках. Док делает их сам в лаборатории химических исследований, ему помогают ученые из корабельщиков. С одной стороны, словно металлические опилки, прикреплены крошечные иглы. Если наклеить пластырь, иглы проникают под кожу и вводят лекарство.

– Так действуй, – говорю я и отдаю его Доку.

Он принимает пластырь у меня из рук и аккуратно перехватывает.

– Я хотел спросить тебя… хотел, чтобы ты убедился, что это необходимо, но мне нужно тебя спросить… Пластыри сделаны с использованием фидуса.

Смотрю на Дока с изумлением. Фидуса? Я же сказал ему уничтожить все запасы наркотика. Похоже, он ослушался и даже не побоялся сказать мне об этом.

С другой стороны, он решил спросить моего разрешения, прежде чем его применять.

За спиной нервно переминается Кит. Даже сам Док, кажется, нервничает, ожидая моей реакции. Только Эви – грязной, измученной, упершейся лицом в металлическую стену, – все равно.

– Действуй, – повторяю я и встаю. Док распечатывает пластырь, и Эви покорно вздыхает, когда наркотик оказывается у нее в крови. Док просит ее встать и пойти с ним в Больницу, и она молча подчиняется.

Я плетусь следом. Пустота, овладевшая Эви, показалась мне страшнее, чем бездумность фермеров, одурманенных фидусом. Я вспоминаю тупые, мутные от наркотика глаза Эми – Док сказал, что у нее была тяжелая реакция на фидус. Может, у Эви тяжелая реакция на его отсутствие?

– Положи ее на четвертом этаже, – говорит Док помощнице.

Кит ведет Эви к лестнице; я кидаю на него тревожный взгляд.

– На четвертом этаже теперь обычные палаты, – твердо объясняет Док. Он знает, о чем я думаю: о том, как Док по приказу Старейшины вкалывал старикам смертельную дозу фидуса, чтобы освободить место для молодых. – Пока ты здесь, может, прочтешь еженедельный отчет? Можем пойти в мой кабинет.

Киваю и молча следую за ним к лифту. На третьем этаже мы оба выходим, а Кит с Эви едут дальше. Док ведет меня к себе. Я мешкаю у одной из дверей – у двери Эми. Мне хочется свернуть направо и пойти к ней. Хочется извиняться снова и снова до тех пор, пока она не согласится меня простить. Но вместо этого я поворачиваю налево и иду в кабинет Дока.

– В Больнице последнее время много дел, – говорит он. – Я впервые за два дня зашел в кабинет. Извини за беспорядок.

Я хмыкаю. Кабинет выглядит безупречно, но это не мешает Доку сразу же поправить лежащие на столе бумаги.

На самом деле, в Больнице действительно в последнее время суматошно. Синяки и порезы от драк. Травмы от сельскохозяйственной техники из-за того, что операторы отвлекались и грезили наяву, чего не случилось бы, будь они по-прежнему на фидусе. Некоторые люди просто делают глупости, чтобы показать свою смелость. А еще… есть очень странные случаи. Люди делают больно себе или кому-то еще просто потому, что вдруг обрели способность чувствовать и им все равно, какое это чувство – главное, чтобы оно было.

Эми предупреждала, что снижение действия фидуса можно будет проследить по количеству людей, которые обращаются в Больницу. При мысли о ней у меня внутри все сжимается. Она ведь совсем рядом. Наверное, сидит в своей комнате и ненавидит меня.

– Отчет, – говорит Док, садясь и придвигая мне пленку.

– Эви это не вредно? – спрашиваю я, прежде чем взглянуть на экран.

Док качает головой.

– Пластырь с фидусом действует так же, как любой другой, просто лекарство в нем создано на основе фидуса. Он достаточно силен, чтобы подействовать сразу, но я на всякий случай разработал и антидот.

Мне все еще не нравится необходимость использовать хоть что-то, связанное с фидусом, но, по крайней мере, у нас есть противоядие. Я оставляю эту тему.

Секунду думаю, не рассказать ли Доку о том, что мне стало известно про корабль. Если бы Старейшина знал, что мы остановились, он бы сказал Доку. Но я не Старейшина, и Дока другом назвать не могу. Промолчав, я сосредоточиваюсь на отчете.

ОТЧЕТ ОБ ОЦЕНКЕ СОСТОЯНИЯ ЗДОРОВЬЯ НА КОРАБЛЕ

Численность населения на момент последнего отчета: 2298

Текущая численность населения: 2296

Изменения численности населения: –2

Джорди, скотовод: самоубийство

Эллемаи, смотритель теплиц: осложнения вследствие внешних повреждений

Заболевания и травмы:

+3 инфекции в результате предшествующих травм

+18 гастроэнтерит из-за неправильного приготовления пищи

+6 травмы на рабочем месте

+9 самоповреждения и насилие

+43 проблемы, связанные с алкоголем (отравления, травмы и т. д.)

+24 истощение

+63 переедание

Психологические проблемы

– 1 депрессия

+8 накопительство

+6 ипохондрия

+2 девиантное сексуальное поведение

Прочие:

+2 беременность

Я щелкаю по «смертям» и внимательно читаю имена, запоминая. Потому что очевидно: если бы я не запретил на корабле фидус, люди вроде Джорди и Эллемаи по-прежнему были бы живы. И хоть я могу утверждать, что короткая жизнь с чувствами лучше, чем длинная, но без них, мертвые свою точку зрения высказать уже не могут.

Размышляю над истощением и перееданием. Наверняка это частично связано с накопительством. Люди боятся, что им не хватит еды. Так что одни не едят, а откладывают про запас, а другие, наоборот, набивают животы, пока припасы не кончились.

Против воли вспоминаю о предупреждении Барти. Путь к революции лежит через желудки людей.

Добравшись до конца отчета, спрашиваю:

– Две новые беременности?

Док берет пленку и просматривает данные, хоть, наверное, и так знает, что там.

– А, да, – говорит он. – Живут в Больнице и решили не принимать участия в Сезоне. Однако после его окончания все же решились размножаться.

– Док, – начинаю я, и голос звенит от любопытства. – Если мы хотим увеличить численность населения, Сезон не кажется мне особенно эффективным методом, а?

Он выключает пленку и кладет на стол, поправляя угол, чтобы он оказался перпендикулярен углу стола.

– Я… э-э-э… о чем ты говоришь?

Я наклоняюсь вперед на краешке стула.

– Раньше я считал, что Сезон – это естественно, потому что животные спариваются в определенное время. Но теперь очевидно, что Сезон – искусственная мера. И если его контролировали вы со Старейшиной и если мы все еще пытаемся восстановить численность после так называемой Чумы… ну, в Сезоне нет смысла, разве не так? Одно спаривание за поколение? Это скорее уменьшит численность, чем восстановит…

Я умолкаю, но Док отвечает не сразу. Чем дальше, тем яснее я понимаю, что прав. Увеличить популяцию с помощью Сезона – идиотски безнадежная идея.

– Ну, в некоторые поколения у нас было по два Сезона, – оправдывается Док. – И мы следили за тем, чтобы у некоторых женщин рождалось по нескольку детей.

Мгновение мы просто смотрим друг на друга.

– Несколько поколений назад, – наконец начинает Док, и голос его звучит глухо, будто он признается в преступлении, – было решено снизить прирост населения. У нас и так не хватает продуктов питания.

– И каков план, если не будет хватать еды? – спрашиваю я.

Док тихо смотрит на меня, и я вижу, он оценивает, стоит сказать мне правду или нет. От корабельщиков я могу требовать правды и буду уверен, что они скажут. С Доком приходится ждать и надеяться. Док был за использование фидуса, но и Ориона он поддерживал – в конце концов, когда Старейшина приказал убить его, Док ослушался приказа. Думаю, он еще не решил, достоин ли я занять место Старейшины и Ориона.

Но, судя по всему, правду мне доверить можно. По крайней мере, на этот раз.

– По приказу Старейшины, – говорит он наконец, – у нас имеется запас из трех тысяч черных медпластырей.

– Черных? – удивляюсь я. Никогда еще не видел черных пластырей.

Док коротко кивает.

– В том случае если корабль перестанет справляться с поддержанием жизни, черные пластыри будут распределены среди обитателей корабля.

Теперь я понимаю, зачем они нужны. Черные медпластыри – это быстрая смерть вместо медленной.

16. Эми

Ставлю последнюю картину Харли на кровать и отступаю назад. Его смеющиеся глаза оказались прямо на уровне моих, но эффекта Моны Лизы нет – мне не кажется, будто он смотрит на меня.

– Так, – вслух говорю я нарисованному Харли, – ну и где эта подсказка, которую обещал Орион?

Трогать краску мне страшно – не хочу случайно что-нибудь испортить. Вместо этого внимательно оглядываю мазки в поисках какого-нибудь скрытого сообщения от Ориона.

Я теряюсь в картине – там лицо Харли, и звезды, и маленькая золотая рыбка плавает у его лодыжки. Там все мои воспоминания о нем. Как сумел человек, которого я знала так недолго, оставить у меня в душе такой неизгладимый отпечаток? Видя его счастливым и свободным, я вспоминаю о Харли кое-что важное, ту самую искру, ту радость, то нечто, из-за чего мне так хочется, чтобы он сейчас оказался тут.

Расфокусирую взгляд, стараясь смотреть сквозь изображение на само полотно. Но там ничего нет.

Провожу ладонями по забрызганным краской граням картины. Снова ничего.

Потом переворачиваю.

До сих пор я еще ни разу толком не смотрела на оборотную сторону. Но теперь сразу замечаю бледный, почти невидимый эскиз, сделанный, кажется, углем или карандашом. Прищурившись, наклоняюсь, потом беру картину в руки и подношу к свету.

Какой-то маленький зверек – и это не рисунок Харли; у него все выходило куда более реалистично. Эта мультяшка немного похожа на хомяка, но у нее преувеличенно огромные уши… кролик. А рядом с ним круг… точнее, приплюснутый круг, овал. В центре его крошечный квадрат, похожий на те супертонкие карты памяти, которые мама покупала для своего навороченного фотоаппарата. Он приклеен к холсту, но легко отрывается, стоит подцепить ногтем.

Поднимаю штуковину на кончике указательного пальца. Это черный пластик, обрамляющий тонкую золотую полоску с переплетенными серебряными нитями схемы. Для чего он? Кажется таким знакомым. Переворачиваю, но с другой стороны там только пластмасса.

И тут до меня доходит: точно, я уже видела такое. Бросаюсь к столу и беру экранчик, на котором смотрела первое видео Ориона. В маленький разъем в углу экрана вставлен точно такой же кусочек пластмассы. Эта штука с картины Харли и правда вроде карты памяти… еще бы разобраться, как ее заменить.

Снова, прищурившись, оглядываю картину в надежде найти еще подсказку.

И тут замечаю прямо под рисунком крошечные, едва читаемые слова.

«Следуй за мной в кроличью нору».

– Все страньше и страньше, – констатирую я.

Чтобы добраться ко мне после вызова, Старшему понадобилось примерно две с половиной секунды.

– Что случилось? – спрашивает он, влетая в дверь.

Глядя, как он окидывает комнату глазами, выискивая, от какого бы дракона спасти свою прекрасную даму, я начинаю смеяться.

– Как ты так быстро добрался?

– Я был в кабинете у Дока.

Смех стихает. И в тишине мне снова вспоминается то, как он назвал меня, как слово слетело с его губ.

– Слушай, Эми, извини. – Открываю было рот, но Старший добавляет: – Честно. Я не хотел так говорить. Мне очень стыдно.

– Мне тоже, – отзываюсь я, опуская взгляд на руки. Глупо цепляться за слова, когда нужно думать обо всем корабле. Между нами стелется тишина, но он, по крайней мере, не отворачи-вается.

– Ну, – начинает наконец Старший, – так что случилось?

– Ничего. Просто… тут кое-что странное. Смотри, что я нашла.

Показываю ему маленький черный чип с картины и экран из Дантового «Ада».

– Карта памяти, да еще и вид-экран к ней! – со смехом восклицает Старший. – Сто лет таких не видел! Сейчас везде уже только пленки.

– И как они работают? – спрашиваю, протянув ему то и другое.

– Это обычный цифровой экран, – объясняет Старший, аккуратно вынимая одну карту памяти и вставляя другую. Квадратный чип прилипает к экрану, будто притянутый магнитом. – Он как пленка, но работает только вместе с карточкой. – Кладет старую карту на угол стола, потом переворачивает вид и проводит по нему пальцем. На экране загорается квадрат.

– Дай-ка мне. – Забираю у него экран и прижимаю большой палец. Квадрат гаснет, и тут же автоматически начинает проигрываться видеозапись.

– Это… это криоуровень, – шепчу я. Угол съемки такой, будто видео с камеры наблюдения.

Старший качает головой.

– Не может быть. Тамошние камеры наблюдения вышли из строя перед тем, как Орион – начал…

Начал отключать замороженных.

Несколько мгновений на экране ничего не происходит. Я уже собираюсь спросить Старшего, не нажата ли случайно пауза – или, может, что-то неисправно – и тут где-то в углу начинается шевеление.

Сначала появляется тень, скользит по полу, похожая на скрюченную руку.

А потом…

– Это я… – шепчет Старший.

Поднимаю взгляд, удивленная его взволнованным тоном.

– Давай… э-э-э. Давай не будем это смотреть. Мне кажется, не стоит.

Он порывается остановить видео, но я перехватываю его руку.

– Почему? – спрашиваю требовательно.

Старший кусает губу, на лице его написано беспокойство.

На экране Старший крадется дальше. Видео без звука, и он выглядит очень странно, замирая, словно услышал что-то. Помедлив секунду, поворачивается к дверце ледяного морга. Открывает ее и вытаскивает контейнер.

И тут я уже не смотрю на него. Я смотрю на себя.

Это я, вмороженная в лед. Недвижная. Я выгляжу мертвой. От ужаса губы кривятся. Это моя плоть, мое тело. Обнаженное. А это Старший, и он смотрит на меня голую.

– Старший! – верещу я и влепляю ему затрещину.

– Я не знал тебя тогда! – говорит он.

– А я не знала, что ты такой извращенец! – огрызаюсь в ответ.

– Прости! – уворачивается он.

Старший на экране вдруг вскидывает голову, снова притягивая наше внимание к видео. Но, постояв немного, настороженный, как встревоженная птица, он снова оборачивается ко мне. Поднимает руку – она слегка дрожит – и кладет ее на мой стеклянный ящик, прямо поверх того места, где должно быть сердце. И тут вдруг подскакивает на месте, испуганный каким-то звуком, и сматывается из кадра.

– И ты вот так сбежал? – спрашиваю. Мне это и так известно, он уже признался… но смотреть все равно тяжело. Видеть, как бездумно он оставил меня там, совсем беспомощную.

Старший выглядит несчастным. Он не смотрит на экран, только на меня, и лицо у него такое, будто ему хочется, чтоб я наорала на него, дала в нос и наконец простила.

Но я уже и не сержусь… по крайней мере, мне теперь больше грустно. А еще немного противно. Не знаю, как описать этот горький вкус желчи на языке, поэтому не говорю ничего, а просто снова смотрю на экран.

Несколько минут ничего не происходит. Тонкая струйка конденсата стекает с моего стеклянного гроба и с тихим плеском бьется о пол. Начинаю оттаивать.

И вдруг я понимаю, что не хочу это видеть. Не хочу смотреть, как просыпаюсь. Не могу снова пережить ощущение, будто тону в криорастворе, давясь трубками, торчащими из горла. Закрываю глаза и отворачиваюсь, хотя мой контейнер на экране оттает еще очень не скоро. Но тут Старший изумленно втягивает воздух, и мой взгляд снова прилипает к экрану.

Появляется новая тень – она шире и длиннее, но тоже медленно крадется к моему замороженному телу. Луч света выхватывает из темноты паутину шрамов, бегущую по шее за левое ухо.

Орион.

Первая его реакция – засунуть меня обратно в холодильник. Он запирает дверь и поворачивается, чтобы уйти.

Но вдруг медлит.

Долгое мгновение он смотрит куда-то за кадр, в том направлении, куда ушел Старший, и задумчиво постукивает пальцем по крышке криокамеры. А потом медленно, вдумчиво вынимает меня обратно. На секунду опускает взгляд.

И уходит.

Орион сказал, что ему пришло в голову отключать замороженных, когда он увидел, что Старший разморозил меня. Вот оно. В этот самый момент он понял, как легко убить тех, кто не может защищаться.

Картинка сменяется помехами.

– Вот зачем он сломал камеры на криоуровне, – говорит Старший.

Ну, как минимум, это одна из причин.

Он опускает вид-экран на мой стол и встает. Волосы падают ему на глаза, но я все равно вижу, что он смотрит на меня. Ждет реакции.

Вот только я не знаю, как реагировать. Не знаю, что думать обо всем этом. О том, как Старший смотрел на меня, о том, что Орион едва взглянул. Мозг отказывается функционировать.

– Эми?

Старший вскидывает голову; в глазах у него паника. Это не он говорил.

Мы одновременно бросаемся к экрану на столе. Помех больше нет.

Экран заполняет лицо Ориона – он так близко, должно быть, в паре дюймов от камеры.

Перед тем как картинка гаснет, тишину заполняет ясный голос:

– Эми? Ты готова? Готова узнать правду?