Текст книги "Автобиография духовно неправильного мистика"

Та ночь опустошила меня и наполнила одновременно. Я прекратил свое существование и в то же время обрел его. В ту ночь я умер и возродился. Но тот, кто возродился, был уже совсем не тем, кто жил прежде. Между ними не было никакой связи. Внешне эти два события вытекают одно из другого, но это не так. Тот, кто умер, умер навсегда, от него ничего не осталось.

Я пережил много смертей, но то были лишь частичные смерти. С этой ни одна не сравнится.

Иногда умирает тело, иногда часть разума, иногда часть эго, но личность остается. Многократно обновленная, многократно перекрашенная – что-то меняется тут, что-то там, – но сама личность остается, сохраняется некая непрерывность.

Однако той ночью смерть была окончательной и бесповоротной. Это день моей смерти и день моего единения с богом.

* * *

Просветление – очень индивидуальный процесс, и из-за этого возникает множество проблем. Прежде всего, не существует никаких определенных стадий, через которые человек должен обязательно пройти. С каждым это происходит особенным образом, потому что в течение многих жизней человек накапливает свой индивидуальный опыт. У нас у всех разные условия жизни.

Соответственно, дело не в просветлении, дело в обусловленности, которая определяет путь человека. Разные люди сталкиваются с разными событиями и по-разному их переживают, поэтому нет двух одинаковых путей. Вот почему я настойчиво повторяю: нет никакой широкой дороги, есть только узенькие тропинки, но и они чаще всего не хожены. Нельзя войти в жизнь и сразу отыскать свой путь, нет. Каждый сам прокладывает себе дорогу. Просто нужно идти вперед.

Говорят, что путь просветления похож на полет птицы в небе: идущий по нему тоже не оставляет следов. Никто не может лететь в точности тем же путем, что и птица. Каждый раз она прокладывает путь заново, и ее след исчезает, как только она скрывается из виду. Вот и просветлеть невозможно, за кем-то следуя. Поэтому и Иисус, и Моисей, и Мухаммед, и Кришна – вообще все те, кто говорят: «Верь мне. Иди за мной», – ничего не знают о просветлении.

Если бы они знали, то не предлагали бы другим за ними следовать. Тот, кто действительно просветлел, знает, что он не оставляет за собой следов, и слова «иди за мной» для него – полный абсурд.

Поэтому совсем не обязательно, что с вами случится то же, что и со мной. Вполне возможно, вы будете жить обычной жизнью и в один прекрасный момент вдруг просветлеете.

Если в комнате одновременно заснут пятьдесят человек, то каждому из них приснится свой собственный сон. Нельзя видеть один сон на всех, так не бывает. Это попросту невозможно, как ни старайся. Ваш сон будет вашим, а мой – моим. Мы перенесемся в разные миры, с нами будут происходить разные события. И проснемся мы в разное время. Сновидения не могут быть общими.

Просветление – это не что иное, как пробуждение. Для просветленного человека все наши жизни похожи на сон. Сны могут быть хорошими или плохими, кошмарами или чудесными фантазиями, но это все равно только сны.

Вы можете пробудиться в любой момент. Потенциальная возможность есть всегда. Порой, чтобы проснуться, приходится прилагать усилия. Вам может присниться страшный сон – вы хотите закричать, но голоса нет, хотите проснуться, но не можете: тело словно парализовано.

Но, проснувшись, вы смеетесь над ночным кошмаром, хотя в те минуты, когда видели его, вам было совсем не до смеха. Все было так реально. Тело, казалось, омертвело, вы не могли пошевелить ни рукой, ни ногой, не могли произнести ни слова, не могли открыть глаза. Вы понимали, что все кончено! Но днем сон уходит на задний план, вам уже не до него. Чего бояться, если это был всего лишь сон? Какая разница, каким он был: кошмарным или чудесным?

То же самое касается и просветления. Любые медитации, техники и практики, с помощью которых вы стремитесь просветлеть, направлены только на одно: нарушить ваш сон. Многое зависит от того, насколько вы вовлечены в то, что с вами происходит. Некоторые спят очень глубоким сном. И все же любые пути к просветлению нужны только для того, чтобы встряхнуть человека, заставить его проснуться. А когда именно это случится, не может сказать никто.

Так что мой «срыв» и одновременно «прорыв» – это не показатель. Это лишь то, что случилось со мной. И на то были свои причины. Я шел в одиночку, у меня не было ни друзей, ни товарищей, ни наставников. А проходя духовный путь в одиночку, человек очень рискует, потому что существуют моменты, которые иначе как «кромешным адом души» не назовешь. Кругом сплошной мрак, опасности подстерегают на каждом шагу, кажется, что вот-вот ты умрешь, иногда кажется, что уже и вовсе умер, что впереди беспросветная тьма. Подобные переживания могут вызвать душевные расстройства.

Ты один на один со смертью, рядом нет никого, кто мог бы тебя поддержать и сказать, что это пройдет или что это всего лишь ночной кошмар и утро уже не за горами. «Ты ведь знаешь, что самая темная ночь – перед рассветом. Не волнуйся, все будет хорошо». Но рядом нет никого, кому ты веришь и кто верит в тебя, – таковы причины душевных срывов. Однако мне это не причинило никакого вреда. На какой-то момент мое состояние действительно показалось опасным, но мрак души рассеялся, и показалось солнце – срыв превратился в прорыв.

С каждым все происходит по-своему. И то же самое относится и к жизни после просветления: все очень индивидуально. Это тоже создает массу проблем.

Представляете, если бы я решил создать новую религию, то основной ее догмой мог бы стать такой постулат: прежде чем просветлеть, человек должен пройти через нервный срыв, то есть прорыв возможен только после срыва. Именно так и создавались все религии: одна личность навязывала свои собственные переживания всему человечеству, не учитывая индивидуальных различий. Та же проблема остается и после просветления. Махавира ходил голым, и потому его последователи уже полторы тысячи лет тоже ходят голыми. Они верят, что именно это поможет им просветлеть! Личный опыт превращается во всеобщее необходимое условие. Какая глупость!

Махавира прошел свой путь, у него был свой личный опыт. Он действительно был одним из самых красивых людей на земле, и скрывать такую красоту под одеждой было бы преступлением. На его тело стоило посмотреть!

Он был сыном царя. Его отец обожал индийскую борьбу и мечтал, чтобы Махавира стал чемпионом всей страны. Он действительно мог бы стать лучшим, у него было стальное тело. Воспитатели заставляли его тренироваться круглые сутки. Он должен был стать непревзойденным борцом. Естественно, его тело было великолепным: пропорции идеальны, ни капли лишнего жира. Его тренировали величайшие борцы, ему регулярно делали массаж, врачи давали ему лучшие травы и снадобья – только бы он стал победителем.

А потом он отрекся от мира. Вместо борьбы он выбрал медитацию. И когда он просветлел, то перестал носить одежду. У него ничего не было, кроме куска ткани на все случаи жизни. Однажды, уже после просветления, Махавира спустился с холма, и какой-то бродяга начал умолять его подать хоть что-нибудь. Вечер был прохладным, а бродяга был совсем нищим. Махавира посмотрел на себя – на нем был только этот лоскут. Он разорвал его и отдал половину нищему. Вторую половину он оставил себе, но она оказалась слишком мала, чтобы полностью укрыть его тело. Когда же Махавира проходил мимо куста роз, ткань зацепилась за шипы, и так и осталась висеть. Махавира оглянулся и со смехом сказал: «Слишком роскошно для меня! Я никогда никому не отказывал, так что пусть этот кусок останется здесь. Он мне теперь все равно не нужен. Зря я не отдал нищему всю накидку, что он будет делать лишь с половиной? Уж если меня этот кусок не прикрывает, то нищего и подавно. Пусть уж ткань останется здесь, может быть, он пойдет этой дорогой и заберет ее». Так Махавира остался голым.

Но ему нравились прохлада и нежность утреннего солнца, ведь он жил в самой жаркой части Индии, в Бихаре. Ходить голым было так легко, что он подумал: «Зачем вообще одеваться?» И он никогда ни у кого ничего не просил. Наоборот, он был готов отдать последнее, если кто-то просил его о помощи. Вот он и ходил голым. Но это вовсе не значит, что так должен поступать каждый, кто мечтает о просветлении. Ни Будда, ни Лао-цзы, ни Кабир никогда не обнажались.

Да, для религий это огромная проблема. Для них не существует никаких других просветленных, кроме их идейного вдохновителя, по той простой причине, что другие не вписываются в их религиозные представления, не соответствуют тем идеям, которые лежат в основе той или иной религии. Соответственно, все остальные провозглашаются лжепророками или просто обычными людьми.

Просветление – это песня, которую слагает сам человек. Неизвестная, всегда новая, уникальная, неповторимая. Никогда не сравнивайте двух просветленных, иначе поступите несправедливо по отношению к одному из них или даже к обоим. И не нужно искать каких-то жестких правил. Помните лишь о том, что все течет, все меняется. И я говорю о вечно новом, никогда не стоящем на месте потоке, а не о чем-то твердом, установленном раз и навсегда.

Например, просветленный человек обладает глубокой внутренней тишиной. Эта тишина почти осязаема. В его присутствии открытые, восприимчивые люди тоже начинают испытывать покой и умиротворение. Просветленный излучает неземное удовлетворение: что бы ни происходило, ничто не мешает ему радоваться существованию.

У него нет вопросов, вопросы попросту исчезают. При этом нельзя сказать, что он знает все ответы, просто у него нет вопросов. В этом состоянии глубочайшей тишины, в состоянии, в котором работа ума останавливается, он способен давать точнейшие ответы на любые вопросы без всякой подготовки. Ему не нужно обдумывать ответ. Он не знает, что произнесет в следующую секунду, слова текут сами собой, иногда они его самого удивляют. Но это не значит, что у него есть готовые ответы на все вопросы. У него нет ответов, так же как нет и вопросов. Он обладает лишь ясностью, светом, который способен осветить любой вопрос. С его помощью он видит все грани вопроса и все возможные ответы.

Именно поэтому иногда происходит так: вы задаете ему вопрос, а он отвечает вам что-то совсем другое. Это случается потому, что вы сами не осознаете подоплеки своего вопроса. Он откликается не на ваши слова, он откликается на вас лично. Он отвечает сознанию, у которого возник вопрос. Вопрос и ответ нередко кажутся абсолютно не связанными, но на самом деле одно вытекает из другого. Вам просто нужно посмотреть немного глубже, и тогда вы поймете, что ответ вам дали по сути, а не по форме. Часто бывает, что лишь после такого ответа вы вдруг впервые по-настоящему понимаете собственный вопрос, потому что прежде не осознавали какой-то грани, не замечали какой-то части своего подсознания – той стороны личности, из-за которой и возник вопрос.

Но у просветленного нет ответов, нет священных писаний, нет любимых цитат. Он просто здесь, перед тобой, подобно зеркалу отражает тебя самого и делает это со всей силой и самоотдачей.

Вот что я называю текучестью, а не отвердевшими признаками просветленного. Не обращайте внимания на мелочи: что он ест, во что одет, где живет, – все это не имеет никакого значения. Стремитесь ощутить его любовь, его сострадание, его веру. Его доверие не ослабеет, даже если им станут злоупотреблять. Его сострадание и любовь не обмельчают, даже столкнувшись с жестоким предательством, – все это не имеет значения. Это трудности других людей, а не его. Его доверие, его сострадание и любовь останутся прежними.

В этой жизни его заботит лишь одно: как разбудить остальных. Что бы он ни делал, все подчинено единственной цели: помочь людям стать осознаннее, помочь им проснуться, потому что, проснувшись сам, он познал бесконечное блаженство и теперь хочет разделить его с другими.

Оттачивая меч

С самого детства я любил рассказывать разные истории, были и небылицы. Тогда я и не подозревал, что это поможет моей речи стать ясной и четкой и будет неоценимым подспорьем после просветления.

Просветленных довольно много, не все они становятся Учителями или Мастерами, по той простой причине, что не все умеют передавать свои чувства, описывать свои переживания. Я научился этому случайно, и я думаю, что и те немногие, что стали великими Мастерами, тоже ничему особо не учились, потому что этому нигде специально не учат. Впрочем, с уверенностью могу говорить только о себе.

После просветления я целую неделю молчал. Тишина была столь глубокой, что у меня не возникало ни малейшего желания что-либо говорить. Но постепенно я привык к тишине, к тому невероятному блаженству и счастью, что я испытывал благодаря ей. И мне захотелось поделиться своими переживаниями с теми, кто был мне близок. Вообще-то внутреннее стремление делиться счастьем с теми, кого любишь, очень естественно.

Я начал говорить с друзьями, с теми, кто был мне небезразличен. Я знал этих людей уже много лет, и мы часто беседовали с ними на разные темы. Раньше мне нравилось только одно упражнение – совершенствовать свое красноречие, поэтому сейчас мне было довольно легко рассказывать им о просветлении, но чтобы наполнить свою речь словами, хоть сколько-нибудь отражающими ту глубокую внутреннюю тишину и радость, которые теперь наполняли меня, мне потребовались годы.

Своими комментариями, толкованиями и детальным анализом ученые ловко уничтожают все прекрасное в этом мире. Из-за них красота становится тяжеловесной, даже поэзия теряет свое неизъяснимое очарование. В университете я никогда не ходил на лекции по поэтике. Меня то и дело вызывали в деканат, чтобы прочитать очередную нотацию.

– Ты ведь посещаешь другие лекции, почему же на эти не ходишь? – удивленно спрашивал меня декан.

А я отвечал:

– Потому что я хочу сохранить любовь к поэзии. Я ее искренне люблю – вот почему. А ваши профессора абсолютно лишены внутренней музыки, их жизнь совершенно непоэтична. Я знаю нашего преподавателя поэтики. Каждое утро я вижу, как он идет в университет, и ни разу не видел, чтобы он любовался деревьями, слушал пение птиц, восхищался красотой восходящего солнца.

В тех местах, где я учился, рассветы и закаты были необыкновенными. Университет стоял на возвышенности, в окружении небольших холмов. Я побывал почти во всех уголках Индии, но нигде больше не видел таких красивых закатов и восходов. По какой-то непонятной, таинственной причине в окрестностях нашего университета на рассвете и в сумерках постоянно собирались разноцветные облака. Кругом стояла такая невообразимая красота, что даже слепой мог ощущать, что происходит что-то неописуемо прекрасное.

Но я никогда не замечал, чтобы преподаватель поэтики любовался закатом или останавливался хотя бы на секунду. А увидев, как я смотрю на небо, деревья или птиц, он все время спрашивал:

– Чего сидишь? Раз уж вышел на утреннюю прогулку, так занимайся зарядкой, делай упражнения!

А я отвечал:

– Для меня это вовсе не упражнения. Может быть, для вас это упражнения, а для меня это настоящий любовный роман.

В дождь он и носа на улицу не показывал. Я подходил к его дому, стучал в дверь и кричал:

– Выходите!

– Но ведь на улице дождь! – слышал я в ответ.

– Это лучшее время для прогулки, на улицах ни души, – восклицал я. – Только никаких зонтиков, ведь дождь – это так чудесно, так поэтично!

Он считал меня сумасшедшим. Но человек, который никогда не гулял под дождем, никогда не сидел в тени деревьев, просто не может понять поэзию. И я объяснял декану: «В этом человеке нет ни капли поэзии, он лишь губит стихи своим научным подходом, а поэзия отнюдь ненаучна. Поэзия и наука – эти явления несовместимы».

Университеты отбивают всякий интерес к поэзии. Они уничтожают ваши представления о жизни и насаждают свои, считая, что жизнь – это сплошные удобства. Они учат вас зарабатывать деньги, но ничего не говорят о том, как глубоко переживать происходящее, как жить в полную силу – а ведь только так вы сможете хотя бы на долю секунды почувствовать, что значит просветление. Ведь именно эти мгновения оказываются крошечными окошками, за которыми скрывается вселенная. Вам рассказывают о ценности денег, но ни слова не говорят о бесценных дарах роз. Вас учат тому, что престижно быть премьер-министром или президентом, и ничего не говорят об истинном вдохновении, нисходящем на художников и поэтов, на певцов и танцоров. Считается, что эти профессии подходят лишь сумасшедшим.

* * *

Получив степень бакалавра, я уехал из Джабалпура, потому что один из преподавателей Сагарского университета по фамилии Рой настойчиво звал меня в аспирантуру. Как он только меня ни уговаривал: он писал мне письма, звонил мне по телефону и каждый раз при встрече говорил: «Ты просто обязан учиться дальше».

Джабалпурский университет располагается не очень далеко от Сагарского – каких-то сто шестьдесят километров. Но Сагарский университет по-своему уникален. По сравнению с университетами Бенареса или Алигарха, в которых учится по десять-двенадцать тысяч студентов, университет Сагара довольно маленький. Те университеты большие и известные, вроде Оксфорда или Кэмбриджа. В Сагарском же университете всего тысяча студентов и сотни три преподавателей, то есть на каждого преподавателя приходится всего три ученика. Это очень редкое явление. На свете вряд ли найдется еще один университет с таким соотношением числа студентов и преподавателей.

Основатель этого университета был знаком почти со всеми лучшими преподавателями мира. Сам он был родом из Сагара. Звали его доктор Харисингх Гаур. Он был известным светилом в области права, зарабатывал огромные деньги – но ни разу не подал нищему ни единого пая. Он не жертвовал средств ни единой организации, ничего не отдавал на благотворительность. Во всей Индии трудно было сыскать большего скупердяя. А потом он вдруг основал университет и вложил в него все свои сбережения, миллионы долларов.

Он мне как-то сказал: «Вот почему я был таким скрягой. Иначе ничего бы не вышло. Я ведь был нищим, родился в бедной семье. Если бы я занимался благотворительностью и жертвовал деньги разным больницам, сиротским приютам или просто нищим, этого университета никогда бы не было». Всю свою жизнь он лелеял лишь одну мечту, что когда-нибудь он откроет лучший в мире университет. Так оно и вышло. Его университет действительно был одним из лучших. Еще при жизни ему удалось собрать в его стенах самых блестящих преподавателей со всех уголков земного шара. Все они получали двойную, иногда даже тройную плату, он давал им все, что они хотели, за не очень-то тяжелый труд – ведь в университете училась всего тысяча студентов. Зато там было столько факультетов, сколько может позволить себе лишь учреждение вроде Оксфорда. Десятки факультетов! На некоторых никто не учился. Преподаватели, профессора, деканы и лаборанты были, а студентов не было. Но доктор Гаур говорил: «Не волнуйтесь! Сперва нужно, чтобы наш университет стал лучшим, тогда и студенты пойдут. Куда они денутся?»

Вот преподаватели и искали себе лучших студентов. А профессор Рой, возглавлявший кафедру философии, почему-то положил глаз на меня.

До этого я несколько лет подряд приезжал в Сагар на ежегодные межуниверситетские состязания в искусстве спора. Четыре года подряд я выигрывал главный приз, а профессор Рой все это время был членом жюри. На четвертый год он пригласил меня к себе домой и сказал: «Послушай, я ждал целый год. Я нисколько не сомневался, что ты будешь участвовать в конкурсе и в этом году».

«Ты рассуждаешь довольно странно, – продолжал он, – твои аргументы порой настолько неожиданны, что диву даешься, как это тебе удалось взглянуть на вопрос именно с этой точки зрения! Я сам размышлял над некоторыми проблемами, которые мы обсуждали на конкурсе, но чтобы рассматривать их именно так… я бы никогда не додумался. И тут я понял, что ты просто отбрасываешь все, что может прийти в голову обычному человеку, и намеренно выбираешь нечто совершенно непредвиденное.

Четыре года подряд ты забираешь главный приз по одной простой причине: твои доводы уникальны. Нет никого, кто мог бы тебе возразить, потому что люди попросту никогда не думали на эту тему и совершенно не готовы отвечать. Они впадают в шок. Ты ведешь жесткую игру, и твоих оппонентов остается только жалеть, но что тут поделаешь. Я поставил тебе девяносто девять баллов из ста возможных. Да я бы и больше дал, хотя и девяносто девять… Многие решили, что ты у меня в любимчиках. На наших соревнованиях еще никто не набирал больше пятидесяти.

Послушай, я пригласил тебя на ужин потому, что у меня есть к тебе предложение. Переводись из Джабалпура к нам. Ты на четвертом курсе, скоро заканчиваешь, приходи к нам в аспирантуру. Я не могу упустить возможность заполучить такого студента. А если ты не приедешь сюда, я сам готов устроиться в Джабалпурский университет!»

Он был известным уважаемым профессором, и если бы он только захотел работать в Джабалпуре, руководство университета с радостью бы отдало ему место декана. Но я сказал: «Нет, не стоит беспокоиться. Я приеду к вам. Мне здесь нравится». Думаю, этот университет расположен в самом красивом месте на земле: среди холмов на берегу огромного озера. Там такая тишина кругом и высоченные старые деревья. Одного этого уже достаточно для отличной учебы.

Доктор Харисингх Гаур, должно быть, был великим почитателем книг. Он умудрился собрать целую библиотеку, в которой были книги со всех уголков мира. Это такая редкость: усилиями одного-единственного человека… Он один создал целый Оксфорд. Разница лишь в том, что Оксфорд создавался веками усилиями огромного числа людей. Но доктор Гаур в одиночку сотворил подлинный шедевр. Собственноручно, на свои деньги… Он целиком посвятил себя этому делу.

Мне очень понравилось это место, и я сказал: «Не волнуйтесь, я приеду. Но вы видели меня только на соревнованиях. Вы многого обо мне не знаете, я могу причинить вам множество неприятностей, порой я бываю невыносимым. Я бы хотел, чтоб вы об этом знали до того, как примите окончательное решение».

«Я ничего не хочу о тебе знать, – возразил профессор Рой. – Мне хватит и того, что я видел; твои глаза, твоя манера говорить, твой подход к реальности – этого вполне достаточно. И, пожалуйста, не пытайся пугать меня разными неприятностями, здесь ты сможешь делать все, что захочешь».

* * *

Первая лекция профессора Роя, которую я посетил в Сагарском университете, была посвящена принципу абсолюта. Речь шла о Брэдли и Шанкаре. Оба верили в абсолют – так они именовали бога.

Я задал ему вопрос о том, во что он сам верит, и профессор ответил мне очень искренне, со всей душой. Я спросил его:

– А ваш «абсолют» совершенен? Он уже прекратил свое развитие или все еще продолжает расти? Если он развивается, значит, он не абсолют, потому что ему чего-то не хватает, ведь только тогда он может расти. Но если он может давать новые ветви, новые плоды, значит, «абсолют» жив. А если он остановился в развитии и больше ему ничего не нужно, он завершен, исполнен до конца, а ведь именно это и подразумевается под словом «абсолют», то выходит, что он мертв. Объясните мне, пожалуйста, Брэдли и Шанкар называют «абсолют» богом. Так какой же он, ваш бог, – живой или мертвый? Прошу вас, ответьте.

Профессор Рой оказался честным человеком. Он сказал:

– Мне нужно подумать.

В Оксфорде он защитил докторскую, посвященную философии Брэдли, вторую докторскую по трудам Шанкары он защитил в Бенаресе. Он считался лучшим знатоком учений этих философов. Он показал, что Брэдли на Западе, а Шанкара на Востоке пришли к одним и тем же умозаключениям. Но теперь он ответил: «Мне нужно подумать».

– Всю жизнь вы изучаете теории Брэдли и Шанкары и пишите об абсолюте. Я читал ваши книги. Я даже читал вашу неопубликованную диссертацию. Вы уже много лет рассказываете об этом студентам. Неужели до сих пор никто не задавал вам такого простого вопроса?

– Представляете, никто, – признался он. – Более того, я сам никогда об этом не думал. А ведь, правда, совершенное непременно должно быть мертвым, а живое – несовершенным. Такая идея никогда не приходила мне в голову. Мне нужно это обдумать.

– Думайте, сколько угодно, – сказал я. – Я подожду.

И он стал размышлять. В течение почти целой недели он каждый день входил в аудиторию, здоровался, а я вставал и напоминал ему о своем вопросе.

В конце концов он сказал:

– Простите, но я не нашел ответа. Невозможно совместить несовместимое. Я не могу сказать, что бог несовершенен, и в то же время не могу утверждать, что он мертв. Что касается тебя, молодой человек, то ты навсегда завоевал мое уважение.

Он уговорил меня переехать из общежития к нему в дом. «Нечего тебе там делать, – заявил он. – Переезжай, будешь жить у меня. Я могу многому у тебя научиться. Ведь сам-то я не додумался до такого простого вопроса. Одним махом ты отнял у меня все докторские степени».

И я прожил у него почти полгода, пока он не перевелся в другой университет. Он хотел, чтобы я перешел вместе с ним, но наш проректор был категорически против. «Профессор Рой, – сказал он, – вас я не могу задерживать. Преподаватели приходят и уходят, но такого студента у нас больше не будет никогда. Я не позволю ему уйти, просто не выдам ему необходимых бумаг. И в ваш новый университет напишу, что они не имеют права переманивать чужих студентов!»

Но наша дружба на этом не закончилась. Такое действительно редко случается: он каждый месяц приезжал ко мне в гости, а жил он теперь почти за триста километров от Сагара. Но он все равно приезжал только ради того, чтобы увидеть меня, чтобы просто посидеть рядом. Однажды он сказал:

– Сейчас мне платят больше, да и условия гораздо лучше, но мне ужасно не хватает там тебя. Студенты мои вообще какие-то неживые. Никто не задает мне таких вопросов, на которые невозможно дать ответ.

И я сказал ему:

– Давайте условимся, что вопросом будет считаться только тот, на который нельзя ответить. Иначе зачем задавать вопрос, если на него уже есть ответ?

* * *

В ту пору я носил индийские деревянные сандалии. Такую обувь носят саньясины уже почти десять тысяч лет, а то и больше. Деревянные сандалии… в них нет ни кусочка кожи, ведь кожу снимают с животных, которых приходится убивать. А самой мягкой считается кожа новорожденных детенышей. Вот саньясины и носят исключительно деревянную обувь. Но проблема в том, что она очень громко стучит при ходьбе. Человека в такой обуви слышно за добрых полмили. А если он идет по бетонной дороге или по мраморному полу университета, то весь университет об этом знает. Все – и студенты, и преподаватели – знали, когда я иду. Для этого им не нужно было меня видеть, хватало и грохота сандалий.

* * *

Когда я только появился на кафедре философии, то первым делом познакомился с доктором Саксена. В моей жизни было всего несколько преподавателей, которых я действительно любил и уважал. Доктор Саксена и доктор Рой были моими любимыми учителями по той простой причине, что они относились ко мне не как к студенту.

Когда я вошел в класс, громыхая своими сандалиями, доктор Саксена был очень удивлен. Глядя на мою обувь, он спросил:

– Почему вы носите деревянные сандалии? Они ведь жутко стучат.

– Чтобы сознание не уснуло, – ответил я.

– Сознание? – переспросил он. – А как еще вы мешаете своему сознанию спать?

– Я делаю это круглые сутки всеми доступными мне средствами, когда хожу, сижу, ем и даже когда сплю. Хотите верьте, хотите нет, но совсем недавно мне удалось оставаться пробужденным даже во сне.

– Все остальные свободны, – заявил доктор Саксена, – а вас прошу зайти в мой кабинет.

Весь класс подумал, что в первый же день учебы я нарвался на неприятности. Но мы пришли в его кабинет, и он достал свою докторскую диссертацию, которую написал тридцать лет назад. Темой его работы было сознание.

– Вот, возьмите, – сказал он. – Я написал ее на английском. Многие хотели бы перевести ее на хинди. Среди желающих были известные ученые, прекрасно знающие оба языка. Но я никому не доверил свое детище, потому что вопрос не в том, насколько хорошо они знают язык. Мне нужен был человек, который разбирается в том, что такое сознание. А по вашим глазам, выражению лица и тому, как вы мне ответили, я вижу, что вы знаете, что это такое… Прошу вас, переведите эту работу.

– Для меня это довольно трудно, – ответил я. – Я не очень-то силен в английском, да и в хинди тоже. И хотя хинди – мой родной язык, но я знаю не больше обычного человека. Не зря же говорят – «родной язык». На нем говорят мои родные. Знаете, как это бывает: мать говорит, отец слушает, а ребенок учится. Так вот и я учился.

Мой отец – человек молчаливый. Мать говорила, а он только слушал. Так я выучил язык. Это всего лишь мой родной язык. Тонкостей я не знаю. Английский же я знаю лишь на уровне вступительных экзаменов, но чтобы перевести докторскую… это вряд ли. Да к тому же я всего лишь студент.

– Не волнуйтесь, – заверил он меня, – я знаю, что вы справитесь.

– Ну, если вы мне доверяете, я, конечно, сделаю все, что смогу, – согласился я. – Но хочу вас кое о чем предупредить. Если я буду с чем-то не согласен в тексте, то на полях буду делать пометки, и эти добавления нужно будет учесть. Если мне покажется, что чего-то не хватает, я тоже буду отмечать такие места, чтобы потом можно было дописать.

– Согласен, – сказал он. – Я знаю, там много чего недостает. Но откуда вы знаете, что там чего-то не хватает? Вы ведь даже не раскрыли книгу.

– Я понял это, глядя на вас, – пояснил я. – Точно так же как вы поняли, что я смогу перевести вашу работу, просто глядя на меня. Так и я вижу, что вы, доктор Саксена, не тот человек, который мог бы написать о сознании абсолютно все!

Мои слова ему так понравились, что он потом всем об этом рассказывал! Скоро весь университет знал о нашей беседе. Я перевел диссертацию за время летних каникул и, конечно же, добавил редакторскую правку. Когда доктор Саксена увидел перевод, у него на глаза навернулись слезы радости. Он сказал:

– Я прекрасно понимал, что чего-то не хватает, – признался он. – Но я никак не мог понять, чего именно. Дело в том, что я не практик, я просто собрал все, что говорится о сознании в различных восточных писаниях. Я набрал огромное множество материала и затем попытался его упорядочить. Я писал диссертацию целых семь лет.

Да, на самом деле это был великолепный научный труд. Великолепный – но сугубо научный.

– Ваша диссертация – чистая наука, она не имеет ничего общего с медитацией. Вот я и отметил места, где теория не совпадает с практикой, и написал, что труд выполнен теоретиком, тем, кто не знаком с медитацией.