Текст книги "Краткая история сотворения мира. Великие ученые в поисках источника жизни на Земле"

Многие исследования Левенгука были связаны с предметами, описанными в книге «Опыты по происхождению насекомых». То, что Реди доказал опытным путем, Левенгук продемонстрировал с помощью увеличительных стекол своих микроскопов. И теперь любой мог совершенно отчетливо разглядеть яйца вшей, блох и любых других животных, которые, как думали раньше, не выводятся из яиц и не имеют родителей.

Но, подтвердив, казалось бы, правоту Реди, Левенгук поставил перед учеными новый вопрос, ответить на который оказалось еще сложнее. Да, действительно, насекомые выводятся из яиц, но откуда берутся крохотные «анимакулы»? Никто не мог утверждать, что видел их яйца.

Мысль о том, что «анимакулы» Левенгука могут вступать в сексуальные отношения, большинству людей казалась смехотворной. Гораздо более вероятным объяснением было спонтанное зарождение, но Левенгук был настроен скептически. Он настаивал на том, что крохотные существа размножаются тем же способом, что и большинство других существ, и даже убедил самого себя, что видел их в процессе совокупления.

Позиция Левенгука в натурфилософии была такой же, как позиция Аристотеля. Он был наблюдателем, а не экспериментатором, как Реди, но по мере того, как к нему приходила слава, он убеждался в справедливости своих знаний и был готов развивать собственные теории. Для ответа на вопрос о способе воспроизводства «анимакулов» он решил сделать то, чего практически никогда не делал, – поставить эксперимент.

Это был простой эксперимент. Левенгук взял пару стеклянных пробирок и заполнил их дождевой водой и молотым перцем – в этой смеси он всегда находил множество микроскопических существ. Он нагрел обе пробирки, поскольку знал по опыту, что это должно убить все живое, а затем с помощью пламени полностью запаял одну из пробирок. По его мнению, без воздуха никакой жизни в запаянной пробирке зародиться не могло. Через два дня он проанализировал содержимое пробирок. Как и ожидалось, в открытой пробирке вновь возникли микроорганизмы. Но, когда он вскрыл вторую пробирку, к собственному изумлению, он обнаружил их и там. Простейшее объяснение заключалось в том, что существа в запаянной пробирке возникли путем спонтанного зарождения.

Однако Левенгук никогда не согласился с этим простейшим объяснением. Хотя он досконально изложил свои результаты в письме Королевскому обществу, он не понимал, как их интерпретировать, и просто продолжал делать опыты.

В 1698 г. один из величайших монархов мира, русский царь Петр Великий, прибыл в Нидерланды, чтобы проинспектировать военную мощь своих союзников. Его провезли по каналам от Гааги до Делфта, откуда он отправил одного из двух адъютантов домой к Левенгуку, чтобы пригласить его к себе. Адъютант объяснил ученому, что Петр и сам пришел бы к Левенгуку, но не любит толпу. Левенгук прибыл на корабль и был приятно поражен тем, что царь прекрасно говорил по-голландски. Он привез монарху подарок – микроскоп, на котором был закреплен угорь, так что можно было наблюдать в нем циркуляцию крови. Царь был восхищен. А Левенгук позднее рассказывал знакомым, что беседа была довольно скучной.

К этому времени Левенгук уже был одной из самых крупных мировых знаменитостей. Он обнаружил множество микроскопических существ. Он стал первым человеком, разглядевшим сперматозоиды в семенной жидкости, и одним из первых, наблюдавших циркуляцию крови по капиллярам, что описал очень подробно. Он описал даже одноклеточных существ. В 1692 г. в обзоре, посвященном состоянию микробиологии, Гук сокрушался, что вся эта сфера деятельности «принадлежит одному человеку, а именно мистеру Левенгуку; и кроме него я не слышал ни о ком, кто использовал бы инструмент, кроме как для времяпрепровождения и забав».

Левенгук постоянно нуждался в похвале. До последних лет жизни он жаловался тем, кто готов был его выслушивать, на недостаток внимания, с которым люди отнеслись к его первым и самым значительным открытиям. Он работал до старости и поддерживал переписку с членами Королевского общества и с другими людьми, но даже в этих письмах чувствовалась горечь, давно неоправданная. Он часто представлял списки «доказательств», подтверждавших самые банальные наблюдения, хотя его репутация давно утвердилась.

В 1723 г. у Левенгука участились приступы удушья. Он описал свое состояние в серии писем Королевскому обществу. Он уже ослеп на один глаз, но все еще сопровождал письма результатами микроскопических исследований срезов тканей овцы или быка. Врачи связывали приступы удушья с болезнью сердца, но Левенгук считал этот диагноз ошибочным. И доктора, действительно, ошибались. У Левенгука было редкое заболевание диафрагмы, называемое Myonuclonus respiratorius, которое позднее стали называть синдромом ван Левенгука.

Друг Левенгука перевел два его последних письма, адресованных Королевскому обществу, на латынь. Письма эти были чрезвычайно мрачными. Левенгуку было почти 90 лет, он знал, что умирает, и описывал ситуацию с медицинской точки зрения. В одном из писем он рассказывал о своем состоянии, длившемся три дня, когда «желудок и кишечник перестали делать свою обычную работу, так что я был уверен, что стою на пороге смерти».

Здоровье Левенгука ухудшалось. Он умер в августе 1723 г. и был похоронен на кладбище в Делфте, рядом с одним из выдающихся деятелей в истории Нидерландов – теологом Гуго Гроцием, идеи которого легли в основу движений методистов и пятидесятников.

Самое ценное свое достояние Левенгук завещал Королевскому обществу: красивый черный лакированный ящик, содержавший 26 серебряных микроскопов с закрепленными на них образцами – как в популярном в те времена «кабинете курьезов». Принявший этот дар клерк добросовестно переписал все содержимое ящика почти поэтическим языком: глаз комара <…> тельца крови, объясняющие ее красный цвет <…> сосуды чайного листа <…> орган зрения мухи. Посылка сопровождалась письмом друга ученого, в котором тот просил Королевское общество написать словечко дочери Левенгука Марии, «барышне с безупречной репутацией, которая предпочла замужеству одинокую жизнь, чтобы продолжить служение своему отцу». В 1739 г. Мария ван Левенгук поставила на могиле отца небольшой памятник, а через шесть лет она была похоронена рядом с ним. Она так никогда и не вышла замуж.

Антони ван Левенгук вошел в историю в качестве основателя множества научных дисциплин и направлений, самая важная из которых – микробиология[16]16
  По данным опроса голландской службы новостей, почти через 400 лет после своей смерти Левенгук занял четвертое место в списке самых выдающихся деятелей в истории Нидерландов, опередив Рембрандта и ван Гога. – Прим. авт.


[Закрыть]. Его достижения кажутся еще более удивительными, потому что этот человек был простым торговцем. После его открытий мир стал намного шире и наполнился самыми разнообразными микроскопическими организмами, о существовании которых до Левенгука никто даже не подозревал.

Его деятельность сыграла чрезвычайно важную роль в формировании наших представлений о происхождении жизни. Левенгук был кальвинистом и глубоко верующим человеком. Для него жизнь была результатом работы Творца. В то время так считали почти все, и эта точка зрения не противоречила гипотезе спонтанного зарождения жизни. Однако принятие идей Франческо Реди заставило Левенгука усомниться в возможности спонтанного зарождения. В результате эксперименты Левенгука положили начало новым и еще более напряженным спорам, занимавшим умы величайших европейских мыслителей вплоть до конца XIX в., – спорам о возможности самозарождения микробной жизни. На протяжении 200 лет многие самые крупные ученые мира думали над тем, как объяснить результаты экспериментов по спонтанному зарождению, поставленных Левенгуком и другими учеными. Вскоре этот вопрос приобрел религиозный характер: возник спор между теми, кто верил в божественное происхождение мира, и теми, кто считал, что жизнь есть порождение самой природы.

Глава 4. Лаборатория атеизма

Лучше уж верить басням о богах, чем покоряться судьбе, выдуманной физиками. Басни дают надежду умилостивить богов почитанием, в судьбе же заключена неумолимая неизбежность.

Эпикур, 300 г. до н. э.

Первого июля 1766 г. в маленьком французском городке Абвиль молодого человека по имени Жан-Франсуа де ла Барр вывели из тюремной камеры и перевели в камеру пыток, где его ноги втиснули в «испанский сапог». На протяжении часа тюремщики методично кромсали стопы и голени де ла Барра, а потом, по некоторым свидетельствам, вырвали ему язык. После пыток тело погрузили на телегу, которая отвезла де ла Барра к месту казни. На шею ему накинули веревку с табличкой, на которой было написано: «нечестивец, святотатец и мерзкий богохульник»[17]17
  В вину де ла Барру вменялось то, что он не снял головной убор при приближении религиозной процессии; кроме того, его подозревали в осквернении распятия в городе Абвиль. – Прим. пер.


[Закрыть].

Юноша происходил из знатного рода (он был потомком Жозефа-Антуана де ла Барра, бывшего управляющего французскими колониями в Северной Америке), поэтому его не повесили, а отрубили голову. Тело бросили в костер вместе с найденным дома у де ла Барра томиком «Философского словаря», в котором ставилось под сомнение существование чудес и вера в буквальную истинность библейских сказаний. Золу от костра сбросили в реку Сомму.

В это время автор «Словаря» находился в своем поместье около Женевы и занимал выжидательную позицию. Это был парадоксальный человек. С одной стороны, когда речь шла о его собственной безопасности, он был тщеславен, самовлюблен и малодушен. Он уже побывал в Бастилии и пережил две ссылки, в одну из которых был отправлен за поэму, в которой писал, что Адам и Ева никогда не мылись. И у него не было ни малейшего желания повторить этот опыт. С другой стороны, это был дерзкий и страстный сторонник реформ, враг несправедливости и невежества. Он попытался использовать свое влияние, чтобы предотвратить казнь де ла Барра, а влияние это было значительным, поскольку писателей с таким талантом в то время было немного. Благодаря яркому интеллекту он был одним из самых известных людей в мире и, безусловно, самым знаменитым писателем. Его звали Франсуа-Мари Аруэ, но большинству людей он известен под псевдонимом Вольтер.

«Словарь» Вольтера – больше, чем то, что мы сегодня назвали бы энциклопедией, это сборник статей на самые разные темы. Эта литературная форма была тогда чрезвычайно популярна, она вошла в моду после выхода «Исторического и критического словаря», написанного в Голландии человеком, которого Вольтер назвал «величайшим из когда-либо писавших мастеров искусства размышления». Это был французский интеллектуал Пьер Бейль. «Словарь» Бейля, как и «Словарь» Вольтера, – чрезвычайно противоречивое сочинение. Бейль был гугенотом (французским кальвинистом). Из-за религиозных распрей во Франции он бежал в свободную Голландию, где мог развивать свои радикальные мысли относительно религиозной терпимости и скептицизма. И хотя Бейль всегда заявлял, что сохранил религиозную веру, из его книги следовало, что ни один разумный человек не может верить библейским историям. Критики называли его безбожником, и некоторые почитатели тоже. Распространение сочинений Бейля во Франции привело к аресту его отца (кальвинистского священника) и брата, который впоследствии умер в тюрьме.

В XVIII в. «Словарь» Бейля был самой читаемой книгой по философии. Предисловие к последнему изданию написал сам Вольтер. «Словарь» оказал чрезвычайно сильное влияние на интеллектуальные круги, способствуя формированию выдающихся деятелей эпохи Просвещения. Томас Джефферсон считал, что эту книгу следует включить в число 100 первых книг для Библиотеки Конгресса. Вскоре книги такого рода заполонили издательства, причем каждая следующая казалась радикальней предыдущих. Многие из них ставили под сомнение религиозные догмы, а некоторые – существование Бога, хотя это было чрезвычайно и даже смертельно опасно. В 1757 г. в условиях реакции, установившейся после неудавшейся попытки убийства короля Людовика XV, французский парламент принял свод репрессивных мер, включая смертную казнь, для всех, кто «сочиняет и печатает антирелигиозные произведения».

Никто не осознавал степени риска лучше Вольтера. Как он писал однажды: «опасно быть правым, когда правительство ошибается». Был в его жизни период, когда опасности его вдохновляли и, возможно, он их даже искал, но на момент казни де ла Барра Вольтеру был 71 год. Он был еще физически крепок и быстр умом (что, как он любил повторять, объяснялось периодическими голоданиями), выпивал по 30 чашек кофе в день и не слушал советов докторов. Однако годы сделали его осторожным.

Вольтер анонимно опубликовал «Философский словарь» в Женеве в 1764 г., воспользовавшись услугами издателя, специализировавшегося на выпуске запрещенных книг. В городе было много таких издателей, имевших широкие связи и отправлявших свой товар в разные страны. Они же печатали и слащавые любовные романы, которые в те времена считались эротикой. Книги этих двух типов отлично продавались, издатели относили их к разряду «философских книг».

В авторстве «Философского словаря» никто не сомневался. Вольтер славился тем, что не умел хранить секретов, особенно когда речь шла о таких проектах, в которые он вкладывал много сил. Написанию этой книги он посвятил 12 лет. Он считал ее делом своей жизни, сборником всей своей жизненной мудрости и итогом своей философской деятельности. Однако, когда книгу запретили, а ее экземпляры сожгли на площадях многих французских городов, Вольтер только пожал плечами и сделал вид, что его это не волнует – с писателем могут случиться и более неприятные вещи.

Вольтер позаботился о том, чтобы изложить самые дискуссионные вопросы, особенно касающиеся христианства, в стиле «репортажа», как будто он просто передавал мнение других людей. На самом деле, его личные взгляды на религию часто бывали еще более резкими. В письме королю Пруссии Фридриху Великому, с которым Вольтер состоял в длительной переписке, он однажды назвал христианство «самой смешной, самой абсурдной и кровавой религией из тех, что когда-либо заражали мир». Неправильно было бы сказать, что Вольтер не верил в Бога: он не верил в действующего Бога. «Не самый ли это большой абсурд среди всех нелепостей, – писал он в «Словаре», – представить себе, что Бесконечный Всевышний должен на пользу трем или четырем сотням муравьев на этом маленьком клочке земли мешать действию гигантского механизма, который движет Вселенной?»

Казнь де ла Барра вызвала всеобщее возмущение, но постепенно дело забылось, и Вольтер начал сочинять серию памфлетов на основании своего труда о чудесах. Они привлекли внимание одного школьного учителя, находившегося в то время в Женеве, который взялся опубликовать ответ. С чрезвычайной серьезностью, контрастировавшей с цветистой риторикой и выраженным сарказмом Вольтера, школьный учитель писал о том, что мир действительно существует по установленным Богом законам, но иногда Богу приходится вмешиваться. «Чудеса, – писал он, – совершенно понятны и правдоподобны для верующего христианина».

Ничто так легко не приводило Вольтера в ярость, как критика, и никогда ни один критик не оставался без ответа. Для Вольтера этот выпад был сродни брошенной перчатке. «Держать перо – все равно, что воевать», – часто повторял он. И теперь он ощущал себя на войне. Как будто он вложил в один аргумент все дело де ла Барра. Его почерк стал более четким, как бывало всегда, когда он злился. Буквы стали более различимыми. Начался горячий обмен памфлетами.

Подобные споры не были редкостью в XVIII в. Часто участники споров сохраняли анонимность, но после четвертого письма Вольтер установил личность своего оппонента – это был английский католический священник Джон Тербервилл Нидхем. Он воплощал в себе все то, что так ненавидел Вольтер: церковь, ханжество, суеверия. Вольтер считал его простаком.

Возможно, Нидхем был наивен. Он верил в добрые качества человека и порой ошибался, но простаком не был. Нидхем был вполне сложившимся натурфилософом, специалистом по микроскопии и одним из лучших экспериментаторов своего времени. Он стал знаменит благодаря научным исследованиям в области происхождения жизни. Его статьи публиковались в самых известных научных журналах, и он был первым католическим священником, ставшим членом Королевского общества. И, самое главное, Нидхем был одним из виднейших в мире специалистов в области спонтанного зарождения жизни.

Постепенно дебаты Нидхема и Вольтера переместились в область натурфилософии. На протяжении 14 лет, до самой смерти, Вольтер писал по поводу естественных наук больше, чем за все предыдущие годы. Его доводы по поводу чудес переросли в размышления о природе самой жизни и ее возникновении. Часто эти рассуждения несли на себе отпечаток глубоких религиозных разногласий той эпохи. Доводы Вольтера стали первыми аргументами в споре между религией и наукой, верой и разумом, который в той или иной форме продолжался еще два с половиной столетия.

В этом споре случались и неожиданные повороты. Каждый участник оказывался в незнакомой для себя роли. Вольтер, однажды заявивший, что «каждый думающий человек <…> должен ненавидеть христианскую секту», превратился в защитника веры в высшие силы. Веривший в чудеса католический священник Нидхем, сам того не желая, представил научные доказательства устройства мира, подхваченные атеистами. Вольтер, один из самых ироничных людей в истории человечества, умер, так и не осознав этого поворота событий. В то время как Нидхем продолжал жить и видел, что сделал, и это его мучило.

Джон Нидхем был англичанином и католиком в то время, когда исповедовать католицизм в Англии было опасно. В 1688 г. последний католический король Яков II был смещен парламентом, а его место занял протестант Вильгельм III Оранский, внук Вильгельма I (Молчаливого) из Делфта и один из глав государств, которые в свое время посещали Левенгука и заглядывали в его микроскопы. Восшествие на трон Вильгельма III Оранского вызвало несколько восстаний католиков (так называемые восстания якобитов), которые были жестоко подавлены.

Нидхем был мелким британским аристократом из старинного рода, расколовшегося из-за религиозных разногласий. Отец Нидхема, глава католической ветви семьи, был в ужасе от развития событий в стране и решил послать своего младшего сына во Францию, в город Дуэ, расположенный чуть южнее Лилля, где была организована школа для детей английских католиков, бежавших от преследований в собственной стране. Официально школа считалась семинарией, однако она вполне могла конкурировать с лучшими университетами Европы. В этой школе Нидхем быстро стал восходящей звездой и завоевал репутацию блестящего экспериментатора и натурфилософа. Многие из его учителей считали его даже более образованным, чем они сами. Наконец, Нидхем был возведен в духовный сан, однако решил посвятить жизнь научным исследованиям. Он предпочел светскую карьеру священника возможности совершать религиозные службы. Он поочередно занимал несколько преподавательских постов, включая преподавание в Английском университете в Лиссабоне, но примерно через год оставил это занятие. Нидхем был болезненным человеком, чрезвычайно бледным, с тонкими и женственными чертами. Он говорил друзьям, что жаркий климат Португалии ему не подходит.

Вскоре после возвращения в Лондон он заинтересовался микробиологией, которую находил чрезвычайно увлекательной. За год он сделал важное открытие, повлиявшее на всю его дальнейшую жизнь. Изучая под микроскопом пораженные болезнью зерна пшеницы, он обнаружил что-то необычное – тонкие белесые волокна, которые он никогда раньше не видел. Нидхем подумал, что они могут быть связаны с болезнью пшеницы, и решил посмотреть, что будет, если поместить их в воду. К его изумлению, волокна вскоре покрылись микроскопическими существами.

Через год Нидхем вернулся к изучению той же партии пшеницы и повторил свой эксперимент. И вновь в воде появились живые существа (Нидхем, как и Левенгук, называл их «угрями»), как будто вода их реанимировала. В 1745 г. Нидхем опубликовал эти данные в Philosophical Transactions, воздержавшись, однако, от каких-либо однозначных выводов, просто сообщив о своих наблюдениях. Еще через год в журнале были опубликованы его наблюдения о том, как маленькие «угри» возникали просто из смеси воды и муки.

Статьи Нидхема были переведены и впоследствии опубликованы в Париже, где ими заинтересовался Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон, инспектор Королевских садов Людовика XIV. Бюффон был эрудитом, блестяще разбиравшимся в самых разных областях науки и одним из самых одаренных математиков своего времени. Он нашел решение одной очень старой задачи в области геометрической вероятности, определив математическую вероятность того, что падающая с некоторой высоты игла приземлится на одну из начерченных на плоскости линий. Задача получила название «задача Бюффона о бросании иглы». Однако наибольший след исследователь оставил в науках о жизни.

В молодости ничто не предвещало будущих успехов Бюффона: в университете он был весьма посредственным учеником. Вскоре после получения диплома юриста Бюффон участвовал в дуэли и был вынужден на несколько лет уехать за границу. Однако он вернулся в Париж в благоприятный момент. Во Франции пересматривали состояние морского флота, и был нужен человек, способный оценить пригодность различных типов древесины для строительства судов. К этому времени у Бюффона появилось несколько влиятельных друзей, и эту задачу поручили ему. Руководивший работами министр был настолько впечатлен способностями Бюффона, что после завершения работ ему предложили престижную должность управляющего Королевскими садами.

Бюффон значительно расширил размер садов и поднял их престиж, превратив весьма скромное собрание лекарственных растений в ботаническую коллекцию мирового уровня, открыл музей и зоопарк, а также привлек к работе нескольких лучших ботаников Франции. Примерно в то время, когда Нидхем начал изучать пшеницу, Бюффон готовился составить опись всего содержимого садов. Он взялся за эту работу с удовольствием. В его руках обычная инвентаризация превратилась в проект по написанию словаря по типу «Словаря» Бейля, но только полностью посвященного натурфилософии. А к разряду «натурфилософии» Бюффон относил практически все, что люди знали о живой природе.

К этой теме относился и один неразрешенный вопрос – о происхождении жизни. Это был слишком важный вопрос, чтобы оставить его без внимания, но Бюффона не удовлетворяли господствовавшие тогда теории. Когда он прочитал об опытах Нидхема, он подумал, что этот англичанин обнаружил что-то интересное, хотя сам Нидхем не совсем понимал значение своих наблюдений. Бюффон решил, что Нидхем был как раз тем человеком, который может попытаться разрешить загадку происхождения жизни.

В XVII в. большинство натурфилософов считали, что все живущие на нашей планете организмы существовали всегда, с момента возникновения Земли. Каждое существо – будь то собака, птица, человек или червяк – было создано Богом в форме некоего «зародыша». Эти «зародыши» были чем-то вроде семян растений, разбросанных Творцом по поверхности планеты, как посеянные садовником семена будущих растений. «Зародыши», по-видимому, были очень мелкими, так что их нельзя было увидеть даже с помощью микроскопа и в каждом из них содержались еще более мелкие «зародыши» каждого последующего поколения существ данного вида. Все они были вложены друг в друга, как матрешки. Людям было трудно понять такую бесконечность. Однако один из самых влиятельных сторонников этой теории, французский философ Николя Мальбранш, считал, что верить в «зародыши» не сложнее, чем верить в жизненный цикл растений[18]18
  Хотя сам Мальбранш не мог этого понять, его концепция предвосхитила идею генетического наследования. В этом смысле, информация, необходимая для создания потенциально бесконечного ряда поколений яблонь, действительно содержится в одном яблочном семечке. – Прим. авт.


[Закрыть]. «Можно сказать, что в одной яблочной косточке, – писал он, – заключаются яблони, яблоки и яблочные косточки для бесконечного или почти бесконечного числа столетий».

Одни ученые считали, что «зародыши» человека содержатся в мужском семени, другие полагали, что их источником являются женские яйцеклетки. Во Франции для описания этой идеи использовали термин «воплощение», в Англии говорили о «преформировании». И это не было лишь предположением – сторонники идеи «преформирования» видели ее подтверждения повсюду. Превращение гусеницы в бабочку рассматривалось как демонстрация божественного плана. Многослойную луковицу тюльпана считали ключом к разгадке бесконечной смены поколений тюльпанов. В малюсенькой икринке лягушки ученые пытались разглядеть будущие поколения лягушек, ожидавшие своей очереди. У сторонников идеи «преформирования» не было недостатка в доказательствах.

На самом деле, это старая идея, но в конце XVII в. она вновь набрала силу в трудах одного из самых выдающихся мыслителей того времени – Рене Декарта. Его вклад в развитие естественных наук заключается в применении принципа дедукции к изучению мира, функционирование которого, по его мнению, напоминало функционирование машины. Этот механистический взгляд на мир Декарт изложил в труде, который, как он надеялся, должен был стать серьезным трактатом по физиологии. Однако наиболее важный элемент загадки жизни – акт творения – Декарту не удавалось разгадать до последних лет жизни. В конечном итоге, он остановился на физической теории зарождения жизни, однако не смог проработать все детали. Идея заключалась в перемешивании спермы, которую, как считали в то время, производили не только мужчины, но и женщины. После перемешивания спермы в матке происходило что-то вроде ферментации. «Если мы знаем состав семени животного определенного вида, например человека, – писал Декарт в 1648 г. в трактате «Об образовании животного» (опубликован посмертно), – из него одного по точным математическим законам мы можем вывести целую фигуру и сложение». Он сравнивал организм с «часами, созданными из определенного набора шестеренок, чтобы показывать время».

Сторонники идеи «преформирования» считали, что за первичный акт Творения отвечал один лишь Бог. По мнению Декарта «виновницей» всего была только материя. Несмотря на это его концепцию механического управления природой и небесами можно было принять, не разрушая господствующую религиозную догму, – так и случилось. Однако люди не могли согласиться с тем, что жизнь человека тоже поддерживается исключительно этой гигантской машиной – это был рубеж, перешагнуть через который осмеливались лишь немногие. Совершавших этот шаг могли обвинить в материализме (вере в то, что мир функционирует без вмешательства Творца) или даже атеизме. Общепринятую точку зрения сформулировал французский писатель Бернар де Фонтенель: «Вы говорите, что живые существа – такие же машины, как часы? Поместите рядом машину-собаку мужского рода и машину-собаку женского рода, и в какой-то момент у вас появится третья маленькая машинка, тогда как двое часов всю жизнь пролежат рядом, не произведя третьих часов»[19]19
  По мере изучения функционирования живых существ в XVIII в. даже сторонникам «преформирования» становилось все сложнее отрицать картезианскую точку зрения. Натуралист из Женевы Шарль Бонне повторил слова Декарта, когда написал, что «даже тончайшие фибриллы можно представить как бесконечно маленькие и независимо действующие Машины. И, следовательно, вся Великая Машина целиком является результатом объединения невероятного числа “машинок”, действие которых согласовано». Такое представление устройства жизни (машины, состоящие из более мелких машин) не лишено смысла и в XXI в., однако сам Бонне оставался верным сторонником идеи «преформирования». – Прим. авт.


[Закрыть].

Когда Бюффон взялся за трактат по естествознанию, идея «преформирования» была еще весьма популярна даже среди большинства натурфилософов. Однако Бюффон в нее не верил. Он был материалистом и видел мир так же, как его видел Декарт. Все в природе, включая происхождение живых существ, можно объяснить естественными процессами, а «преформирование», по мнению Бюффона, было лишь гипотезой. Он чувствовал, что версия Декарта ближе к реальности, в то же время понимал, что в ней не хватает множества деталей. И тут Бюффон узнал о двух открытиях, которые, как ему показалось, могли бы пролить свет на зарождение живых существ.

Первое было сделано в 1741 г. в береговой части Голландии. Двое ребят однажды утром гуляли в парке в имении своего отца. В пруду они обнаружили висевших в воде странных зеленоватых существ полсантиметр длиной. Мальчики поместили их в банку, принесли домой и показали своему наставнику, шведскому натуралисту Аврааму Трамбле. Было непонятно, являются эти существа растениями или животными, но, чем бы они ни были, казалось, что они очень-очень медленно двигаются. Проходили недели, и Трамбле все больше убеждался, что эти существа действительно движутся, всего на несколько сантиметров за день, и решил, что это животные.

Поначалу Трамбле подумал, что открыл совершенно новый вид организмов, но это было не так: этих маленьких существ раньше идентифицировал Левенгук, назвавший их «полипами», а мы теперь называем гидрами. Существа эти были, по меньшей мере, странными. Под микроскопом они выглядели как нечто среднее между улиткой, осьминогом и растением. Пытаясь лучше понять их строение, Трамбле разрезал одно такое существо пополам и был потрясен, обнаружив, что обе половинки продолжали жить. Он подумал, что стал свидетелем такого же явления, как отрастание нового хвоста у ящерицы. Но затем про изошло нечто еще более любопытное. Каждая половинка полипа постепенно начала доращивать утраченную часть туловища, и две половинки стали двумя отдельными существами[20]20
  В 1998 г. биолог Даниэль Мартинес обнаружил еще один интересный факт, касающийся полипов Трамбле: эти существа не имеют возраста, поскольку их стволовые клетки способны регенерировать бесконечно. В отличие от большинства животных, гидра теоретически бессмертна. – Прим. авт.


[Закрыть].

Трамбле отправил отчет о своих исследованиях и образец пресноводного полипа известному парижскому натуралисту Рене-Антуану Фершо де Реомюру, который скептически относился к идее «преформирования» и написал важную статью о регенерации клешней у речных раков. Реомюр повторил эксперимент Трамбле, разделив присланный ему образец на части. И он, в свою очередь, с удивлением наблюдал, как из кусочков разрезанного существа появлялись новые организмы. «Я с трудом верил своим глазам, – писал он позже. – И так и не привык к этому зрелищу, хотя наблюдал его сотни и сотни раз». Когда через некоторое время он продемонстрировал этот эксперимент в Парижской академии наук, в официальном отчете данный процесс сравнили с «историей Феникса, возрождающегося из пепла», а свидетелей призвали вывести собственные заключения «относительно зарождения животных <…> и, возможно, о более высоких материях».

Бюффон заключил, что жизнь устроена сложнее, чем предполагали сторонники идеи «преформирования». Способность пресноводной гидры расщепляться на два независимых организма, по его мнению, не имела отношения к «преформированию». Он начал искать другие объяснения возникновения живых организмов и нашел возможное решение в экспериментах Нидхема с оживавшими в воде «угрями», которые, казалось бы, возрождали идею спонтанного зарождения. Бюффон решил, что необходимо провести дополнительные исследования. В своей книге он не побоялся затронуть важнейший вопрос относительно возникновения жизни. Если ответ на этот вопрос неизвестен, он сам попытается его найти. Бюффон написал Нидхему в Лондон и пригласил приехать к нему в Париж для проведения экспериментов.

Нидхем прибыл в Париж весной 1748 г. Дом Бюффона оказался гораздо более роскошным, чем предполагал Нидхем. Его хозяин был очень состоятельным человеком. Дворянский титул достался Бюффонам при покупке французской деревни Бюффон, а раньше это была семья государственных служащих. И самому Бюффону предстояла карьера чиновника, однако он унаследовал состояние от бездетного дядюшки, служившего сборщиком налогов на Сицилии, когда остров находился под властью Франции. В руках имевшего политические связи и математически одаренного Бюффона это состояние разрослось в неимоверной степени.