Текст книги "Исповедь"

Глава 18

Что же удивительного, если я по увлечению вдавался в такую суету и удалился от Тебя, Боже мой, когда мне представляли в пример таких людей, которых порицали и осмеивали в то время, как они о делах своих, и не дурных, выражались с примесью варваризмов и солецизмов, а напротив того хвалили и превозносили их, когда о собственных пороках рассказывали изящно и увлекательно, чистою и правильною речью, – и представляли их конечно для того, чтобы в первом случае не подражать, а во втором подражать им? Ты видишь это, Господи, и хранишь молчание, долготерпеливый, и многомилостивый, и истинный. Неужели и всегда будешь хранить такое молчание? И ныне Ты изводишь из сей ужаснейшей бездны душу, ищущую Тебя и жаждущую утешения Твоего, – душу, взывающую к Тебе: внемли, Господи, гласу моему; Тебя призываю, помилуй меня и услыши меня; сердце мое говорит перед Тобою Твое слово: «ищите лица Моего»; и я ищу лица Твоего, Господи (см. Пс. 26, 7, 8; Зах. 13, 9). Ибо от лица Твоего удаляются те, которые пребывают во тьме греховной, и удаление от Тебя, равно как и возвращение к Тебе, измеряется не расстоянием мест и не числом шагов. Так, разве поминаемому в притче сыну Твоему младшему нужны были кони и колесницы или корабли, разве улетал он на крыльях ветра или сам своими ногами совершал путешествие, чтобы в недалекой стороне, живя распутно, расточить часть свою, которую Ты дал ему, когда он удалялся, оставляя Тебя? Мил Ты был ему, когда выделял ему часть его; но стократ милее стал Ты для него, когда он возратился к Тебе в нужде (Лк. 15, 12–32). Поэтому, удаление от лица Твоего состоит именно в похоти страстей, или, что тоже, во тьме греховной.

Виждь, Господи Боже, виждь и потерпи, что видишь, как тщательно сыны человеческие соблюдают законы букв и слогов, передаваемые им преемственно от их учителей, а принятые от Тебя раз и навсегда неизменные законы вечного спасения оставляют без внимания. Если бы кто из преподающих общепринятые правила звуков произнес, вопреки грамматике, без придыхания первого слога слово: ото вместо homo, то он подвергся бы за это большим преследованиям, чем в том случае, когда бы он, вопреки Твоим заповедям, возненавидел самого человека, будучи человеком. Как будто каждому человеку ненавистнее его противник, чем сама ненависть, и как будто он этою ненавистью больше вредит своему противнику, преследуя его, чем самому себе, питая в сердце своем эту ненависть. И действительно, законы слова не глубже законов совести напечатлены у нас: не делать другим того, чего себе не желаем. О, как Ты неисследим в Своих непостижимых судьбах, Боже единый великий, по непреложному закону Своему, помрачающий карательными ослеплениями противозаконные пожелания наши! Когда человек ищет славы в красноречии, то, предстоя перед судьею, окруженный множеством народа, преследуя неумолимою ненавистью своего соперника, он со всей осторожностью бережется, чтобы не сделать какой-нибудь погрешности в языке⁴, а не старается предохранить себя и не страшится, в сумасбродстве и неистовстве, убить собрата своего среди собратов.

Глава 19

Ия, бедный мальчик, стоял уже над самой пропастью подобной нравственности, и школа детского воспитания моего была такова, что я боялся допускать в речи варваризм, а не боялся, погрешая против правильности и чистоты речи, завидовать говорившим правильно и хорошо.

Говорю это и исповедуюсь Тебе, Боже мой, в том, за что меня хвалили те, угодить которым было тогда моею единственною честью. Ибо я не видел той бездны нечестия, в которую низринут был вдали от Тебя. Было ли что хуже меня в этом отношении (чем даже возбуждал я зависть к себе), когда из привязанности к разным играм и увеселительным забавам, из пристрастия к театрам и зрелищам с томительным желанием подражать им я нередко обманывал и надзирателя свего, и учителей, и самих родителей, употребляя на то всякую ложь? Я даже воровал из родительской кладовой или со стола, то для удовлетворения склонности к лакомству, то для того, чтобы поделиться с другими детьми, которые за то допускали меня к своим играм, разделяя их со мною. И в этих играх, побуждаемый суетным желанием первенства, я часто пускался на хитрости и даже обман для одержания побед. А между тем в других ничего я так не ненавидел, ничего так не преследовал, как подобные поступки; если же сам в них попадался, то всегда больше упорствовал, нежели уступал, и это ли невинность детская? Нет, Господи, нет; молю Тебя, Боже мой! Ибо все то, что выносится у нас в детстве из-под опеки надзирателей и учителей, переходит потом к правителям и царям, и от орехов и мячиков, и воробьев переносится к золоту, поместьям, рабам; то есть все пороки детства переходят на последующие затем возрасты – в соответствующем изменении, точно также, как и детские розги заменяются впоследствии более суровыми наказаниями. Итак, Царю наш, Ты только выражение смирения одобрил в возрасте, когда сказал: таковых есть Царство Небесное (Мф. 19, 14)

Глава 20

При всем том, приношу Тебе, Господи, благодарение, Тебе, Всевышнему и Всеблагому Творцу и Правителю вселенной, Тебе, Богу нашему, хотя бы Тебе благоугодно было, чтобы мое существоваше продолжилось не далее детства. Ибо я и тогда существовал, жил и сознавал свое бытие, заботясь о своем самосохранении, как образе таинственнейшей Единицы, от Которой я произошел; охранял по внутреннему влечению целость чувств моих и в самых малых вещах и в размышлении о них услаждался истиною. Я не хотел обманываться или подвергаться обманам, память у меня была хороша, в речи своей я старался соблюдать изящество, в дружбе находил удовольствие, избегал уныния, не терпел отчуждения и невежества. Чему же не надивиться и чему не нахвалиться в таком одушевленном и оживотворенном существе? Но все это – дары Бога моего; ничего я не дал сам себе; и все это – добро, и все это – я. Итак, благ Тот, Кто создал меня, Сам Он – благо мое, и я в восторге перед Ним от этих благ, которыми пользовался, быв еще мальчиком. Тем только грешил я, что не в Нем Самом, а в себе и в других тварях Его искал удовольствий, всего высокого и изящного, всякой правды и истины; и таким образом впадал в томление и крушение, в смятение и замешательство, в ошибки и заблуждения. Благодарю Тебя, Сладость моя, и слава моя, и упование мое, Боже мой; еще и еще благодарю Тебя за дары Твои, только сохрани их мне. И таким образом соблюдешь Ты меня, и дары, которые Ты мне даровал, умножатся и усовершатся во мне, и сам я пребуду с Тобою; ибо я вот и бытие мое – от Тебя.

Книга вторая

В этой книге блаженный Августин переходит к следующему возрасту и с тяжелым чувством вспоминает о первом виде юношества, то есть о шестнадцатом годе жизни своей, проведенном в родительском доме, после школьных занятий, в баловстве и удовлетворении прихотям. Вслед затем строго и беспощадно осуждает он себя за такое поведение и особенно за ту кражу, которую производил он в то время со своими приятелями.

Глава 1

Хочу теперь припомнить прошлые мои грехопадения и растление души моей, не с тем, чтобы любоваться ими, но чтобы тем более возлюбить мне Тебя, Боже мой. Вспоминая о путях нечестия своего и с горьким чувством размышляя об этом времени жизни своей, я делаю это именно из желания тем крепче возлюбить Тебя, чтобы Ты сделался предметом любви моей, любви необманчивой, неисчерпаемой и неизменчивой, и чтобы Ты собрал меня, растерзанного и разбросанного по частям, воедино, после того, как я, удалившись от Тебя одного, исчезал в рассеянии. Было время в юности моей, когда я сгорал от снедающего меня адского пламени плотских похотей и погрязал в тине тайных любовных похождений; и лицо мое иссохло; и весь я мерзок стал перед Тобою, любуясь только собою и стараясь нравиться любившим меня.

Глава 2

Ив чем же находил я удовольствие, как не во взаимной любви – в том, чтобы любить и быть любиму? Но в этой любви не доставало между любящими душами той меры или сдержанности (modus), которую дает светлый взгляд и доброе направление дружелюбия; напротив того, в первые же годы юности моей – этого самого кипучего родника нечистых плотских вожделений – поднялась во мне буря страстей и омрачила ими сердце мое до того, что я не отличал светозарной чистоты любви от мрачной нечистоты похотения. То и другое волновалось и перемешивалось во мне в беспорядке, увлекая слабый возраст по стремнинам страстей и погружая его в бездну пороков. Гнев Твой тяготел на мне, Господи, но я не замечал и не понимал этого. Я как бы оглох от звука цепей бренности моей и не хотел прислушиваться к ним; это было уже наказание за гордость души моей; и я дальше и дальше удалялся от Тебя, а Ты не останавливал меня; даже постыдными делами своими, на которые был я слишком падок, не стыдился гордиться, как подвигами какими-нибудь, стараясь превзойти других позорным удальством, потому только, что им восхищались в кругу своевольного юношества, а Ты всё молчал. О глупый и пошлый восторг! О бессмысленное удовольствие! И Ты все это терпел тогда, как бы не обращая внимания, а я удалялся от Тебя все дальше и дальше, повсюду посевая для себя пагубные семена болезней и огорчений, гордясь самым отвержением и бессилием своим.

И в ком мне можно было найти тогда человека, который бы принял во мне участие и вывел меня из этого бедственного положения, обратил скоропреходящие удовольствия мои во благо мне и положил конец их обольстительной силе, направив бурные волны возраста моего к берегу супружеской жизни? Здесь нашли бы они себе безопасную пристань (если без того не могли успокоиться), удовлетворяясь целью чадорождения, как предписывает закон Твой, Господи, по которому Сам Ты через нас творишь и образуешь преходящие поколения смертных, силен будучи с кротостью и терпением очистить нас от всяких беспорядков, не имеющих места в вертограде Твоем? Ибо всемогущество Твое – недалеко от нас, хотя мы и удалились от Тебя. О если бы я по крайней мере внял глубже гласу грома Твоего небесного: но таковые (т. е. вступающие в брак) будут иметь скорби по плоти, а мне вас жаль, и хорошо человеку не касаться женщины, и неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу; а женатый заботится о мирском, как угодить жене (1 Кор. 7, 1, 28, 32–34). О если бы я выслушал эти слова с большею внимательностью и заботливостью, и, сделавшись скопцом для Царства Небесного (Мф. 10, 19, 12), с большим счастьем ожидал бы объятий Твоих!

Но я, несчастный, сгорал огнем страстей в удалении от Тебя, попрал все Твои законы и не избежал за то праведных наказаний Твоих; и кто из смертных не испытывает этого? Ибо Ты всегда сопровождал меня и милосердием Своим, и строгостью Своею, и все законопреступные удовольствия мои растворял самыми горькими последствиями и какою-то неизъяснимою досадою, заставляя тем самым меня искать удовольствий безупречных; и где бы я мог найти такие удовольствия, нигде не находил их, кроме Тебя, Господи, кроме Тебя, Который созидаешь труд на повеление (Пс. 93, 20), поражаешь и исцеляешь, мертвишь и живишь (Втор. 32, 39; 1 Цар 2, 6), чтобы нам не умереть в отчуждении от Тебя. И где же я был и как долго скитался вдали от истинных утешений дома Твоего? В течение всего шестнадцатого года жизни моей сумасбродство и бешенство плотских похотей, извиняемых бесстыдством и беспутством человеческим, но воспрещаемых законом Твоим, обладало мною, и я совершенно предавался им. Домашние и ближние мои не заботились извлечь меня из этой бездны посредством супружства: они заботились только о том, чтобы я успевал как можно более в науке красноречия и сделался великим оратором.

Глава 3

Ив этом-то именно году прекратились школьные занятия мои. По возращении моем из Мадавра – соседнего города, где положено уже было начало моему путешествию для изучения словесных наук и красноречия, – делались в доме моем приготовления к дальнейшему путешествию из Карфагена, не столько по достаткам и средствам довольно бедного отца моего, гражданина города Тагаста, сколько по его сильному желанию и твердой воле. И кому я это рассказываю? Конечно, не Тебе, Боже мой, но перед Тобою говорю об этом роду моему, роду человеческому, рассказываю я о родительских издержках и заботах для моего образования. К чему и для чего рассказываю? К тому и для того, конечно, чтобы всем и каждому, кто бы ни прочел эти строки, лучше поразмыслить, о чем наиболее должны мы взывать к Тебе, Боже, и чего просить у Тебя, и Ты чему более внимаешь, как не душе, исповедующей Тебя и исповедующейся Тебе, и живущей по вере в Тебя? Кто не превозносил тогда похвалами отца моего за то, что он ничего не щадил для образования сына, несмотря на ограниченность состояния своего и отдаленность моего путешествия, тогда как многие из сограждан его, гораздо более достаточных, не заботились столько о детях своих? Между тем тот же отец мой нисколько не обращал внимания на мое нравственное состояние и чистоту моего поведения, не заботился о том, чтобы я преуспевал в духовной жизни для Тебя; он желал одного только, чтоб я был красноречив, хотя бы оставался без всякого понятия о Тебе, Боже, едином истинном и благом Владыке нивы твоей⁵ – души моей.

На шестнадцатом году, как уже было выше сказано, когда я находился в родительском доме и оставался по домашним обстоятельствам в совершенной праздности, оставив вовсе и школьные занятия, терния похотей покрыли главу мою и не было у меня руки, охраняющей от них. Даже сам отец мой, видя меня в публичных банях достигшим возмужалости, в поре к деторождению, и в тоже время замечая во мне пылкость юношескую, любовался этим и как бы заранее восхищался уже будущим потомством, о чем с восторгом говорил и матери моей; это было не что иное, как состояние опьянения, в котором мир сей, забыв Творца своего, вместо Тебя возлюбил тварь Твою, и, оставив духовное питие святых велений Твоих, погрузился в бездну плотских похотей греховной воли своей. Но Ты в сердце матери положил уже основание храму Своему и начало святому жилищу Твоему. Я был еще в числе оглашенных, и притом с недавнего времени. Поэтому мать моя объята была благоговейным страхом и трепетом; и так как я не был еще в числе верующих, то она боялась за меня, чтобы я не пошел по путям стропотным, по которым ходят отвращающиеся от лица Твоего.

Увы мне! И я дерзаю говорить, что Ты, Боже мой, безмолвствовал, когда я удалялся от Тебя более и более. Правда ли, будто Ты безмолвствовал в отношении ко мне? А чьи же это были слова, как не Твои, слова через посредство матери моей, верной рабы Твоей, этот голос, который доходил от Тебя до ушей моих? Но и этот голос не проникал в мое сердце, и я не внимал ему. Мать моя желала и с особенною заботливостью внушала мне наедине, как припоминаю себе, чтобы я не любодействовал; в особенности же – чтобы удалялся от прелюбодеяния с замужними женщинами. Но эти внушения и советы матери казались мне женскою слабостью и я стыдился следовать им. Между тем это был голос Твой, а я не замечал и не понимал этого; я думал, что эти слова не от Тебя исходят, что она говорит их от себя, тогда как они исходили ко мне через нее именно от Тебя, и в лице ее – сын ее, сын рабы Твоей, раб Твой – уничижал Тебя. Но я всего этого не понимал и стремглав бросался на всякое дурное дело с таким ослеплением, что среди сверстников, с хвастовством рассказывавших о своих дурных поступках, как о каких-нибудь подвигах, и тем более гордившихся ими, чем они были постыднее, мне становилось стыдно, если я отставал от них, так что в этом обществе приходилось краснеть не за пороки, а за добродетель, и потому я пускался на подобные дела не только по пристрастию к ним, но и по соревнованию к удальству и отличию. Что постыднее порока? А я, чтобы избежать стыда, делался порочнее; если же не представлялось мне случая перещеголять приятелей распутством, то я выдумывал то, чего вовсе не бывало со мною, чтобы не показаться в виду других тем презреннее, чем на деле был невиннее, и чтобы непорочности не сочли за пошлость.

Вот с какими спутниками ходил я по путям вавилонским и валялся в грязных нечистотах, как бы в душистых травах и благовонных мазях. А в самой середине этого омута, в котором погрязал я, попирал меня невидимый враг и увлекал меня, потому что я был уклонен в увлечение. И мать моя по плоти, убегавшая из среды Вавилона и только следившая по окраинам его, хотя и увещевала меня к целомудрию, но с другой стороны старалась устроить мою судьбу согласно с желаниями своего мужа, считала вредным и опасным для моей будущности узами супружеской любви смирить и обуздать порывы страстей моих, если уже нельзя было вовсе устранить их. Она боялась, чтобы надежды, подаваемые мною, не были разрушены ранним супружеством; не те надежды, которые возлагала она на Тебя в будущем веке, а надежды на мое в сем веке образование, какое видеть во мне чрезмерно желали и отец и мать: отец, который о Тебе почти ничего не думал, а обо мне ничего, кроме суетного; и мать, которая не только не считала светское образование препятствием к познанию Тебя, но даже полагала, что оно послужит немалому к тому пособием. Так сужу я, припоминая, сколько могу, образ мыслей моих родителей. Таким образом дозволялись мне разного рода удовольствия без всякой сдержанности, разнуздывались во мне различные страсти, и на всем этом ложился мрак, закрывавший от меня, Боже мой, свет истины Твоей; тогда беззаконие и нечестие мое выступало наружу, подобно маслу на поверхности воды.

Глава 4

Закон Твой, Господи, и закон, написанный в сердцах наших, голос которого не в силах заглушить и неправда, конечно, преследует и наказывает воровство. Ибо какой вор равнодушно терпит подобного себе вора? Даже богач не терпит вора, доведенного к тому нищетою.

А я воровал не от бедности, не от крайности, а из презрения к правде и по пристрастию к неправде. Я пускался в воровство таких вещей, каких у меня и гораздо лучших было слишком много. Я воровал не для того, чтобы пользоваться кражею, а находил удовольствие в самом воровстве и грехе. Так, в соседстве с нашим виноградником было дерево груша, вся покрытая плодами, но ни по виду своему, ни по вкусу плодов непривлекательная. И вот я с подобными себе негодными мальчиками отправился туда с тем, чтобы стряхнуть эту грушу и обобрать с нее плоды среди глубокой ночи, а до того времени мы по своему гибельному обычаю шлялись и тешились по улицам и площадям; из чужого сада мы притащили огромную ношу груш, но не воспользовались ими для собственного желудка, а большею частью выбросили их свиньям, хотя кое-что и сами поели; а между тем мы делали это с удовольствием; и чем более что воспрещалось нам, тем более к тому именно мы и стремились. Вот каково сердце мое, Боже, вот каково сердце мое, над которым Ты сжалился и умилосердился, когда оно было на краю пропасти. Пусть же теперь это самое сердце исповедается перед Тобою, чего оно искало в том, чтобы быть мне злым без всякого основания (gratis) и чтобы злобе моей не было иной причины, кроме самого зла, иначе сказать, чтобы быть злым для самого зла. Ужасно и отвратительно зло, и однако же я его возлюбил, я сам возлюбил свою погибель: я возлюбил свои недостатки, свои слабости, свое падение; не предмет своих увлечений, пристрастий, падений, говорю я, нет, а сами слабости свои, само падение, сам грех, во мне живущий, возлюбил я; нечиста же душа моя и греховна, ниспала она с тверди Твоей небесной в эту юдоль изгнания, если услаждается не столько греховными предметами, сколько самим грехом.

Глава 5

Есть своего рода прелесть в прекрасных телах, и в золоте, и в серебре, и во всем тому подобном; для осязания плотского всего приятнее гармония частей; есть и для других чувств соответственно приятные свойства тел. Есть привлекательность и во временных почестях и правах силы и власти, от чего и рождается властолюбие; но ради всего этого не должно удаляться от Тебя, Господи, ни уклоняться от закона Твоего. И жизнь наша, которою мы живем здесь, имеет своего рода заманчивую прелесть по своей собственной красоте и возможности наслаждаться всею земною красотою. Само дружество человеческое, как союз любви, дорого и мило по взаимному единодушию. Но ради всех этих прелестей земных допускается грех, когда при неумеренном стремлении к ним, – как будто бы лучше их ничего не было, – забываются высокие и лучшие блага, – Ты, Господи Боже наш, и истина Твоя и закон Твой. Конечно, и в земных предметах находятся свои удовольствия, но они не могут равняться с Тобою, Боже мой, сотворившим все; ибо в Тебе только одном услаждается праведник, и Ты один составляешь отраду правых сердцем.

Когда спрашивается, по какому побуждению совершено преступление, то предполагается, что оно возможно только или из желания достигнуть так называемых земных благ, или из страха потерять их. Конечно, и эти блага прекрасны и имеют свою цену, но не следует их предпочитать другим благам, высшим и благотворнейшим. Положим, кто нибудь совершил убийство. По каким побуждениям? Или по любви к подруге ближнего своего, или по желанию воспользоваться его богатством, или по нищете, вынуждавшей грабить, чтобы было чем жить, или из опасения от него каких-либо неприятностей, или из мщения за обиду. Неужели кто-нибудь совершил бы убийство без всякой причины, находя удовольствие в самом убийстве? Кто этому поверит? Даже и тот безумный и крайне жестокий человек, о котором говорят, что он был зол и жесток почти без всяких побудительных к тому причин (gratuito potius), сделался таким не без причины, как сказано о нем же: «чтобы от досуга не окостенела рука и не оцепенела душа»⁶. От чего же это? Почему так? Оттого и потому, чтобы путем злодеяния завладеть Римом, достигнуть высших почестей, захватить в свои руки власть, обеспечить свое состояние и таким образом избавиться от преследования законов и выйти из тех затруднительных обстоятельств, в которые он поставлен был и семейным положением своим, и сознанием преступлений своих против общественного порядка. Поэтому и сам Катилина все зло делал, конечно, не из любви к самому злу, а по другим побуждениям, которые заставляли его делать это.