Текст книги "Исповедь"

Глава 5

Таким образом, я решился обратиться к Священному Писанию, чтобы ближе познакомиться с ним. Но скоро я увидел, что оно непостижимо для гордых умов и недоступно для юношей; оно в одно и тоже время и просто и возвышенно, а по местам покрыто завесою таинственности; и я не мог приноровиться к нему. Я не думал так, как теперь говорю, когда приступал к чтению Писания; на первый раз оно показалось мне не заслуживающим сравнения с прекрасными сочинениями Туллия (Цицерона)⁹. Цицерон был так изящен, красноречив; а Писание, говорю, так просто, положительно, и, казалось мне, даже грубо. Не умея проникать в глубину его возвышенного смысла, я не находил в нем для себя удовлетворительной пищи. Мне не нравилась внешняя оболочка языка его, а внутреннее содержание его было непостижимо для ума моего. Между тем, Священное Писание было такого свойства, что познание его и любовь к нему могли возрастать вместе с возрастом младенцев (см. Лк. 2, 40, 52); но мне хотелось быть смиренным, и, будучи напыщен высокомерием мудрых и разумных (Мф. 11, 25; Мк. 10, 15; Лк. 10, 21), я думал о себе очень много и смотрел на себя свысока.

Глава 6

Жажда истины, не познанной в источнике ее, заставила меня обратиться к философам, и я обратился к этим людям, тщеславившимся сумасбродством, людям слишком плотским и многоглаголивым, в устах коих были растянуты диавольские сети из смешения складов имени Твоего и Господа Иисуса Христа и Утешителя нашего Духа Святого. Эти имена не сходили с уст их, но оставались только на языке и разносились в одних звуках, а сердце их пусто было и далеко от истины. Они распевали только о философии и часто повторяли мне: истина, истина! Но этой истины не было у них, а преподавали одну ложь, не о Тебе только – истой Истине, но и об элементах мира сего – творения Твоего, тогда как и здраво рассуждающих о сем предмете философов я должен был бы пренебречь перед любовью Твоею, Отец мой всеблагой, Источник всякой красоты и высочайшая Красота. О Истина, Истина! Как глубоко вздыхала душа моя по Тебе и как искренно стремился к Тебе дух мой всякий раз, когда они толковали мне о Тебе на словах или в огромных книгах на различные лады! И все это походило на те блюда, в которых мне – алчущему и жаждущему – подносили вместо Тебя солнце и луну и другие прекрасные творения Твои; но это были творения Твои, а не Ты Сам, и притом – не первые творения. Ибо этим материальным творениям Твоим, хотя светозарным и сияющим на тверди небесной, предшествовали духовные творения Твои. Но я и не этих творений, а Тебя Самой, Тебя, Истина вечная, в которой нет изменения и ни тени перемены (Иак. 1, 17), алкал и жаждал; между тем, мне предлагали в этих блюдах большею частью мечты и призраки, не заключавшие в себе никакой действительности. Меня кормили баснями о небе и звездах, о солнце, о луне и т. п., вместо коих лучше уже было бы любить само солнце, саму луну, по крайней мере, для глаз истинных и необманчивых, нежели эти лживые фантастические призраки, обольщающие только душу. Впрочем, так как я о Тебе помышлял и Тебя искал, то воспринимал то, что мне сообщалось; только все, восприемлемое мною, не удовлетворяло меня, потому что составлялось не из тех стихий, которые могли бы насытить душу мою Тобою: эти фантастические мудрования, эти пустые вымыслы не давали мне о Тебе никакого понятия, так что я не столько питался, сколько истощался. Пища во сне весьма похожа на пищу в бодрственном состоянии; но ею не питаются спящие, потому что пребывают во сне. А эти фантазмы даже никакого сходства не имели с Тобою, как я вижу теперь, познав Тебя; это были призрачные ложные дела, не имевшие той верности и несомненности, какую имеют истинные дела, те, которые мы видим плотскими глазами, как земные, так и небесные: мы уверяемся в реальности их наравне с животными четвероногими и летающими; и эти тела реальнее для нас в действительности, чем рисуемые воображением. Но даже предметы, представляемые в воображении, имеют более реальности, нежели составляемые фантазиек), но не существующие на деле, великие и беспредельные призраки, которыми я тогда питался, но не насыщался. Между тем Ты, предмет любви моей, без Которого я не могу быть твердым, не составляешь тел, видимых и невидимых нами на тверди небесной. Ты создал эти тела, но у Тебя есть создания более совершенные. Сколько же далек Ты от фантастических призраков моих, или – правильнее, сколь далеки эти призраки мои от Тебя, – эти фантазмы о телах, которым на деле нет никакого соответствия! В сравнении с этим фантастическим мистицизмом, конечно, реальнее как представления о телах, действительно существующих, так и сами тела эти, хотя все это – не Ты, даже и не душа, составляющая жизнь тел. Конечно, жизнь тел лучше и реальнее самих тел. А Ты составляешь жизнь душ, жизнь жизней, которая живет сама в себе, и не изменяешься, жизнь души моей.

Где же Ты был тогда и в какой дали от меня, Боже мой? Долго на стране далекой блуждал я, в отчуждении от Тебя, живя распутно, и питался рожками от свиней, которых пас (см. Лк. 15, 15, 16). Стократ лучше басенки и рассказы грамматеев и стихотворцев, нежели эти опутывающие сети! Учение и стихотворения (поэтов) и Медея летающая сноснее каких-нибудь пяти элементов, уродливо подделанных под пять каких-то пещер темничных, никогда не существовавших и только убивающих легко вверяющихся этим сумасбродным вымыслам. В учении и стихотворениях поэтов еще нахожу долю истины, а летающую Медею хотя и восхвалял, но не признавал ее за действительность, и если доводилось слышать, что ей воспевали похвалы и другие, то я все-таки не верил ее существованию; между тем всем этим сумасбродствам, о которых сейчас говорено было, верил. О горе мне, горе! До какой степени ниспал я и какими путями низринулся в эту бездну ада! И все это от того, что я, страдая и истаивая от незнания истины, искал Тебя, Боже мой (в чем исповедуюсь перед Тобою, сжалившимся надо мною прежде, нежели я исповедал Тебя), искал Тебя не по смыслу разума, коим Ты благоволил отличить меня от животных, но по влечению плоти. Ты же был глубже моей глубины и выше моей высоты. Я столкнулся с оною женою безумною и предерзкою, о которой упоминается в Принтах Соломоновых, седящею на седалище, при дверях дома своего на стогнах, и призывающею мимоходящих: иже есть от вас безумнейший, да уклонится ко мне, и лишенным разума повелеваю, глаголющи: хлебам сокровенным в сладость прикоснитеся, и воду татьбы сладкую пийте (Притч. 9, 13–17). И она-то уловила меня, блуждавшего вне дома своего и предавшегося плотским похотям, в которых я погрязал, будучи опутан сетями ее.

Глава 7

Яне знал, в чем состоит истина; как бы стрелой пронзали меня глупые обольстители, спрашивая: откуда зло? Ограничивается ли Бог телесными очертаниями и есть ли у Него волосы и ногти? Можно ли считать праведниками тех, которые имели в одно и тоже время много жен, убивали людей, приносили в жертву животных? Я приходил в смущение при таких вопросах, не зная, что отвечать на них; и, удаляясь от истины, думал, что вступаю на путь ее. Я не знал тогда, что зло есть не что иное, как отрицание добра, или – говоря правильнее – зла, как сущности какой-нибудь, вовсе нет. И откуда мне было знать это, когда я созерцал телесными очами физические тела, а умом – фантазмы? Не знал и того, что Бог есть дух, не имеющий членов, растяженных в длину и ширину, и не ограниченный пространством: в пространстве часть меньше целого, а если пространство бесконечно, то каждая определенная часть меньше всего бесконечного, которое и не может быть везде всецело; но не таков дух, не таков Бог. Не знал я также и того, каким именно свойством мы уподобляемся Богу, вследствие чего Писание правильно называет нас созданными по образу Божию (Быт. 1, 27).

Не знал я также и того, в чем состоит истинная внутренняя праведность, определяемая не обычаем, но правосуднейшим законом всемогущего Бога, изменяющая внешнюю форму свою в различных странах и в разные времена, сообразно с местными и временными условиями, но остающаяся в сущности всегда и везде неизменною, – та внутренняя правда, в силу которой были праведниками Авраам, и Исаак, и Иаков, и Моисей, и Давид, и все прославлены Богом. Но есть невежды, которые осуждают этих патриархов и многое в жизни их порицают. Эти судьи судят по своему времени и по-своему измеряют всеобщую нравственность рода человеческого меркою своей нравственности. Они подобны в этом случае человеку, не знающему употребления платья, который вздумал бы на голову надеть сапоги, а на ноги шлем, и стал бы сердиться, что выходит что-то неладно; или купцу, который, при запрещении торговли с утра до полудня, по случаю какого-нибудь праздника, стал бы досадовать, что ему не дозволяют выставлять в это время на продажу товаров, тогда как после обеда до самого вечера не препятствуют этому; или человеку, который, видя, что в одном и том же доме буфетчику и официанту не позволяется делать руками того, что не запрещается всякому другому рабу, и что позволяется делать после обеда то, что запрещается за обедом, стал бы осуждать все это и утверждать, что в одном и том же доме, в одном и том же семействе не должно быть никакого различия, а все для всех должно быть одинаково обязательно или необязательно. Таковы все те, которые выражают свое негодование, когда слышат и говорят, что то самое, что в прежние времена дозволялось праведникам, в нынешнее время не дозволяется, – жалуются, что одним Бог заповедует одно, а другим другое, смотря по обстоятельствам, тогда как и те и другие служили и служат одной и той же правде. А между тем теже порицатели видят, что у одного и того же хозяина, в одно и тоже время, в одном и том же доме, одно дело дается одному, а другое другому члену семейства; видят также, что иногда что-нибудь издавна введенное в употребление через час выводится из употребления; что в одном углу терпится и даже признается законным то, что в другом совершенно справедливо изгоняется и преследуется. Неужели правосудие само в себе так непостоянно и так переменчиво? Конечно нет. Но времена, через которые оно проходит, текут неодинаково, ибо это – времена, таково их свойство. А люди, при кратковременности земной жизни своей, не обладают способностью проникать в дух предшествующих веков и других народов и сопоставлять этот дух с духом настоящего времени, которое переживают сами. Их близорукий взгляд может видеть только то, что в известном обществе, или в известный день, или в известной семье прилично каждому члену, или моменту, или лицу, – но не далее. И насколько они раболепствуют настоящему времени, настолько же соблазняются при созерцании времен давно минувших.

Тогда я не знал и не понимал этого; отовсюду бросались мне в глаза примеры, которые могли бы разъяснить дело, но я был слеп. Я упражнялся в сочинении стихов, но мне нельзя было употреблять в них стопы по произволу, а приспособительно к различным размерам (метрам), по правилам самой метрики (ars metrica), даже в одном и том же стихе нельзя было употреблять всюду одну и ту же стопу. Между тем само искусство стихосложения не терпело дисгармонии, но стремилось к совершеннейшей гармонии. Но я не мог догадаться, что праведность, которой послужили мужи благочестивые и святые, несравненно превосходнее и возвышеннее совмещает в себе единство и разнообразие, будучи едина в своей сущности и для каждого века представляя свойственное ему гармоническое сочетание. И в ослеплении своем осуждал я и порицал благочестивых праотцов, не только проводивших свое настоящее сообразно повелению и внушению Самого Бога, но и по откровению Того же Бога предвозвестивших нам будущее.

Глава 8

Неужели когда-нибудь или где-нибудь считалось неправым и предосудительным любить Бога всем сердцем, и всею душою, и всею мыслью, и любить ближнего как самого себя? Итак, преступления против природы везде и всегда возбуждают отвращение и подлежат наказанию, каковы были преступления жителей Содома. И если бы даже все народы совершали подобные преступления, то все они подлежали бы уголовной вине перед божественным законом, потому что Бог с тем сотворил людей, чтобы им так жить. Тут нарушается тот союз, который должен существовать между нами и Богом, потому что распутством страстей оскверняется та природа, которой Он – Творец. А преступления против нравов человеческих, также должны быть избегаемы, смотря по различию самих нравов, так чтобы взаимный договор государства и народа, утвержденный обычаем или законом, не был нарушаем по прихоти какого-либо гражданина или пришельца. Ибо не терпим всякий член общества, не соответствующий своему обществу. Когда же Сам Бог повелевает что-либо вопреки нравам и договорам человеческим, то эти повеления божественные надлежит исполнять и сообразно содержанию их или восстановить то, что оставлено было, или ввести вновь новые постановления. Если и царь земной имеет право в государстве, им управляемом, давать такие указы и повеления, каких до него да и при нем прежде не было; и если повинуясь ему не нарушают правил взаимного союза государственного, а напротив того, не повинуясь ему, нарушают эти правила, так как главное условие взаимного союза во всяком государстве состоит в пониновении царям и вообще высшей власти, то во сколько более должны мы повиноваться во всем Богу, Царю Небесному, господствующему над всею вселенною и правящему ею, как делом рук Своих, служа Ему с благоговением и все повеления Его исполняя беспрекословно? И как между властями и начальствами в обществах человеческих низшие повинуются высшим и высшие предпочитаются низшим, так и Бог превыше всех и все должно покоряться Ему.

Обратим внимание на злодеяния, в которых выражается сгремление вредить, то поношением, то насилием или по чувству мщения (так враг вредит врагу), или для достижения каких-либо выгод (так разбойник грабит путешественника), или для избежания зла (так вредят тому, кого бояться), или из зависти (так бедняк старается разрушить благоденствие богача или мастер кого-нибудь дела подкапывается под того, в ком видит себе соперника, или из одного удовольствия потешиться чужою бедой – таковы любители гладиаторских зрелищ или насмешники и пересмешники): вот главные пункты неправды, которые сосредоточиваются в тройственной похоти – плоти, очей и гордости житейской, и выражаются или в одной из них или в двух, или и во всех трех, и таким образом преступная жизнь высказывается против трех и семи предостережений¹⁰, совместно составляющих десятиструнную псалтирь десятословия Твоего, Боже превознесенный и сладчайший. Но какие преступления могут быть против Тебя, когда Ты не подлежишь соблазну и развращению? Или какие могут быть злодеяния против Тебя, когда Тебе ничто не можетъ вредить? Но тем не менее Ты преследуешь и наказываешь преступления, совершаемые в обществах человеческих, потому что, поступая против воли Твоей, люди совершают неправду на душу свою, и солга неправда их себе (Пс. 26, 12). Они или извращают природу свою, которая вышла из рук Твоих такой стройною, или сверх меры пользуются тем, что нам дозволено, и тем сами во зло себе употребляют дары Твои, или позволяют себе и недозволенное, и потому самому пользуются им не иначе, как против природы; и таким образом, упорствуя в своих преступлениях, заносят на Тебя пяту свою и думают прать против рожна; или, разрушая общие связи человеческого общества, дерзко вступают в частные соглашения или распри сообразно личным удовольствиям или неудовольствиям. И вот до чего можно дойти без Тебя, Источник жизни, единственный Творец и Управитель вселенной, под руководством одной гордости нашей, не способной познать истины. А потому и обращение к Тебе возможно под условием смирения, и Ты тогда очищаешь нас от злых привычек, умилостивляешься над грехами исповедующихся Тебе, внемлешь стонам узников и разрешаешь нас от тех цепей, которые мы сами наложили на себя, если только мы не возносим против Тебя рогов ложной свободы, желая больше захватить и опасаясь все потерять, любя свое частное благо более, чем Тебя, общее благо всех.

Глава 9

Но между преступлениями, злодеяниями и многими другими неправдами есть еще грехи у людей на пути к усовершению (peccata proficientium, – как бы болезни развития); люди, здраво рассуждающие, с одной стороны, во имя истинного совершенства, осуждают такие проступки, а с другой – смотрят на них снисходительно и даже одобрительно, но с тем же чувством, как на зеленеющую ниву, от которой можно ожидать плодов. Бывают также дела, подобные только по виду преступлениям и злодеяниям, но в сущности не грешные, потому что творцы их ни Тебя, Господа Бога нашего, не оскорбляют ими, ни взаимных отношений общественных не нарушают. Они согласно с духом времени приобретают кое-что на житейскую пользу, но, неизвестно еще, по любостяжании ли; они подвергаются даже исправительным наказаниям от установленной власти, но, неизвестно еще, за злостные ли умыслы. И много есть таких дел, который по суду человеческому не одобрялись, а на суде Твоем оправданы; и много таких, который на взгляд человеческий заслуживают похвалу, а по свидетельству Твоему осуждаются: ибо иное дело – внешняя сторона факта, а иное дело – дух совершителя и направление известного времени. Когда же Ты неожиданно заповедовал что-либо, что в другое время даже запрещал, как несообразное с обстоятельствами того времени, и наоборот запрещал, что в другое время заповедовал, скрывая от нас в тайне самую причину Своего повеления или запрещения, конечно, не без причины, то в сонме людей, право и верно служащих Тебе, усомнится ли кто в том, что как повеление, так и запрещение Твое должно быть исполнено, хотя бы оно кому-нибудь из нас и не понравилось? И блаженны те люди, которые сознают, что эти повеления и запрещения от Тебя исходят. Такие слуги Твои не только поучают нас, как должно пользоваться настоящим, но и предвозвещают само будущее.

Глава 10

Не зная этого, я издевался над святыми рабами и пророками Твоими. А издеваясь над ними, что делал я, как не сам становился посмешищем перед Тобою, мало-помалу и незаметно дойдя до таких нелепостей, что стал наконец верить, будто смоквы плачут, когда их срывают с дерева, а мать их – смоковница – обливается при этом молочными слезами? И если кто из святых съедал эти смоквы, сорванные не им самим, конечно, но преступным действием других, то, приняв их в утробу свою, отрыгал ангелов, даже частицы самого божества, когда вздыхал и стенал на молитве: каковые частицы верховного и истинного Бога оставались бы заключенными в этих смоквах, если бы избранные святые не освободили их своими зубами и чревом. И я, увы, верил, что милосердие более надлежит оказывать плодам земным, нежели людям, на пользу коих они произрастают. И если алчущий, только не манихей, просил пищи, то подававший ему кусок хлеба считался уголовным преступником, заслуживающим уголовное наказание.

Глава 11

И Ты простер руку Твою с высоты и исторгнул душу мою из бездны покрывавшего ее мрака, когда мать моя, верная раба Твоя, оплакивала меня перед Тобою более, нежели сколько оплакивают матери смерть детей своих. Ибо она видела гибель мою; вера ее в Тебя и вдовновение Твое давали ей разуметь это: и Ты услышал ее, Господи, услышал ее, и не отринул слез ее, которые лились из очей по ланитам и орошали собою землю на всяком месте молитвы ее; Ты услышал ее. Ибо откуда тот сон, которым Ты утешил ее, и она уверилась, что я не погибну, и мы будем жить в доме и разделять трапезу вместе по-прежнему; а то она отказалась уже было иметь общение со мною, отвращаясь с презрением от богохульных заблуждений моих? И действительно. Однажды, после молитвенных слез она заснула и во сне увидела себя стоящею на какой-то деревянной скамейке и подошедшего к ней в светлом образе юношу с веселым и самодовольным видом, тогда как она от печали и горести заливалась слезами! И когда юноша этот спросил ее о причине скорби ее и ежедневных слез, не из любопытства, как это видится, а с участием, чтобы помочь ей, и она ответила ему, что оплакивает погибель сына своего, т. е. мою, то он, чтобы успокоить ее, возразил, что сын ее, т. е. я, с нею, и где она, там и я, и тут же сказал ей оборотиться и посмотреть около себя. Оборотившись назад, она увидела меня подле себя, стоящего на той скамейке. Откуда этот сон, как не от того, что Ты внял слезам и молитвам ее? О ты, всемогущая Благость, равно пекущаяся о всяком из нас, как бы об одном и единственном; и столько же о всех, как и о каждом порознь!

Откуда и то, что когда мать рассказала мне это видение, и когда я спокойно ответил ей: «Что же это значит, что и ты скоро будешь тем же, чем я теперь?», то она тотчас же, нисколько не колеблясь, возразила мне: «Нет, нет, сын мой, не я около тебя явилась, а ты около меня, и мне не сказано, где он, там и ты, но сказано, где ты, там и он; стало быть, чем я теперь, тем будешь и ты». И с тех пор она опять начала разделять со мною трапезу. Признаюсь перед Тобою, Господи (сколько могу припомнить и о чем часто вспоминаю), признаюсь, что этим ответом Твоим в устах неусыпнопопечительной матери моей, нисколько не поколебавшейся вследстие лживой изворотливости моей при изъяснении ее сна и так скоро и зорко постигшей в нем истинный его смысл, которого я решительно не понимал, пока она не объяснила мне его, – признаюсь, что я тогда был тронут этим ответом более, нежели самим сном, который для благочестивой женщины был знаменательным пророчеством и для успокоения тогдашних ее тревог должен был послужить утешительною радостью. Ибо девять почти лет протекло с тех пор, как я погрязал в тине нравственных нечистот и во мраке умственных заблуждений, и если пытался иногда восставать, то только глубже падал, между тем как эта вдовица трезвенная, неукоризненная, благочестивая, каких Ты любишь, сколько великодушная в своем уповании, столько наклонная к слезам и вздохам, не переставала во все время молиться обо мне и в слезах обращаться к Тебе. Однако же, время текло, а я не обращался, и хотя молитвы и вздохи ее восходили к Тебе, но Ты все еще попускал мне оставаться во тьме неведения и под гнетом страстей.