Текст книги "Исповедь"

Глава 12

Между тем, Ты готовил другой ответ, обстоятельства которого припоминаю теперь. О многом здесь я умалчиваю, и спешу к тому, что более заставляет меня высказаться перед Тобою, а многого и не помню. Итак, Ты явил другой ответ через священнослужителя Своего, некоего епископа, воспитанного в Церкви и опытного в божественных книгах Твоих. Когда мать моя решилась просить этого епископа, чтобы он удостоил меня своей беседы и вразумил заблудшего, опровергнув мои заблуждения, чтобы отучил от зла и научил добру (ибо он делал это, если ему случалось встречать в ком располоположение к тому), то епископ не согласился на это, с благоразумною конечно осторожностью, сколько я узнал впоследствии и заключаю из его ответа. Он ответил матери, что я еще не способен вразумиться истиною, как недавно приставший к еретикам и некоторыми спорными вопросами своими смутивший уже многих неопытных, завлекши их в ту же ересь, о чем он узнал от моей матери. «Оставь его пока, говорил епископ, в том же положении, в каком он находится, и только молись за него Господу: со временем он сам увидит грубость заблуждения своего, которое и отвергнет, и пошлость нечестия своего, от которого и отстанет». Вместе с сим и как бы в доказательство слов своих, епископ указывал на себя, как на пример подобного обращения, ибо в молодости и он заражен был манихейством; он рассказывал, как еще в детстве совращенной матерью своею отдан был манихеям, как все почти книги их не только перечитал, но и посписывал, как наконец само собою стало ясно ему, без всякого постороннего спора и убеждения, что ничего нет гибельнее этой секты и что от нее всячески надлежит убегать; и таким образом избежал ее и обратился на путь правый. Когда же мать, не успокоившись таким предвещанием, со слезами приступила вновь к опытному старцу и не переставала умолять его, чтобы он призвал меня к себе и мудрою беседою направил на путь истины, тогда епископ, как бы с некоторою досадою на такую докучливость, сказал ей: «Ступай себе; живи, как живется; быть не может, чтобы чадо таких слез погибло». Этот последний ответ вместо огорчения произвел самое отрадное действие на сердце матери моей, как сама она часто вспоминала об этом в беседе со мною: ей казалось, что этот ответ был для ней ответом самого неба.

Книга четвертая

Августин сам сознается со скорбью и стыдом‚ что он в продолжение девяти лет продан был секте манихейской‚ и‚ увлекшись сам‚ увлек и других в ту же ересь‚ а кроме того пристращен был вообще к естественным наукам и в особенности к астрологии. – Вспоминает о чрезмерном огорчении своем‚ по случаю внезапной смерти одного из ближайших друзей‚ и по этому поводу вдается в размышление об истинном и ложном дружестве. – Упоминает и о написанных им на двадцать шестом или двадцать седьмом году сочинениях о прекрасном и приличном‚ и о том‚ как легко и без затруднений понимал он сочинения о свободных науках и искусствах и постигал категории Аристотеля почти на двадцатом году возраста своего.

Глава 1

В продолжение этого времени около девяти лет, с девятнадцатого по двадцать восьмой год моей жизни, я обольщался сам и обольщал других, увлекался и увлекал других удовольствиями; открыто я был предан так называемым свободным наукам, тайно – ложной религии¹¹.

В одной сфере я был горд, в другой – суеверен, везде суетен. В шуме света я гонялся за людской славою, за театральными рукоплесканиями, за победными песнями и венками и тому подобными безделицами, а также за чувственными удовольствиями; в области ложной религии я мечтал очищаться от мирских нечистот в обществе с так называемыми избранными и святыми, принося с собою разного рода яства для приготовлешя их в кухонной мастерской ангелов и богов-избавителей: да, я следовал этим нелепостям вместе со своими друзьями, со мною же и через меня обольщенными. Пусть смеются надо мною много о себе думающие, счастливо устоявшие и не отпадавшие от Тебя, Боже мой, а я не перестану исповедовать Тебе позор мой ради славы Твоей. Позволь же мне, молю Тебя, и даруй мне припомнить теперь все прежние грехопадения мои и принести Тебе жертву хвалы. Что я сам по себе без Тебя, как не путник идущий и вождь, ведущий прямо к погибели? А во дни своего благоденствия что я, как не дитя, питающееся Твоим молоком и вкушающее Твою нетленную пишу? И что значит каждый человек, предоставленный самому себе? Итак, пусть смеются надо мною сильные и могучие, мы же, слабые и немощные, будем исповедоваться Тебе.

Глава 2

В эти годы я учил уже других риторике, т. е. науке красноречия, я продавал за деньги искусство победоносной болтливости. Ты знаешь, Господи, что я желал образовать в собственном смысле слова добрых учеников; а бесхитростно учил их словесным хитростям не для того, чтобы вредить невинному, а для того, чтобы иногда дать пощаду и виноватому. И Ты видел издалека, Боже, как изнемогала честность и добросовестность моя на этом скользком пути, и как, подобно вылетающим искрам чистого огня среди подавляющего их дыма, пробивалась она во время моего учительства среди моих сообщников, любящих суету и ищущих лжи. В те годы был я в незаконных, скрепляемых только пылкою и безрассудною страстью, связях с одною (женщиною); и эта женщина была у меня одна, я соблюдал ей верность: здесь-то, собственным опытом, мог я узнать, как велика разница между правильным и законным супружеством, заключаемым ради чадородия, и союзом чувственной любви, где дети если и рождаются, то их встречают неохотно, хотя рожденные уже по природе заставляют родивших любить себя.

Припоминаю еще вот что: вздумалось мне выступить на сцену для состязания в волшебных театральных представлениях. И вот явился ко мне какой-то прорицатель (ha-ruspexis), обещая доставить мне победу за приличное вознаграждение, но я отверг эти гнусные чары и с презрением ответил ему, что хотя бы он обещал мне золотой венок бессмертия, то и в таком случае я не дозволил бы умертвить даже мухи ради такого победного венка. Дело в том, что этот прорицатель для своих тайнодействий умерщвлял животных и этими жертвоприношениями, кажется, хотел вызвать мне на помощь благоприятных духов (daemonia). Но и это злочестие отверг я, Боже сердца моего, не по ревности к святости Твоей, ибо я тогда еще не научился любить Тебя: я умел тогда думать только о предметах чувственной любви. А преданная тленным вещам душа не любодействует ли в отчуждении от Тебя, вверяясь обманам и гоняя ветры? Конечно я не мог допустить, чтобы за меня приносили жертву демонам, хотя сам приносил им жертвы своим суеверием. И что иное значит здесь гонять ветры (Ос. 12, 1), как не за этими падшими духами гоняться: то есть, пребывая в заблуждении, служить для них предметом забавы и посмеяния?

Глава 3

Яне покидал обманчивых бесед с обманщиками – астрологами, которых называют математиками¹²: конечно, при этом не вызывалось духов и не приносилось им жертв, между тем, истинная христианская религия отвергает и осуждает и это. Благо есть исповедоваться Тебе, Господи, и взывать: помилуй меня, исцели душу мою, согрешил я пред Тобою (Ис. 40, 5). Благо есть – не употреблять во зло милосердия Твоего для умножения грехопадений, но всегда помнить слова Господни: вот, ты выздоровел, не греши больше, чтобы не случилось с тобою чего хуже (Ин. 5, 14). И все это спасение стараются уничтожить вышеозначенные лжеучители, когда говорят: «По указанию самого неба ты неизбежно должен грешить: и Венера так поступает, и Сатурн, и Марс».

А это на обыкновенном языке значит, что человек остается прав – эта плоть и кровь, это тление и прах; а вся вина падает на Творца и Распорядителя неба и звезд. И кто же этот Творец и Распорядитель, как не Ты, Боже наш, высочайшая любовь и правда, Который воздаешь каждому по делам его (Мф. 16, 27) и сердца сокрушенного и смиренного не отвергаешь (Ис. 50, 19).

В то время был один опытный и знаменитый врач, муж проницательного ума¹³, который, занимая должность консула, собственноручно возложил победный венок на больную мою голову, но не как врач. Болезнь, какою я страдал, могла найти врачевание только в Тебе – Целитель душ и телес, Который противишься гордым, смиренным же даешь благодать. Не Ты ли в лице этого старца посетил меня и соблаговолил исцелить душу мою? Так как я сделался домашним его другом и всегдашним собеседником (беседы же наши по своей простоте и откровенности были приятны, а по содержанию – занимательны и важны), то он, узнав из разговоров моих, что я предан был учению астрологов и любил заниматься их сочинениями, стал с дружескою искренностью и отеческой любовью убеждать меня, чтобы я оставил эти басни обманщиков и не терял попусту времени на такие занятия, суетность которых он изведал собственным опытом, и советовал мне употреблять дар Божий на занятия полезные и необходимые. Старец рассказывал мне, что он сам изучал астрологию, думая в первые годы жизни принять ее за средство к содержанию себя, и что если он понимал Гиппократа, то конечно в состоянии был понимать и это учение; однако же впоследствии он оставил астрологию и обратился к медицине, по той причине, что нашел ту науку ложною и обманчивую, и, как честный человек, не захотел жить обманом на счет других. «А ты, продолжал старец, обращаясь ко мне, занимаешься преподаванием красноречия, чем и добываешь пропитание; за эти же пустяки принимаешься по своей охоте, а не по требованию обстоятельств; так поверь же в этом случае мне, так как я нарочито изучал астрологию, надеясь единственно от нее иметь впоследствии средства к жизни». Когда же я спросил его: «Если астрология обманчива, отчего же многие предсказания этой науки сбываются», то он отвечал мне, как мог, именно, что это делается силою судьбы, на все в природе имеющей влияние. Если иногда случается, что прорицатель сходится не только в мыслях, но и в образе выражения с каким-нибудь поэтом, вовсе ему неизвестным, так что бессознательно как бы повторяет текст из его страниц, то нечему также удивляться, если душа человеческая, по непонятному для нее внушению, бессознательно и непроизвольно (non arte, sed sorte) изрекает нечто, сходное с обстоятельствами вопрошающего.

И это событие в жизни моей, это близкое знакомство с таким мужем, каков был опытный и престарелый врач (Виндициан), конечно, было делом Твоего промышления обо мне. Ты наметил в памяти моей те убеждения, до которых я впоследствии дошел самостоятельно. А тогда ни этот врач, ни любезнейший мой Небридий, человек молодой, но весьма честный и благоразумный, который смеялся над астрологическими прорицаниями, не могли убедить меня оставить эту пустую науку, потому что на меня сильно действовал авторитет учителей, а между тем дотоле не находил я несомненных доказательств, что предсказания астрологов, даже справедливые, изрекаются ими случайно, а не по разумному наблюдению над звездами¹⁴.

Глава 4

В эти же годы, возвратившись из Карфагена в Тагаст – на свою родину – и начав преподавание в этом городе¹⁵, вскоре приобрел я там себе любезнейшего друга и товарища по занятиям и сверстника по летам цветущей юности. Вместе мы росли, вместе ходили в школу и вместе развивались. Но он не был для меня, да и не мог еще быть тогда истинным другом, потому что истинными друзьями могутъ быть только люди прилепляющиеся к Тебе и пребывающие в Тебе, будучи связуемы любовью, излитою в сердца наши Духом Святым, данным нам (Рим. 5, 5). При всем том его дружба была для меня очень дорога по причина нашей взаимной горячности и по сходству в образе мыслей. И этого-то юношу, еще не утвердившегося совершенно в вере, я отвратил от истинной веры к суеверным и погибельным басням, из-за которых оплакивала меня мать моя. Уже в душе своей друг мой заблуждался также, как и я; и я не мог жить без него. И вот Ты, преследующий бегущих от Тебя, Бог мщения и вместе источник милосердия, обращающий нас к Себе непостижимыми для нас путями, – вот Ты изымаешь моего друга из сей жизни, после нашей едва однолетней дружбы, – дорогой для меня более всего в тогдашней жизни.

Но кто исчислит чудные дела Твои, Господи, даже в опытах только своей собственной жизни? Что Ты тогда сделал со мною, Боже мой, и сколь неисследима бездна судеб Твоих? Друг мой, занемогши лихорадкою, долго лежал без чувств в предсмертном поту, и когда стали отчаиваться в его жизни, то крестили его в бессознательном состоянии. Я об этом не заботился, будучи уверен, что душа его держится моих внушений, оставаясь чужда тому, что совершалось над бессознательным телом. Между тем, случилось совсем иначе: мой друг пришел в себя, стал поправляться и наконец выздоровел. Тотчас, как только нашел я возможность поговорить с ним (а нашел я эту возможность очень скоро, потому что не отходил от него и мы были почти неразлучны), я вздумал было перед ним посмеяться, в полной уверенности, что и он сам вместе со мною станет смеяться над тем крещением, которое совершали над ним и которое он принимал в совершенном беспамятстве и без всякого самосознания, а между тем твердили ему и сам он твердил, что принял крещение. Но он, пораженный словами моими, отнесся ко мне при этом очень враждебно и с удивительною твердостью и настойчивостью просил меня прекратить этот разговор, если желаю остаться его другом. Пораженный в свою очередь и смущенный такою со стороны его неожиданностью, я отложил все свои рассуждения по этому вопросу до времени полного выздоровления больного, думая возобновить с ним этот разговор впоследствии, когда он совершенно оправится после своей болезни. Но он был восхищен Тобою от безумия моего, чтобы у Тебя спастись к моему утешению; через несколько дней, в отсутствие мое, у него возобновились лихорадочные припадки, и он умер¹⁶.

Этот скорбный удар сокрушил мое сердце; куда ни обращал я взор свой, везде представлялась мне смерть. И отчизна стала для меня в тягость, и дом отеческий – дивным несчастьем; все предметы моего прежнего общения с другом теперь – без него – стали для меня предметом невыразимого мучения. Везде глаза мои искали друга, но не находили, ибо его не существовало уже для меня; и все места сделались для меня скучны и ненавистны, потому что его не было там, и никто не мог уже сказать мне: «Вот, он придет», как это бывало прежде, при жизни его, во время отсутствия. Я сам для себя обратился в великую притчу и стал вопрошать душу свою: Векую прискорбна еси, душа моя, и векую смущавши мя? И она не знала, что отвечать мне. Хотя я и говорил ей: уповай на Бога (Пс. 41, 6), но она неохотно повиновалась: потому что тот друг, которого она так любила и потеряла, был действительнее и лучше того призрачного понятия, уповать на которое ей повелевалось¹⁷. Одни слезы служили теперь для меня утешением и вместо друга моего были отрадою души моей.

Глава 5

Но теперь, Господи, все это прошло, рана моя от времени залечилась. Позволь приблизить слух сердца моего к устам Твоим и услышать от Тебя, как сущей Истины, от чего это слезы так сладостны и так утешительны для несчастных. Или Ты, хотя и вездесущ, далеко устранишь от Себя наши бедствия? Ты пребываешь Сам в Себе, а мы вращаемся в сфере испытаний. И однако же, если бы наши стенания не раздавались перед слухом Твоим, то мы оставались бы совершенно безнадежны. Отчего же горесть жизни дает сладкие плоды, отчего мы находим утешение, когда стонем и плачем, воздыхаем и сетуя скорбим? Быть может потому, что мы надеемся быть услышанными от Тебя? Это так по отношению к молитвам, потому что в них выражается желание быть услышанными. Но неужели тоже самое можно сказать о моем тогдашнем плаче об утраченном друге? Я и надежды не питал, чтобы он ожил, в слезах своих не выражал и желания этого, а только скорбел и плакал. Меня постигло несчастье, вместе с тем оставила меня и радость моя. А может быть и слезы сами в себе горьки и только радуют нас потому, что нам наскучили уже предметы, сначала бывшие источником наслаждения, а потом брошенные нами?

Глава 6

К чему же я распространяюсь об этом? Не время теперь сетований и жалоб, а исповеди перед Тобою. Несчастен был я, несчастна и всякая душа, окованная пристрасием к смертным предметам, терзается она, когда теряет их, и чувствует, как бедна была и тогда, когда обладала ими. В таком состоянии находился я в то время и плакал горько-горько, и в горечи скорби этой находил для себя успокоение. Так несчастен был я, и все-таки печальная жизнь моя была для меня дороже моего дорогого друга. Ибо хотя бы я и желал изменить свою жизнь, но не согласился бы потерять ее, чтобы спасти друга. Не знаю даже, согласился ли бы я ради друга на такую жертву, о какой повествуют про Ореста и Пилада (если только это не выдумка), которые лучше пожелали умереть вместе, нежели жить одному без другого, считая для себя жизнь в разлуке хуже смерти. Но во мне запало какое-то чувство, совершенно противоположное: как тяжела стала для меня жизнь и как ни скучал я ею, но не менее того страшна была для меня и смерть. Нисколько не сомневаюсь, что чем более любил я своего друга, тем более ненавидел смерть, похитившую его у меня, и страшился ее, как лютейшего врага: мне так и представлялось, что она готова истребить всех людей, если не пощадила этого человека. Таких был я мыслей, действительно, помню, как теперь. Вот душа моя и сердце мое, Боже мой; вот глубочайшие мои расположения, сколько помню: виждь, надежда моя, упование мое, чаяние мое, – Ты, Который очищаешь меня от нечистот такого настроения, направляя взоры мои на путь правый, к Тебе ведущий, и исторгая из сетей ноги мои (см. Пс. 24, 15). Да, я удивлялся в то время тому, как это прочие смертные остались в живых, после того, как умер друг мой, которого я любил так, как будто ему никогда не следовало умирать; а еще более дивился тому, как это я остался жив после его смерти, я, который был его двойником (qui illi alter eram). Прекрасно выразился один из поэтов о друге своем, назвав его дражайшею половиною души своей¹³. Я так и думал, что душа моя и душа его составляли одну душу в двух телах; потому-то и жизнь была для меня в тягость, так как не хотелось мне жить половиною жизни, и смерти страшился, в надежде как-нибудь (forte) избегнуть смерти, чтобы и друг мой, столько мною любимый, не умер всецело¹⁹.

Глава 7

Обезумив, не умеющее любить людей по-людски! О глупость человеческая, не знающая меры участия в страданиях человеческих, как это испытал я тогда на себе! Я страдал, вздыхал и стенал, проливал слезы, был постоянно в беспокойстве и тревоге; не было у меня ни покоя, ни благоразумия. Я носился с измученною и истерзанною душою своею и не знал, куда деваться с нею: сама она нигде не находила себе места. Ни прохладные и благоухающия рощи, ни увеселительные зрелища, ни пение и музыка, ни изысканные пиршества, ни удовольствия чувственной любви, ни книги и сочинения, – ничто не помогало душе моей, ни в чем не находила она успокоения. Все тревожило ее, сам даже свет; все в нем было неумолимо и ненавистно, кроме стонов и слез. Только в них одних находила она утешение. Все прочее, к чему ни обращалась она, ложилось на меня тяжелым гнетом. Я знал, что за исцелением и облегчением надлежало обратиться к Тебе, Господи; знал, но не обращался и не мог обратиться, всего более потому, что не имел о Тебе твердого и основательного понятия, когда рассуждал о Тебе, Ты был для меня тогда не тем, чем Ты есть на самом деле, а призрачною мечтою, и заблуждение мое было для меня тогда богом моим. Если я силился вывести душу свою на путь, ведущий к Тебе, в надежде обрести наконец мирное и безмятежное пристанище, то под гнетом суетных мечтаний и заблуждений изнемогала и падала она, и снова увлекала меня в такое несчастное положение, в котором мне нельзя было ни оставаться, ни выйти из него. Ибо куда дух мой уйдет от духа моего? Куда уйду я сам от себя? Куда пойду, где бы не встретиться с собою? Однако же, я бежал из отечества, ибо глаза мои менее искали друга там, где не превыкли видеть его; и я удалился из города Тагаста в Карфаген.

Глава 8

Но время не даром течет и не бесследно проходит для наших чуств; оно творит в душе чудные дела. Так текло и проходило оно со дня на день, а между тем напечатлевало во мне другие образы и другие воспоминания, восстановляя мало-помалу и прежние роды увеселений, коим уступало сокрушавшее меня чувство скорби, но вместе с тем подступали и другие причины печалей и скорбей. Ибо отчего они овладели мною с такою силою, как не от того, что я слишком приучил душу свою к свету, пристрастился к зрелищам и к вещам смертным, как бы к бессмертным? Особенно одушевляли и развлекали меня утехи и забавы других приятелей моих, вместе с коими любовь моя обращалась к тем предметам, которые возлюбил я вместо Тебя; это была страшная мечта и продолжительный обман и душа моя обольщалась и развращалась среди пагубного общества приятелей. А между тем эта мечта не умирала для меня, когда умирал кто-либо из моих приятелей, но оставалась после них. Было в этом обществе еще кое-что, увлекавшее душу мою, например, вместе мы беседовали и шутили при взаимных услужливостях, вместе читали сладкоречивые книги, вместе пустословили, воздавали взаимно дружеские почести, допускали иногда разногласия без ненависти в таком роде, как человек иногда рассуждает сам с собою, с тем, чтобы достигнуть еще большего согласия; или взаимно учили и учились, сожалели об оставляющих наше общество, радовались о вновь прибывающих к нам. – Все эти и сим подобные действия, проистекающие от взаимного расположения, выражавшиеся и в лице, и в словах, и в глазах, и бесчисленными самыми приятными и обязательными движениями, производили такое впечатление, что члены дружеского общества, подобно воску от огня, таяли и сливались как бы в одно тело и одну Душу.