Текст книги "Темная материя"

«ШАРМ» размещается в здании бывшей фасовочно-упаковочной фабрики, превращенном ныне в художественную галерею, и очередь желающих попасть внутрь разрослась на полквартала.

Ожидание растягивается до сорока пяти минут, после чего я, несчастный и продрогший под дождем, плачу пятнадцать долларов за входной билет и вместе с группой из десяти человек вхожу в вестибюль. На круговой стене выложены гигантские, в стиле граффити, буквы, составляющие имя и фамилию Дэниелы.

За те пятнадцать лет, что мы вместе, я побывал на многих ее выставках, но никогда не испытывал ничего подобного.

Из скрытой в стене двери выходит худощавый, с бородкой мужчина.

Свет меркнет.

– Я – Стив Конколи, – представляется он, – продюсер того, что вы пришли посмотреть. – Он отрывает пластиковый пакет от диспенсера у двери. – Телефоны складываем в мешочек. Вам вернут их на выходе.

Пакет идет по кругу, наполняясь мобильниками.

– Несколько слов о том, что вы увидите в следующие десять минут вашей жизни. – Художник просит оставить на потом интеллектуальные интерпретации и постараться принять инсталляцию эмоционально. – Добро пожаловать на «Сплетение»!

Конколи забирает пакет с телефонами и открывает дверь.

Я вхожу последним.

В первые секунды мы сбиваемся в кучку в темном, ограниченном пространстве. Дверь захлопывается с гулким эхом, разбегающимся по просторному, напоминающему склад помещению, и все погружается во мрак.

Где-то вверху появляются тусклые пятнышки света.

Звезды.

Выглядят они поразительно настоящими и как будто тлеют. Одни близко, другие далеко, и каждые несколько секунд та или другая срывается и пронзает пустоту, оставляя мерцающий след.

И вот я уже вижу то, что лежит впереди.

– Господи!.. – выдыхает кто-то в нашей группе.

Это лабиринт, построенный из плексигласа и тянущийся, благодаря какому-то визуальному эффекту, в бесконечность под вселенной звезд.

Через панели пробегает волнистая рябь света.

Наша группа нестройно движется вперед.

Входов в лабиринт пять, и я стою у центрального, смотрю, как другие расходятся по разным дорожкам.

Мое внимание привлекает какой-то негромкий звук. Это не столько музыка, сколько белый шум, что-то вроде телевизионных помех – глубокое, ровное шипение.

Выбрав вход, я вступаю в лабиринт. Транспарентность исчезает.

Плексиглас залит почти слепящим светом. Свет повсюду, даже под ногами.

Проходит минута, и на некоторых панелях возникает ряд закольцованных образов.

Рождение – кричащий ребенок, плачущая от счастья мать.

Осужденный на смерть дрыгает ногами и дергается в петле.

Метель.

Океан.

Расстилающийся пустынный пейзаж.

Я иду дальше.

Попадаю в тупики.

В слепые повороты.

Видеоряд на панелях ускоряется.

Смятые останки разбитой вдребезги машины.

Любовники, слившиеся в пароксизме страсти.

Больничный коридор, медсестры и врачи, показанные глазами больного, которого везут куда-то на каталке.

Крест.

Будда.

Пентаграмма.

Символ мира.

Ядерный взрыв.

Свет гаснет.

Звезды возвращаются.

Я снова смотрю через плексиглас, только теперь через какой-то цифровой фильтр – статика, роящиеся насекомые и падающий снег, – отчего мои спутники в лабиринте напоминают силуэты, бредущие по бесконечной пустоши.

И вопреки смятению и страху последних двадцати четырех часов, а может быть, именно из-за всего пережитого, то, что я вижу в этот момент, прорывается ко мне и бьет в полную силу.

Я смотрю на других в лабиринте, и у меня такое чувство, что мы не только не в одном помещении, но даже и не в одном пространстве.

Мы в разных, разъединенных мирах и движемся каждый в своем направлении.

В какой-то миг меня переполняет неодолимое ощущение одиночества и потери.

Это не скорбь и не боль, но что-то более древнее, глубинное, первоосновное.

И вслед за осознанием этого приходит ужас – ужас перед окружающим нас беспредельным равнодушием.

Не знаю, этого ли результата рассчитывала достичь своей инсталляцией Дэниела, но для меня он именно таков.

Мы все бредем через холодную пустыню нашего существования, наделяя ценностью и значимостью пустое и никчемное, когда все, что мы любим и ненавидим, все, во что верим, за что сражаемся, убиваем и умираем, столь же бессмысленно, как и спроецированные на плексиглас образы.

У выхода из лабиринта последний ролик: мужчина и женщина, каждый держа за крохотную ручку ребенка, бегут по травянистому склону под чистым голубым небом – с постепенно проявляющимися на панели следующими словами:

НЕТ НИЧЕГО СУЩЕГО.

ВСЕ – СОН.

БОГ – ЧЕЛОВЕК – МИР – СОЛНЦЕ, ЛУНА, ЦЕЛИННАЯ БЕСКОНЕЧНОСТЬ ЗВЕЗД – ВСЕ СОН; ВСЕ ВИДЕНИЕ.

НЕТ НИЧЕГО, КРОМЕ ПУСТОТЫ И ТЕБЯ… И ТЫ – НЕ ТЫ; У ТЕБЯ НЕТ НИ ТЕЛА, НИ КРОВИ, НИ КОСТЕЙ. ТЫ – ВСЕГО ЛИШЬ МЫСЛЬ.

Марк Твен

Я вхожу в другой вестибюль, где у пластикового пакета с телефонами столпилась вся наша группа.

Мы проходим дальше – в большую, ярко освещенную галерею с полированным деревянным полом, украшенными произведениями искусства стенами и скрипичным трио. К собравшимся обращается стоящая на возвышении женщина в эффектном черном платье.

Секунд через пять до меня доходит, что это – Дэниела.

Держа в одной руке бокал с красным вином и жестикулируя другой, она – сияет.

– …восхитительнейшая ночь, и я так благодарна вам всем за то, что вы пришли и поддержали мой новый проект. Для меня это очень много значит.

Дэниела поднимает бокал.

– Salud!

Собравшиеся отвечают тем же, и пока все выпивают, я пробиваюсь поближе к ней.

Она ослепительна. Блистательна. Жизнь бьет из нее фонтаном брызг, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не окликнуть ее. Такой, полной энергии, она была пятнадцать лет назад, когда мы встретились в первый раз. Была до того, как годы жизни – рутина, депрессия, компромисс – превратили ее в женщину, которая делит со мной постель: чудесную мать, замечательную жену, отказывающуюся слушать голосок, напоминающий о том, кем она могла бы стать.

В глазах моей Дэниелы – груз прожитого и отстраненность, пугающая меня порой.

А эта Дэниела как будто парит над землей.

Я стою меньше чем в десяти футах от нее, и сердце у меня колотится – заметит или нет? А потом…

Наши глаза встречаются.

Она открывает рот и замирает – от испуга ли, радости или просто от удивления, что видит меня здесь, я не знаю.

Дэниела проталкивается через толпу, бросается мне на шею и крепко обнимает.

– Господи, поверить не могу! Ты пришел! У тебя все хорошо? Слышала, что ты то ли уехал из страны, то ли пропал, то ли что-то в этом роде…

Я не знаю, что ответить, и выбираю нейтральный вариант.

– Ну, вот я здесь.

Дэниела уже много лет не пользуется никаким парфюмом, но сегодня я ощущаю его аромат, запах Дэниелы-без-меня, запах той Дэниелы, какой она была до того, как наши запахи, ее и мой, смешались в один.

Я не хочу отпускать ее, мне нужно ее прикосновение, но она отстраняется.

– Где Чарли? – спрашиваю я.

– Кто?

– Чарли.

– О ком ты говоришь?

Внутри у меня что-то переворачивается.

– Джейсон?

Она не знает нашего сына.

А есть ли у нас сын?

Существует ли Чарли?

Конечно, существует. Я присутствовал при его рождении. Держал его на руках через десять секунд после того, как он, корчась и крича, появился на свет.

– Всё в порядке? – спрашивает Дэниела.

– Да. Я только что прошел через лабиринт.

– И что делаешь?

– Едва не прослезился.

– Это все благодаря тебе.

– Что ты имеешь в виду?

– Помнишь наш разговор полтора года назад? Когда ты пришел ко мне? Ты вдохновил меня, Джейсон. Занимаясь лабиринтом, я постоянно, едва ли не каждый день, думала о тебе. Думала о том, что ты сказал. Ты разве не видел посвящение?

– Нет, а где оно?

– У входа в лабиринт. Я посвятила экспозицию тебе и пыталась связаться с тобой. Хотела, чтобы ты был сегодня главным гостем. Но тебя никто не мог найти. – Она улыбается. – И вот теперь ты здесь. Это самое главное.

Сердце стучит так быстро, что зал, кажется, вот-вот сдвинется и пойдет по кругу, – а рядом с Дэниелой уже стоит и обнимает ее за талию Райан Холдер.

Твидовый пиджак, седеющие волосы, а еще он бледнее и выглядит далеко не таким подтянутым, как при нашей последней встрече, что совершенно невозможно, поскольку его награждение мы отмечали в «Виллидж тэп» буквально вчера.

– Ну и ну, – говорит Райан, пожимая мне руку. – Мистер Павиа собственной персоной!

– Ребята, – вмешивается Дэниела, – у меня есть обязательства перед публикой, но, Джейсон, после всего этого я устраиваю вечеринку для узкого круга у себя дома. Ты придешь?

– С удовольствием.

Дэниела идет к гостям, и я смотрю ей вслед.

– Выпьешь? – предлагает Холдер.

Господи, да!

Устроители выставки определенно не поскупились – официанты в смокингах прохаживаются с подносами, заставленными закусками и шампанским, а у дальней стены, под триптихом из автопортретов Дэниелы, работает кэш-бар.

Бармен наливает виски – «Макаллан» двенадцатилетней выдержки – в пластиковые стаканчики.

– Знаю, у тебя все отлично, но зато у меня есть вот это, – говорит Райан.

Как странно – еще прошлым вечером, когда он развлекал компанию в местном баре, от него так и разило высокомерием и самодовольством, но сегодня я не вижу ни того, ни другого.

Мы берем наши стаканчики и уединяемся в тихом уголке, подальше от окружившей Дэниелу толпы, которая увеличивается за счет выходящих из лабиринта.

– Как ты? Что нового? В последнее время я, кажется, выпустил тебя из виду.

– Перешел в Чикагский университет.

– Поздравляю. Что преподаешь?

– Клеточную и молекулярную нейробиологию. Заодно веду одно весьма занимательное исследование, затрагивающее префронтальную кору головного мозга.

– Интересная тема.

Райан наклоняется поближе:

– Кстати, слухи ходят самые разные. Все, кто в курсе, только об этом и говорят. Что, мол, ты… – Он понижает голос, – надорвался и тронулся рассудком. Что тебя держат где-то в резиновой комнате. Что ты умер.

– И вот он я. Живой и в полном здравии.

– Значит, тот состав, который я для тебя создал… он сработал, да?

Я смотрю на Райана, совершенно не понимая, о чем речь, и он, не дождавшись скорого ответа, добавляет:

– Ладно, понял. Тебя повязали соглашениями о конфиденциальности.

Пробую виски. Желудок все еще напоминает о себе голодными спазмами, и алкоголь слишком быстро бьет в голову. Завидев возникшего неподалеку очередного официанта, я сметаю с серебряного подноса сразу три мини-киша.

Что бы там его ни глодало, откровенничать мой приятель не спешит.

– Послушай, не хотелось бы жаловаться, – говорит он, – но у меня такое чувство, что я кое-что сделал для тебя и «Скорости». Мы с тобой знаем друг друга давно, и я так понимаю, что ты теперь карьеру в другом месте делаешь, но… Думаю, ты получил от меня, что хотел, и…

– Что?

– Ладно, забудь.

– Нет уж, выкладывай.

– Я только хочу сказать, что ты мог бы выказать немного больше уважения старому колледжскому товарищу.

– О каком составе ты говоришь?

Райан смотрит на меня с плохо скрываемой неприязнью.

– Да пошел ты!

Некоторое время мы молча стоим в стороне, а между тем в зале уже становится тесно.

– Так вы вместе? – спрашиваю я. – Ты и Дэниела?

– Вроде того, – говорит Холдер.

– И что это значит?

– Мы встречаемся… с некоторых пор.

– Ты ведь всегда на нее заглядывался.

Райан только ухмыляется.

Прочесав взглядом толпу, нахожу Дэниелу. Она держится уверенно и с достоинством, в полном соответствии с моментом, и репортеры, слушая ее, торопливо строчат в своих блокнотах.

– Ну, и как оно? – спрашиваю я, хотя и не вполне уверен, что так уж хочу услышать ответ. – У тебя с моей… с Дэниелой?

– Восхитительно. Она – женщина моей мечты.

Райан загадочно улыбается, и следующие три секунды я хочу только одного: убить его.

* * *

В час ночи я сижу на диване в квартире Дэниелы, наблюдая за тем, как она провожает задержавшихся гостей. Последние несколько часов стали тяжелым испытанием – я изо всех сил старался поддерживать разговоры с ее друзьями, одновременно выжидая момента, чтобы остаться с ней наедине. Поймать такой момент будет явно непросто: Райан Холдер, человек, который спит с моей женой, все еще здесь и сейчас развалился в кожаном кресле напротив, и у меня такое чувство, что устроился он надолго, может быть, на всю ночь.

В стакане со льдом еще остался виски, и я потягиваю его понемногу. Я не пьян, но мне хорошо, кайфово, и алкоголь служит неплохим буфером между моей душой и той кроличьей норой, в которую я провалился.

Этой страной чудес, претендующей на то, чтобы быть моей жизнью.

Хочет ли Дэниела, чтобы я ушел? Может быть, я – тот самый последний гость, до которого никак не дойдет, что он злоупотребляет радушием хозяев?

Она закрывает дверь и накидывает цепочку. Затем сбрасывает туфли, ковыляет к дивану и падает на подушку.

– Ну и вечерок.

Затем выдвигает ящик стола возле дивана и достает зажигалку и трубку из цветного стекла.

С «травкой» Дэниела попрощалась, когда забеременела Чарли, и больше к старой привычке не возвращалась. Она затягивается и предлагает трубку мне. Вечерок и впрямь выдался такой, что страньше и быть не может, так что… почему бы и нет?

Словив кайф, мы все сидим в мягко звенящей тишине просторного лофта, стены которого служат демонстрационной площадкой для самых разнообразных произведений искусства. Дэниела подняла жалюзи на огромном, выходящем на юг окне, служащем своего рода задником гостиной, и за стеклом открывается мигающая картина делового центра.

Райан возвращает трубку Дэниеле. Она начинает набивать ее заново, а мой старинный приятель откидывается на спинку кресла и смотрит в потолок, облизывая передние зубы. Я невольно улыбаюсь – эта привычка сохранилась у него еще со школы, когда мы только пробовали «травку».

Смотрю в заполненное огоньками окно. Спрашиваю:

– Насколько хорошо вы двое меня знаете?

Оба, похоже, слегка встрепенулись.

Дэниела кладет трубку на стол и, подтянув колени к груди, поворачивается ко мне.

Райан открывает глаза. Выпрямляется.

– Ты что имеешь в виду? – спрашивает моя жена.

– Вы мне доверяете?

Она наклоняется, тянется ко мне и касается моей руки. Словно удар током.

– Конечно, дорогой.

– Даже когда мы не общались, – говорит Холдер, – я всегда уважал тебя за честность и прямоту.

– Всё в порядке? – озабоченно спрашивает Дэниела.

Я знаю, что делать этого нельзя. Ни в коем случае.

Но делаю.

– Чисто гипотетически. Ученый, преподаватель физики. Живет здесь, в Чикаго. Он не так успешен, как всегда мечтал, но он счастлив, почти всем доволен и женат… – Я смотрю на Дэниелу и вспоминаю слова Райана, сказанные им в галерее. – На женщине своей мечты. У них есть сын. У них все хорошо. Однажды вечером этот человек идет в бар повидаться со старым другом, приятелем по колледжу, недавно получившим престижную награду. И на обратном пути с ним что-то случается. Он не попадает домой. Его похищают. Дело темное, но когда он наконец приходит в себя, то оказывается в некоей лаборатории в Южном Чикаго и обнаруживает, что все изменилось. Дом – другой. Он больше не учитель. И больше не женат на той женщине.

– Так он думает, что все изменилось, или все действительно изменилось? – спрашивает Дэниела. – Что именно ты хочешь сказать?

– Я говорю, что, с его точки зрения, этот мир – уже не его мир.

– У него опухоль мозга, – говорит Райан.

Я смотрю на своего старого друга.

– Магнитно-резонансная томография этого не подтверждает.

– Тогда… может быть, его разыгрывают. Устраивают такой спектакль, в котором предусмотрена каждая мелочь. Я как-то видел такое в кино.

– В доме все по-другому, все не так, как было, хотя прошло лишь восемь часов. И дело не только в том, что на стенах другие картины. Там новая техника. Новая мебель. Даже выключатели перенесены. Такой сложный розыгрыш никто устраивать не станет. Да и зачем? В чем смысл? Он ведь обычный человек. Зачем кому-то так стараться?

– Ну, тогда он просто рехнулся, – заключает Холдер.

– Я не сумасшедший.

В комнате повисает тишина.

Дэниела берет меня за руку.

– Что ты пытаешься нам сказать?

Я смотрю на нее.

– Сегодня в галерее ты упомянула, что толчком к твоей инсталляции послужил наш с тобой разговор.

– Ну да.

– Можешь рассказать мне об этом разговоре?

– А ты не помнишь?

– Ни слова.

– Такого не может быть.

– Пожалуйста, Дэниела.

Пауза. Жена долго всматривается в мои глаза, словно ищет в них подтверждение тому, что я не шучу, потом говорит:

– Думаю, это было весной. Мы не виделись довольно долго и не разговаривали по-настоящему с тех пор, как много лет назад каждый пошел своим, отдельным путем. Я, конечно, не выпускала тебя из виду, следила за твоими успехами и всегда гордилась тобой. В общем, однажды вечером ты пришел ко мне в студию. Без предупреждения, ни с того ни с сего. Сказал, что в последнее время часто думаешь обо мне. Я решила было, что ты просто пытаешься закадрить меня, раздуть старый огонек, но потом поняла, что дело в чем-то другом. Ты серьезно ничего не помнишь?

– Совершенно. Как будто меня здесь и не было вовсе.

– Мы заговорили о твоих исследованиях, о твоем участии в некоем секретном проекте, и ты сказал – я хорошо это помню, – что, возможно, видишь меня в последний раз. И тогда я поняла, что ты пришел не кадрить меня, а попрощаться. Потом ты говорил, что жизнь – это решения, которые мы принимаем, череда выборов, которые мы делаем каждый день, и что ты в нескольких случаях сделал неверный выбор, а самый главный неправильный выбор – в отношении меня. Все было очень эмоционально. В конце концов ты ушел, и я ничего не слышала о тебе до сегодняшнего дня. А теперь у меня вопрос к тебе.

– Спрашивай. – В голове у меня туман после выпивки и «травки», и когда я пытаюсь разобраться в том, что она говорит, меня слегка качает.

– Первое, о чем ты спросил меня сегодня в галерее, знаю ли я, где Чарли. Кто это?

Мне многое нравится в Дэниеле и едва ли не больше всего искренность. Она так устроена, что ее сердце напрямую соединено с языком. Что чувствует, то и говорит – откровенно и бесхитростно, простодушно. Никаких фильтров, никакой самоцензуры. Она никогда не руководствуется расчетом, собственной выгодой.

Вот почему теперь, когда я смотрю ей в глаза и понимаю, что Дэниела нисколько не лукавит, сердце разве что не разрывается пополам.

– Не важно, – отвечаю я.

– Конечно, важно. Мы не виделись полтора года, и ты первым делом спросил меня о том, что не важно?

Я допиваю то, что оставалось в стакане. Разжевываю с хрустом тающий кубик льда.

– Чарли – наш сын.

Дэниела бледнеет.

– Подождите-ка, – резко вступает Райан. – Я думал, мы здесь просто треплемся по пьяной лавочке. Так это что? – Он смотрит на Дэниелу, потом на меня. – Шутка?

– Нет.

– У нас нет никакого сына, и тебе это прекрасно известно, – говорит Дэниела. – Мы не были вместе пятнадцать лет. И это, Джейсон, ты тоже прекрасно знаешь.

Наверное, я мог бы попытаться убедить ее. Я так много знаю об этой женщине – всякие детские тайны, которые она сама открыла за последние пять лет нашего брака. Вот только не дадут ли такие «разоблачения» обратный эффект? Что, если Дэниела сочтет их не доказательствами, а некими трюками? Мошенничеством, фокусами. Пожалуй, самое лучшее – убедить ее, что я говорю правду, и быть предельно искренним.

– Вот что я знаю. Мы с тобой живем в моем доме на Логан-сквер. У нас есть сын, и его зовут Чарли. Я преподаю в Лейкмонт-колледже. Ты – примерная жена и мать, пожертвовавшая артистической карьерой, чтобы стать образцовой домохозяйкой. А ты, Райан… Ты – знаменитый нейробиолог. Ты получил премию Павиа. Ты читаешь лекции по всему миру. Понимаю, это звучит бредово, но у меня нет опухоли мозга, на меня никто не влияет, и я не рехнулся.

Холдер смеется, но в его смехе отчетливо проскальзывает нотка беспокойства.

– Ладно, предположим на минутку, что все, сказанное тобой, – правда. Или, по крайней мере, что ты действительно в это веришь. В этой истории есть неизвестная переменная – то, над чем ты работал последние годы. Этот секретный проект. Что ты можешь рассказать о нем?

– Ничего.

Райан с некоторым трудом поднимается на ноги.

– Уходишь? – спрашивает Дэниела.

– Да. Уже поздно. С меня хватит.

– Послушай, – говорю я. – Дело ведь не в том, что я что-то скрываю и не хочу рассказывать. Не могу. Я ничего этого не помню. Я преподаю физику в колледже. Когда очнулся в лаборатории, меня почему-то приняли за своего, но это не так. Я их не знаю.

Холдер берет шляпу и направляется к двери. Уже у порога он оборачивается и смотрит на меня.

– Ты болен. Давай я отвезу тебя в больницу.

– В больнице я уже был и возвращаться не собираюсь.

Райан переводит взгляд на Дэниелу:

– Хочешь, чтобы он ушел?

Неужели моя жена решит, что не может мне довериться? Она колеблется – наверное, взвешивает, хочет ли остаться наедине с сумасшедшим – и наконец качает головой:

– Всё в порядке.

– Райан, какой состав ты для меня приготовил? – спрашиваю я.

Холдер обжигает меня сердитым взглядом и как будто собирается ответить и даже расслабляется, прикидывая, наверное, безумец я или просто обкурившийся придурок.

Но уже в следующий момент его лицо снова каменеет – решение принято.

– Спокойной ночи, Дэниела, – холодным, твердым голосом произносит он, после чего поворачивается и выходит.

Хлопает дверь.

* * *

В гостевую комнату Дэниела входит в брюках для занятий йогой и топике на бретельках. В руке у нее чашка чая.

Я успел принять душ. Легче не стало, но от меня хотя бы не несет больше нездоровой больничной вонью и «Клороксом».

Сижу на краю матраса. Дэниела протягивает чашку:

– Ромашковый.

Грею ладони на горячей керамике.

– Ты вовсе не обязана это делать. Мне есть куда пойти.

– Не спорь. Ты останешься здесь, у меня. Всё, точка.

Дэниела перелезает через мои ноги и садится рядом, прислонившись спиной к спинке дивана.

Я пробую чай. Теплый, успокаивающий, немножко сладкий.

Она внимательно, словно оценивая заново, смотрит на меня.

– Когда ты пришел в больницу, какой диагноз тебе там поставили?

– Они и сами толком не определились. Решили сбыть меня с рук.

– Поместить в психушку?

– Да.

– А ты не согласился?

– Не согласился. Ушел.

– То есть тебя хотели подвергнуть принудительному заключению?

– Вот именно.

– А может быть, для тебя в данный момент это был бы лучший вариант? Что бы ты сам подумал, если б услышал от кого-то то, что сам рассказываешь сейчас мне?

– Подумал бы, что он спятил. И был бы не прав.

– Хорошо, тогда скажи, что, на твой взгляд, с тобой происходит?

– Не могу сказать, что у меня есть ответ.

– Но ты же ученый! Какая-то теория у тебя есть.

– Мне недостает информации.

– А что подсказывает чутье?

Я отпиваю ромашкового чаю, наслаждаясь разливающимся внутри телом.

– Мы живем в повседневности, совершенно позабыв о том факте, что являемся частью реальности намного более странной и обширной, чем можем себе представить.

Она берет меня за руку, и, хотя эта женщина не та Дэниела, которую я знаю, мне никуда не деться от того простого факта, что я безумно люблю ее. Даже здесь и сейчас, сидя на кровати в этом чужом мире.

Я смотрю в ее испанские глаза, внимательные и ясные, и лишь усилием воли заставляю себя не давать воли рукам.

– Страшно? – спрашивает она.

Я думаю о похитителе, державшем меня на мушке револьвера. О команде из лаборатории, преследовавшей меня до дома и пытавшейся задержать. О мужчине с сигаретой у фонарного столба под окном отеля. Помимо очевидного факта несовпадения элементов моей личности и данной реальности, за пределами этой квартиры есть вполне реальные люди, жаждущие найти меня.

Они уже доставили мне немало неприятностей и, возможно, не прочь продолжить.

И тут же отрезвляющая, как холодный душ, мысль: а что, если они проследили за мной до этого дома?

Не подверг ли я опасности Дэниелу?

Нет.

Если она не моя жена, а только подружка из прошлого пятнадцатилетней давности, то откуда им может быть известно о ней?

– Джейсон, тебе страшно? – повторяет она.

– Очень.

Она протягивает руку, касается моего лица.

– У тебя синяки.

– Я не знаю, откуда они.

– Расскажи мне о нем.

– О ком?

– О Чарли.

– Для тебя это все, наверное, странно…

– Да уж.

– Ну, как я уже говорил, ему сейчас четырнадцать. Почти пятнадцать. День рождения – двадцать первого октября. Родился недоношенным в «Чикаго-Мёрси». Весил всего один фунт и пятнадцать унций. В первый год ему пришлось нелегко, но он – настоящий боец. Сейчас он здоров, а ростом почти с меня.

В глазах Дэниелы стоят слезы.

– Волосы темные, как у тебя, и замечательное чувство юмора. Учится хорошо. Творческая натура, весь в маму. Обожает японские комиксы и скейтборд. Любит рисовать всякие жуткие пейзажи. Думаю, уже можно сказать, что парень в тебя.

– Прекрати.

– Что?

Дэниела зажмуривается, и слезы выскальзывают из уголков ее глаз и скатываются по щекам.

– У нас нет никакого сына.

– Можешь поклясться, что не помнишь его? Что это не какая-то игра? Если ты скажешь сейчас, я не…

– Джейсон, мы расстались пятнадцать лет назад. Если уж совсем точно, ты бросил меня.

– Такого не может быть.

– Накануне я сказала тебе, что беременна. Ты взял время подумать. Потом пришел ко мне и сказал, что принял самое трудное в своей жизни решение. Что ты занят исследованием. Что это исследование в результате принесет тебе большую награду. Ты сказал, что весь следующий год проведешь в «чистой комнате» и что я заслуживаю лучшего. Что наш ребенок заслуживает лучшего.

– Все было не так, – говорю я. – Я сказал, что нам будет нелегко, но мы справимся. Мы с тобой поженились. У нас родился Чарли. Меня лишили финансирования. Ты забросила живопись. Я пошел преподавать в колледж. Ты стала домохозяйкой.

– И тем не менее мы сегодня здесь. Мы не женаты. У нас нет детей. Ты только что пришел с открытия инсталляции, которая должна принести мне славу. Ты сам отмечен какой-то наградой. Я не знаю, что творится у тебя в голове. Может быть, у тебя конкурирующие воспоминания, но я знаю, что реально, а что нет.

Над чашкой поднимается дымок.

– Думаешь, я сумасшедший?

– Понятия не имею, но ты определенно нездоров.

Дэниела смотрит на меня со свойственным ей состраданием.

Словно талисман, я трогаю ниточку на безымянном пальце.

– Послушай, может быть, ты веришь тому, что я говорю, может быть, не веришь, но ты должна знать, что я в это верю. Я бы никогда не стал тебе лгать.

Этот момент – самый сюрреалистический с тех пор, как я пришел в себя в лаборатории. Я сижу в гостевой комнате в квартире женщины, которая является моей женой, но не признает этого; мы говорим о сыне, которого у нас, похоже, нет, и о жизни, которая не наша.

* * *

Я просыпаюсь посреди ночи. Сердце колотится, как сумасшедшее, тьма кружится, и во рту пересохло до тошноты.

Целую жуткую, пугающую минуту я не могу сообразить, где нахожусь.

Дело не в выпивке и не в «травке».

Дело в каком-то более глубоком уровне дезориентации.

Заворачиваюсь в одеяло, но меня все равно трясет. Боль распространяется по всему телу и нарастает с каждой секундой. Дрожат ноги, раскалывается голова.

* * *

Когда я открываю глаза в следующий раз, комнату уже заливает солнечный свет. Дэниела стоит у кровати и смотрит на меня с нескрываемым беспокойством.

– Ты горишь, Джейсон. Я отвезу тебя в больницу.

– Все хорошо.

– По тебе не скажешь. – Любимая кладет мне на лоб холодное полотенце. – Ну как, лучше?

– Лучше, но, пожалуйста, не беспокойся. Я возьму такси и вернусь в отель.

– Только попробуй!

* * *

После полудня лихорадка спадает.

Дэниела готовит простенький куриный супчик с лапшой, и я съедаю его в постели. Она сидит в кресле в уголке, и в ее глазах та самая, хорошо знакомая мне отстраненность.

Она что-то обдумывает и даже не замечает, что я смотрю на нее. Я бы и не смотрел, но не могу оторваться. Да, это моя Дэниела, но…

Волосы у нее короче.

Она в лучшей форме.

Пользуется косметикой.

В этой одежде – джинсах и облегающей футболке – тридцать девять ей никак не дашь.

– Я счастлива? – спрашивает она.

– В каком смысле?

– В той нашей жизни, о которой ты говоришь… я счастлива?

– Ты же вроде бы не хотела об этом говорить.

– Всю ночь не спала. Только об этом и думала.

– По-моему, ты счастлива.

– Хотя и не занимаюсь искусством?

– Вот этого тебе определенно не хватает. Ты встречаешься с друзьями, с теми, кто добился успеха, и я знаю, что ты радуешься за них, но вижу, что тебя это задевает. Как задевает и меня. У нас с тобой это что-то вроде связующего агента.

– Хочешь сказать, мы оба – лузеры?

– Мы не лузеры.

– А мы счастливы? Я имею в виду, вместе.

Я отставляю в сторону чашку с супом.

– Да. Как и в каждом браке, бывают трудные моменты, но у нас есть сын и дом. Мы – семья. И ты – мой лучший друг.

Дэниела смотрит мне в глаза и хитровато улыбается.

– Как у нас по части секса?

Я только смеюсь.

– О, господи, я, что, и вправду вогнала тебя в краску?

– Да уж.

– Но на мой вопрос ты так и не ответил.

– Не ответил.

– Что так? Есть проблемы?

Она со мной флиртует!

– Нет, все прекрасно. Ты просто меня смущаешь.

Дэниела поднимается и идет к кровати. Садится на краешек матраса и смотрит на меня своими большими, глубокими глазами.

– О чем думаешь? – спрашиваю я.

Она качает головой:

– Если ты не спятил и не несешь чушь, то наш разговор – самое странное событие в человеческой истории.

Я сижу в постели. За окном, над Чикаго, тает день.

Буря, принесшая прошлым вечером дождь, умчалась, и небо чистое и ясное. Деревья покраснели и пожелтели, и воздух, по мере того как день близится к вечеру, заряжается особенной энергией и светится золотом, что вызывает у меня ощущение утраты.

Как у Роберта Фроста – «золото, что сохранить нельзя».

В кухне звякают кастрюли и сковородки, открываются и закрываются шкафчики, и запах жарящегося мяса, проплыв по коридору, проникает в гостевую комнату. Я принюхиваюсь – что-то подозрительно знакомое.

Вылезаю из постели – впервые за весь день на ногах держусь вполне уверенно – и направляюсь в кухню.

Играет Бах. На столе – открытая бутылка красного вина. Дэниела режет лук на столешнице. На ней фартук и очки для плавания.

– Пахнет восхитительно, – говорю я.

– Поработать не хочешь?

Я подхожу к электрической плите и поднимаю крышку с глубокой кастрюли.

Поднявшийся с паром аромат уносит меня домой.

– Как себя чувствуешь? – спрашивает Дэниела.

– Будто заново родился.

– То есть лучше?

– Намного.

Традиционное испанское блюдо – рагу с фасолью, всевозможными бобовыми и мясом. Чоризо, панчетта, кровяная колбаса…

Дэниела готовит это рагу раз или два в год, обычно на мой день рождения или в свободный зимний вечерок, когда за окном порхает снег и мы не прочь выпить вина, после чего, не глядя на часы, заняться вместе готовкой.

Я помешиваю в кастрюле и кладу крышку на место.

– Это фасолевое рагу, – объясняет Дэниела, – из…

– Из рецептов твоей матери, – срывается у меня с языка, прежде чем я успеваю остановиться. – А если точнее, твоей бабушки.