Текст книги "Власов: восхождение на эшафот"

22

Обмен мнениями русских генералов за чашкой кофе еще продолжался, когда на пороге появился полковник Сахаров и, спросив разрешения, доложил:

– Господин командующий, только что получена телеграмма из Берлина, от начальника вашей канцелярии полковника Кромиади. Он уверен, что наконец-то дано принципиальное согласие Гиммлера на встречу с вами.

Генералы удивленно переглянулись и поневоле перевели взгляды на потолок, представляя себе, что видят сквозь его казарменную серость божественную голубизну небес.

– Это известие получено от самого Гиммлера?

– Из его канцелярии, господин командующий. Но соизвольте заметить, – никак не мог отвыкнуть полковник от своего дворянско-старорежимного лексикона, – что исходит оно, естественно, от самого рейхсфюрера, поскольку названа дата. Поэтому не следует думать, что это очередная пропагандистская отговорка.

– В таком случае вы забыли назвать саму дату, полковник.

– Двадцатое июля[42]42
  Исторический факт. Встречу с генералом Власовым рейхсфюрер первоначально наметил на 20 июля 1944 года (в некоторых источниках – на 21 июля), поэтому следует считать, что помешало этой встрече роковое стечение обстоятельств: покушение на фюрера. Впрочем, нет доказательств и того, что на 20 июля Власов действительно был вызван на встречу с Гиммлером, ведь о точном дне и часе встречи его должны были бы уведомить дополнительно.


[Закрыть], да-да, уже довольно скоро, двадцатого июля, – азартно потер руки Сахаров. – Возможно, тогда все и решится.

– Неужели даже в берлинских верхах наступило прозрение?! – басисто проворковал Трухин. – Пусть даже с опозданием на два года?

– Но это еще не Гитлер, – обронил Малышкин. – Увы, еще не Гитлер. И вообще, господа, неизвестно, соглашается ли Гиммлер на эту встречу с согласия фюрера.

– Позвольте передать полковнику Кромиади, что вы даете свое согласие на эту встречу, – щелкнул каблуками полнолицый стареющий Сахаров, выправке и гвардейской фигуре которого завидовали многие крестьянские сыны из офицерского корпуса армии Власова. В том числе и сам командарм, рослая, костляво-сутулая фигура которого никак не ассоциировалась с фигурой профессионального военного, кадрового офицера.

– Уже хотя бы потому, что этого требуют дипломатический этикет и интересы нашего общего дела, – согласился командующий.

– В неуважении к которому нас частенько упрекает старая русская эмиграция, – заметил Малышкин. – Во время моей поездки в Париж летом прошлого года мне это давали понять на каждом шагу.

– Очень скоро они сообразят, что каким-то непостижимым образом мы соединяем в себе скорбные лики пленников с воинственными ликами союзников, – поднялся Власов, показывая, что совещание закончено. Все знали, что командующий терпеть не мог полемик и диспутов, к которым, кстати, давно пристрастились здесь, в эмиграции, белогвардейские генералы.

С тех пор как в Дабендорфе, рядом со школой пропагандистских кадров, был развернут тренировочный лагерь, вновь образовавшийся таким образом центр всего Русского освободительного движения. Каких-нибудь тридцать километров, которые отделяли Дабендорф от Берлина, позволяли русским генералам не чувствовать себя здесь в провинции, а сосредоточие различных эмигрантских учреждений давало возможность превратить Дабендорфскую школу еще и в своеобразный штаб РОА.

Хотя теперь у Власова была своя двухэтажная вилла в более близком пригороде столицы – Далеме, большую часть времени он все же проводил здесь, среди своего воинства и генералитета, вместе с шеф-адъютантом – как именовал его командующий – Штрик-Штрикфельдтом. А рядом с этим капитаном генерал Власов всегда чувствовал себя увереннее, порой даже защищеннее. Самоотверженный полурусско-полунемецкий прибалтиец умудрялся выступать и в роли переводчика, особенно когда речь шла о переводе письменных текстов – газетных публикаций, приказов и официальных документов, а также в роли офицера связи между штабом и Русским комитетом власовского движения, с одной стороны, и штабом Верховного главнокомандования вермахта, Министерством пропаганды, «Остминистериумом» Розенберга, и штабом войск СС, то есть штабом Гиммлера, – с другой.

Здесь же, в Русском центре, находилась и небольшая личная резиденция командующего, состоящая из двух комнатушек в здании администрации школы. Пусть внешне она выглядела довольно скромно, зато в ней имелись отдельный вход, надежная телефонная связь с Берлином и даже небольшой предбанничек для часового и адъютанта, то есть полный набор военно-полевого комфорта мятежного командующего все еще не признанной армии.

– Послушайте, генерал, вы ведь у нас разведка, – придержал он у двери Трухина, когда совещание завершилось и Малышкин уже вышел. – Ну-ка, поинтересуйся у своих немецких коллег, как все-таки сложилась судьба полковника Родионова после возвращения в Россию? Неужели Сталин в самом деле не расстрелял его, а даже наградил?

– Отрабатываете для себя запасной вариант, господин командарм? – вполголоса поинтересовался начальник разведки, предварительно оглянувшись на уже закрывшуюся за Малышкиным дверь.

– Все может случиться, – не стал играть в прятки Власов.

* * *

Вернувшись в эти свои личные апартаменты, командующий снял сапоги и, не раздеваясь, лег на диван. Так, с руками, заложенными за голову, и взглядом, устремленным в потолок, он обдумывал почти все свои важнейшие решения, осмысливал прошлое и пытался фантазировать относительно будущего.

Власов, конечно, понимал, что вслед за генералом Малышкиным остальные его генералы и соратники по Русскому комитету тоже будут скептически ухмыляться: мол, встреча с Гиммлером – это еще не встреча с Гитлером. Однако на сей счет у командующего были свои соображения. Он отдавал себе отчет в том, что пробиться к Гитлеру, каким-то образом минуя Гиммлера, почти невозможно, и что, чего бы он ни достиг, пробившись таким путем, Гиммлер все равно одним махом сведет его успехи на нет.

Многие проблемы Русского освободительного движения как раз и остаются до сих пор проблемами, потому что ему не удается наладить нормальные отношения с рейхсфюрером. Особенно натянутыми они стали после его поездок по русским территориям, занятым группой войск «Север». И немудрено.

Как-то Штрик-Штрикфельдт под большим секретом сообщил Власову, что рейхсфюрер буквально взбесился, прочтя отчет агентуры СД о выступлении командарма в Гатчине, во время которого Власов заявил: «Пока что русские антисталинисты являются гостями немецкого командования, но когда русский народ под руководством Освободительного движения свергнет сталинизм и добьется свободы, они рады будут видеть немцев гостями у себя». Гиммлера возмутила тогда сама постановка вопроса. Как это вдруг лично его, вообще немцев, будут приглашать в Россию гостями? И кто именно будет приглашать, он, Власов? Такое было выше понимания рейхсфюрера.

Нельзя, считал он, позволять некоей «русской свинье в генеральском мундире» выходить за рамки элементарного политического приличия. Не для того сотни тысяч немцев гибли на полях России, чтобы в конечном итоге довольствоваться жалкой ролью далеко не всем желанных гостей.

Никто не знает, в каких тонах и в какой словесной обертке Гиммлер преподнес это свое возмущение фюреру, но очевидно, что после этого Гитлер еще более резко начал отзываться об освободительном движении русских. В то же время сам Гиммлер письменно указал Борману на то, что фюрер не желает, чтобы впредь вермахт каким бы то ни было образом пропагандировал идеи Русского комитета.

Правда, при этом и для Штрик-Штрикфельдта, и для Власова осталось загадкой, почему Гиммлер обратился с этим именно к Борману, а не к Кейтелю или начальнику Генштаба сухопутных войск генерал-полковнику Цейцлеру. И наконец, пиком их заочного противостояния явилась истерика Гиммлера, в порыве которой он назвал его, Власова, «большевистским подмастерьем мясника». Что уже смахивало на примитивное оскорбление. Или на вызов, на который – рейхсфюрер прекрасно понимал это – Власов не мог ответить чем-либо, кроме собственного гнева.

«Итак, двадцатого июля… – напомнил себе Власов, отгоняя неприятные воспоминания. Как всякий эмигрант, нашедший себе приют у снисходительных господ, он не имел права на длительные обиды. – Вполне возможно, что эта дата войдет в историю Русского освободительного движения, в историю самой России. И определяться ее важность будет переговорами, проведенными командующим РОА генералом Власовым с рейхсфюрером СС Гиммлером – именно так и будет записано в истории этой войны. А что касается „большевистского подмастерья мясника“, господин Гиммлер, – мстительно проговорил про себя Власов, – то до хамства я не снизойду. Однако выстрел остается за мной. И Бог вам судья: не я начал эту неправедную дуэль, не я!»

23

Жиленков залпом допил остатки пива и молча проследил, как д’Алькен, на правах угощающей стороны, заказал еще по кружке. К тому моменту принесли нечто похожее на гуляш, присоединив это блюдо к жареной печени с картофельным гарниром. В отличие от пива, еду здесь подавали отменную, словно этого старинного, со стенами, покрытыми исторической плесенью, здания война совершенно не коснулась. В нем действительно почти все было как в лучшие времена, что полностью соответствовало названию сего чревоугодного заведения.

– Так почему же в качестве собеседника вы избрали меня? – спросил Жиленков, отдав дань и этому блюду.

– Хорошо, господин генерал, играем в открытую. Поскольку отставка Власова – вопрос ближайшей недели, нужен генерал, достойный того, чтобы возглавить Русское освободительное движение и его вооруженные силы. Не далее как вчера у меня состоялась встреча с Гиммлером. На пост лидера движения без особых раздумий и сомнения я предложил генерала Жиленкова. – Д’Алькен запнулся, заметив, что сам избранник слушает его почти с ужасом. И весь он выглядит при этом жалким и затравленным. – Да, я предложил именно вашу кандидатуру, генерал. Зная ваши ораторские способности, ваш авторитет и военный опыт.

– Ну, военный опыт, положим, не столь уж большой, – стушевался бывший бригадный комиссар.

– И рейхсфюрер, – не обратил на это внимания редактор СС-официоза, – пусть и не без колебаний, но все же согласился.

– Но к чему все это?! – растерянно изумился Жиленков. – Если бы раньше, это еще имело бы какой-то смысл. Но теперь, при нынешней ситуации на Восточном фронте…

– Не стану убеждать вас, – как-то мгновенно скис д’Алькен. – Не исключено, что с вами еще будут беседовать… Кейтель, Гиммлер, Риббентроп, Геринг, Розенберг, – без особого энтузиазма перечислил он. – Возможно, и сам фюрер, у которого к вам отношение будет совершенно иным, нежели к Власову, – упорно доводил до логического завершения «вербовочную арию» д’Алькен, чтобы каким-то образом закончить это странное военно-политическое сватовство.

Какое-то время Жиленков отрешенно смотрел в окно и, сам того не замечая, отчаянно качал головой, отрекаясь не только от слов своих, но и от мыслей.

– Никогда не соглашусь на такое, – наконец едва внятно пробормотал он. И д’Алькен почувствовал, каких усилий стоило генералу решиться на это «отречение».

«А ведь не раз уже примерял шинель командующего, не раз мысленно взваливал на плечи его крест», – не отказал себе штандартенфюрер в возможности позлорадствовать.

– Рискованно вы себя ведете, генерал.

Нет, он уже не пытался переубедить Жиленкова. Эсэсовцу доставляло удовольствие следить за нравственными мучениями этого русского, за тем, как он сам себя загоняет в тупик, в крысиную ловушку.

– Поймите, в такое время расчленять все движение… Делить всех нас на «власовцев» и «жиленковцев»… Это же недопустимо, непатриотично. Да за мной попросту не пойдут, еще и заклеймят, как предателя и раскольника. Повторяю: если бы мне было предложено возглавить это движение в самом начале, в первые дни его зарождения – тогда другое дело. Но выбор-то пал на Власова. Теперь его знают, появился авторитет…

Генерал все говорил и говорил, старательно подбирая непослушные, черствые в его устах немецкие слова. Однако штандартенфюрер уже совершенно потерял к нему интерес. Он вдруг со всей ясностью осознал, как жестоко ошибся в этом кретине. Как он вообще мог предложить кандидатуру этой мрази? И это он, д’Алькен, слывущий психологом и чуть ли не прорицателем!

Были мгновения, когда штандартенфюреру попросту захотелось выплеснуть остатки пива в лицо этой грязной русской свинье и уйти. Возможно, так и поступил бы, если бы не осознание того, что встреча все же проходит по личной просьбе Гиммлера.

– Не время расшаркиваться, генерал Жиленков, – брезгливо прервал д’Алькен его бесконечный монолог. – Не время! Спрашиваю сo всей ответственностью: вы согласны возглавить Русское освободительное движение? Да или нет?

– Нет, – поспешно ответил генерал. И д’Алькен явственно почувствовал, что тот боится Власова, как сицилийский мафиози – «крестного отца». – Нет и нет. Прошу так и передать рейхсфюреру… При всем моем личном уважении к нему и к вам, при всей благодарности за доверие.

– Это ваше окончательное решение?

– Поверьте, в эти страшные дни во главе движения может стоять только Власов. Многие офицеры знают его еще по фронту, по довоенной службе, по обороне Киева, а затем Москвы.

– Так я спрашиваю, – побагровел штандартенфюрер, – ваше «нет» – это ваше окончательное «нет»?!

Жиленков нервно побарабанил костяшками пальцев по столу. Не соглашаться с лестным предложением штандартенфюрера, одобренным к тому же всемогущим Гиммлером, казалось еще опаснее, чем вот так, за кружкой пива, решать судьбу генерала Власова и всего освободительного движения.

– Окончательное, – выдохнул генерал таким стоном, словно умудрился выкрикнуть это слово уже из могилы. Он не понимал, почему его втягивают в эту игру, но то, что она погибельна – это старый партаппаратчик сталинской закваски ощущал очень четко всеми фибрами души.

Д’Алькен облегченно вздохнул, как человек, сумевший довести до логического конца тяжелую, нудную миссию.

– Что ж, примем это к сведению. Уверен, что за более подходящей кандидатурой дело не станет.

– Не хотелось бы, честно говоря, – промямлил Жиленков.

– Вас это уже не касается, генерал! – резко отрубил штандартенфюрер. – Лично вас, бывший бригадный комиссар, ни в коей мере не касается.

Покончив с пивом, д’Алькен старательно рассчитался с официантом, но только за свой обед, чем вызвал молчаливое негодование генерала, уверенного, что его здесь потчуют, как гостя.

– Лично вас, Жиленков, все подробности этого дела уже не касаются, – зачем-то повторил штандартенфюрер, не обращая внимания на присутствие официанта, невозмутимо наблюдавшего за тем, как русский горячечно извлекает из внутреннего кармана френча свой бумажник.

– Меня как одного из руководителей движения такие вопросы не могут не касаться, господин полковник, – впервые резко возразил Жиленков.

На улице было душно. Яркое солнце буквально испепеляло всякого, кто оказывался под его лучами, и полковник с генералом сразу же почувствовали, как прекрасно было там, в полуподвальном прохладном зале ресторанчика.

– Представляю, как в такую жару солдаты чувствуют себя в окопах, – пробормотал Жиленков, пытаясь таким образом завершить их неприятный разговор, сгладить осадок, который остался на душе у штандартенфюрера. Однако немец никак не отреагировал на этот его «пробный шар».

Д’Алькену неприятно было осознавать, что этого русского кретина с генеральскими погонами, доставшимися ему по чистому недоразумению, придется везти в своей машине. Но все же он пригласил его сесть, напомнив шоферу, что тот должен будет отвезти господина генерала в Дабендорф.

– Только предупреждаю вас, Жиленков: если хоть кто-нибудь, хоть одна живая душа в штабе Власова узнает о нашем разговоре… Если хотя бы…

– Никто и никогда, – поспешил упредить его Жиленков. – Разговор сугубо между нами.

– Тем более что всякое разглашение сути нашего разговора не в ваших интересах, – процедил штандартенфюрер с такой угрозой в голосе, что генерал поневоле вздрогнул и выпрямился, словно новобранец перед фельдмаршалом.

Они еще не знали, не могли знать, что очень скоро в Ставке фюрера уже будет не до интриг в руководстве Русского освободительного движения.

24

– Господин командующий, – тихим, прискорбным голосом обратился к Власову полковник Сахаров. – Случилось нечто страшное, совершенно немыслимое.

Власов оторвался от бумаг, которые изучал, сидя за столом в своем штабном кабинете, и удивленно уставился на адъютанта-порученца.

– Что вас так встревожило, полковник, а точнее, напугало? Хотите известить меня, что русские уже в Берлине?

– Мне бы тоже хотелось шутить по этому поводу, – чопорно заметил Сахаров, принадлежавший еще к той, царско-белой, теперь уже основательно вырождающейся когорте офицеров, – но позволю себе заметить, что «русские в Берлине» настораживают меня куда меньше, нежели немцы в том же Берлине.

– Конкретнее, полковник, конкретнее!

– У них здесь государственный переворот.

Сквозь стекла очков Сахаров проследил, как Власов медленно, словно бы в полусонном состоянии, поднимается из-за стола, и лицо его бледнеет.

– Какой еще переворот?! – срывающимся голосом спросил Власов.

– В самых верхах, естественно.

– В Германии, при нынешнем строе и концентрации власти, это невозможно, – сурово изрек генерал.

– Мне тоже так казалось. Но лишь до сегодняшнего дня.

Они встретились глаза в глаза, точнее – очки в очки. Причем каждое стеклышко очков отливало свинцовой серостью, словно залитые этим металлом пистолетные дула.

– Что в генеральско-офицерских кругах у фюрера врагов предостаточно, это ясно было давно, тем не менее… Кто пришел к власти?

– Пока неизвестно, – повертел лысеющей сединой Сахаров.

– А что с фюрером?

– П-пока неизвестно, господин командующий.

– Тогда кто во главе заговорщиков – Гиммлер, Кейтель?

– Тоже пока что неизвестно, господин командующий.

– В таком случае сообщите хоть что-нибудь, что вам все-таки доподлинно известно, – перегнулся через стол Власов, упираясь в бумаги громадными костлявыми кулачищами. – Хоть что-нибудь, свидетельствующее, что переворот все-таки состоялся? А если вам ни черта не известно, то какого дьявола морочите мне голову?!

– На фюрера совершено покушение, – бросился спасать престиж адъютант-порученец. – Прямо в его главной ставке, в «Вольфшанце».

– Лихо сработано!

– Взорвана мина или что-то в этом роде. В Берлине происходит черт знает что. Никто не способен толком понять, какие конкретно личности стоят за этим взрывом, но ситуация явно накаляется. Если фюрер действительно погиб, как утверждают некоторые…

Власов нервно прошелся от стола к зарешеченному окну и назад. Остановившись у стола, он угрожающе нависал теперь над приземистым полковником.

– Значит, такие утверждения уже появились?

– Причем усиленно муссируются. Кому-то это очень выгодно: дестабилизировать ситуацию. Так вот, если Гитлер погиб…

– Или если он остался жив… Еще неизвестно, что страшнее. В любом случае, важно знать, кто конкретно стоит за этим покушением. Ведь не исключено, что генералитет вермахта. И дай-то бог, чтобы не верхушка СС. Кстати, лишь несколько минут назад я размышлял над тем, почему вдруг два дня назад Гиммлер перенес встречу со мной на завтра, то есть на двадцать первое июля. Неужели он что-то знал об этом заговоре?

Усевшись на стул, генерал откинулся на его спинку и запрокинул голову, оставаясь в позе человека, растратившего весь свой физический и духовный ресурс.

– Этого-то я и опасаюсь, господин командующий. Если Гиммлер хоть как-то причастен к этому покушению, тогда дела совсем плохи. Причем не только у него, но и у нас. Давно известно, что в вермахте, в авиации, и даже в СС, появилось немало вольнолюбивых офицеров, которые воспринимают фюрера как выскочку и зарвавшегося диктатора. Особенно это ощущается в кругу офицеров, которые происходят из дворянской среды.

– Это понятно, – нетерпеливо прервал его Власов. – Но что вас, лично вас, так взволновало в этом происшествии?

– Вполне допускаю, что некоторые из заговорщиков были связаны с нами.

– Что вы имеете в виду? Что, и кого конкретно?

– В заговоре могут быть замешаны офицеры, которые не только поддерживали с нами формальную связь, но и поддерживали наши идеи.

– Те самые идеи, которые так и не были поняты и вообще восприняты фюрером, – растерянно добавил Власов.

Они умолкли и несколько секунд бездумно смотрели друг на друга. Командующий встал из-за стола, подошел к окну и посмотрел на открывавшийся оттуда полигон, на котором с утра до ночи тренировались будущие офицеры и солдаты разведрот РОА. Но теперь он был на удивление пуст, и вообще всю Дабендорфскую школу вдруг охватила такая странная тишина, будто все заблаговременно бежали отсюда, бросив командующего на произвол судьбы.

– Где капитан Штрик-Штрикфельдт?

– На территории школы его нет, я проверял. Барон Георг фон дер Ропп утверждает, что капитан отправился в Берлин. Но он не уверен.

– И как давно он туда отправился? – подозрительно прищурился Власов. – Или мог отправиться?

– Сегодня утром.

– Странно. Об этой поездке он не предупреждал. – Власов мельком оглянулся на Сахарова, как бы спрашивая: «И что бы этот его непредвиденный вояж мог значить?»

– Не думаю, чтобы капитан мог быть связан с теми, кто все это заварил, – твердо ответил полковник, очень точно расшифровав смысл этого взгляда. – А главное, не хотелось бы.

– А что, барон фон де Ропп, как представитель Генштаба, разве не мог бы связаться с Берлином?

– Если вы прикажете… Сейчас приглашу.

Барон появился минут через пять. Внешне он был блаженно спокоен, как невинное дитя посреди наделанной им на полу лужи. Щупловатый, с утонченными чертами непризнанного гения, он мало напоминал тех истинных офицеров, какими привык представлять их себе Власов. Возможно, это несоответствие и мешало командующему РОА воспринимать капитана всерьез. И тем не менее…

Власов отпустил полковника и пригласил барона сесть за стол. Угостив фон де Роппа французской сигаретой, он не торопился с вопросом, словно давал барону возможность собраться с мыслями.

– Где именно находится сейчас капитан Штрик-Штрикфельдт, вы, насколько я понял, не знаете? – с трудом нарушил это молчание командующий.

Барон помнил: каждый раз, когда этот прощелыга Штрик-Штрикфельдт внезапно исчезает, Власов начинает нервничать. Командующий по-прежнему довольно плохо говорил по-немецки, но еще хуже разбирался в тонкостях взаимоотношений между различными военными и политическими ведомствами, и вообще, во всем том, что происходило в Третьем рейхе. Кроме того, в сознании недавнего пленного все еще просматривался комплекс лагерника, не успевшего свыкнуться с тем, что он уже свободен. Вот и получалось, что Штрик-Штрикфельдт оставался для него буквально всем: переводчиком, наставником, гарантом, своеобразным жрецом-спасителем.

– Уверен, что он позвонит, – с приятным, изысканным немецким акцентом проговорил барон. Будучи руководителем учебной программы школы, он зря времени не терял, его русский улучшался день ото дня. Единственное, что неприятно поражало Власова, – какая-то непостижимая заторможенность капитана, его вечно отсутствующий взгляд и меланхолически обреченная невозмутимость. – Как только представится возможность.

– Но у вас есть уверенность, что он сегодня же вернется? – избегал Власов прямого вопроса о покушении на Гитлера, не желая, чтобы эта страшная новость пошла гулять по школе из его уст.

– Судя по событиям, которые разворачиваются сейчас в Берлине, все выезды из города могут оказаться перекрытыми. Причем неизвестно какими силами.

– Вы могли бы выражаться яснее, гауптман. Какими именно… силами?

Фон де Ропп снисходительно передернул плечами, давая понять, что его заставляют объяснять общеизвестные понятия.

– Пока неясно. Верными то ли фюреру, то ли заговорщикам.

– А что, ситуация может складываться даже таким образом?

– Может.

– Не удивляйтесь, гауптман, мне действительно мало что известно об этих событиях, да и то со слов полковника Сахарова, ориентирующегося на слухи. – Власов сделал глубокую затяжку и, не выпустив, кажется, ни одного кольца дыма, словно полностью вобрал его в себя, глухо спросил: – Фюрер-то, надеюсь, жив? И как поступают в этой ситуации лидеры нации – Гиммлер, Борман, Геринг? Наконец, что говорит Геббельс? Что вам известно по этому поводу.

– Официально – пока что ничего. Из неофициальных же источников… Был звонок из штаба генерал-полковника Фромма.

– Из штаба армии резерва, – кивнул Власов, давая понять, что в дополнительных разъяснениях не нуждается.

– Кстати, звонок был не мне, а командиру батальона охраны местного гарнизона. Звонивший ему офицер утверждал, что фюрер погиб и что вся власть переходит в руки патриотически настроенных офицеров.

– Офицеров? И ни одного конкретного имени? Кроме, разумеется, генерала Фромма, о котором вряд ли можно говорить как о новоявленном вожде.

– Мне и самому хотелось бы знать, что собой представляют эти «патриотически настроенные офицеры», – жестко, сквозь стиснутые зубы, проговорил барон. – Я никогда не был поклонником фюрера, об этом известно всем, кого интересовало мое мнение. Точно так же известно, что я не раз критиковал действия фюрера и высшего руководства вермахта. Тем не менее я не изменяю присяге.

«Подстраховывается, – иронично подвел итог его заявлению Власов. – Теперь многие из них будут подстраховываться, как в свое время это пытались делать у нас в России, во время разгула коммунистического террора».

– И потом, если группа неких офицеров объявляет себя «патриотически настроенными», то как следует воспринимать самих себя нам, тем, кто верно служил рейху и фюреру, и кто никогда не смел усомниться в своем патриотизме?

– Это вопрос скорее философский, нежели политический, – уклончиво ответил командующий, не зная, каким образом помочь барону разобраться в его сомнениях. Помог бы кто-нибудь ему, Власову, разобраться в собственных.

– Это вопрос долга и чести, господин генерал.

– Что даже не подлежит обсуждению, – едва заметно ухмыльнулся Власов. – А вот с подробностями придется подождать, послушать, что говорит радио.

В кабинете командующего радио не было. Немецкий он понимал плоховато, а слушать русские радиостанции опасался.

Барон понял, чего от него хотят, поднялся и, взяв со стола фуражку, вежливо-учтиво откланялся.

– Простите, господин командующий, – вдруг остановился он уже в проеме двери, – но нам, очевидно, следует объявить тревогу, закрыть ворота и усилить охрану. Мало ли как будут складываться обстоятельства. У нас здесь как минимум шесть сотен вооруженных людей, и какое-то время мы способны…

– Объявлять тревогу не будем, гауптман. Зачем давать повод для ненужных толкований? Усилить охрану ворот – это да. Ну, еще можно объявить обычный, – подчеркиваю: самый обычный для нашей школы – тренировочный сбор, с выдачей оружия.

Барон вежливо и бесстрастно смотрел на командующего, но Власов уже знал, что по лицу гауптмана трудно определить, согласен он или возражает. Похоже, что некоторых людей мумифицируют не после смерти, а сразу после рождения. Барон – наглядный пример подобного святотатства.

– И еще, – задержал его Власов. – Разошлите посыльных по всем известным вам квартирам и «тайным любовным явкам». Офицеры РОА, находящиеся на этот час в Дабендорфе, должны немедленно явиться сюда. Никто из офицеров не имеет права оставлять территорию школы без моего разрешения.

– Очень важное решение, господин командующий. Мы не должны терять людей, а тем более – накликать на них подозрение.