Текст книги "Французский поход"

36

– Ты ведь уже не первый день в Варшаве, Богдан, – обратился Сирко к Хмельницкому, как только они оказались на какой-то узкой варшавской улочке, в конце которой их ждали карета и оседланные кони. – Наверное, знал, что атамана Голытьбу привезли в столицу и что его собираются казнить?

– Однако не знал, что казнь устроят именно здесь, в назидание нам.

– Неужели действительно ради нас?

– Не верю я в такие случайности.

– Почему же не решился попросить короля или хотя бы канцлера Оссолинского о помиловании этого рубаки? Что ни говори, а теперь ты – генеральный писарь войска реестрового казачества. Все помнят, как король принял тебя, когда ты вступился за Ивана Сулыму [19]19
  Иван Сулыма – гетман запорожских казаков. За походы в Крым и борьбу с турками награжден был Золотой медалью Папы римского Павла V. Казнен в 1635 году в Варшаве как руководитель восстания против Польши.


[Закрыть].

– Но помнят и то, – резко ответил Хмельницкий, – что спасти Сулыму, которого казнили здесь же, в Варшаве, мне так и не удалось.

– Тогда все складывалось слишком скверно для него. Говорят, король и сам не хотел отдавать его палачу. Но ничего не мог сделать: сам турецкий султан требовал его казни.

– Да и шляхта тоже простить ему не могла. Но дело даже не в этом. Злые языки твердят, что, вместо помилования Сулымы я на самом деле выпрашивал себе повышение в чине. Потому, дескать, и вознесся из безвестного полкового писаря – в генеральные писари реестровых казаков; из сотника – в полковники.

– Я и говорю: не знают на Сечи, как неудачно для Сулымы складывалась тогда ситуация в Варшаве, при дворе короля и в сейме. Коронный гетман Конецпольский, возомнивший себя после победы на Днестре, над турками, великим полководцем, сам готов был отсечь ему голову.

– А что, Конецпольский – неплохой полководец, – вмешался в их разговор сотник Гуран. Возможно, только для того, чтобы увести Хмельницкого от неприятной для него темы. – Тут нужно быть справедливым. И турки его уважают.

– Да, это по его требованию, поддержанному сенаторами сейма, турецкий султан вынужден был казнить командующего войсками, потерпевшими поражение под Хотином, – софийского беглер-бека Аббаса-пашу Эрзерумского, – мрачно согласился Хмельницкий. – Однако, выполнив это условие перемирия, султан в то же время выставил свое: казнить кого-то из видных государственных преступников Польши, кто своими действиями пролил немало турецкой крови. Так вот, Сулыма как раз и оказался таким преступником… В последние годы его одинаково ненавидели и турки, и поляки. Особенно после того, как отряд Сулымы разрушил их крепость Кодак.

– Голытьба не сумел насолить им столько, как Сулыма, – все еще не сдавался Сирко. – Он не той славы сын. Ну да, видно, так уж ему на роду написано было.

Приблизившись к карете, Хмельницкий сел в нее, движением руки приглашая других полковников последовать его примеру. Гуран, Улич и поджидавший у кареты ротмистр Хозар должны были составить их конный эскорт.

– Понимаешь, Сирко, – неожиданно вернулся к их разговору генеральный писарь, – канцлер тоже ждал, что я буду просить за Голытьбу. Еще как ждал. И я действительно чуть было не подался в ходатаи, но вовремя узнал от одного знакомого шляхтича, что, как бы я ни просил, приказ короля отменить уже никто не сможет.

– Кроме самого короля, – напомнил ему Сирко.

– Увы, даже сам король. Потому что не решится пойти против воли многих сенаторов. А значит, просьбами своими я лишь унизил бы и славного казака Семена Голытьбу, вечная ему слава, и себя, и весь люд казачий.

– Наверное, так оно и случилось бы.

– Каждому ясно, что ни мы польскую шляхту, пришедшую в Украину «с огнем и мечем», ни шляхта нас – щадить не собираемся. И продолжаться это, по всей видимости, будет до тех пор, пока Польша и Украина не станут выступать перед всей Европой, как равные государства. А ведь каким сильным был бы союз этих государств! Не страшны были бы ему ни Турция, ни крымская орда, ни все прочие недруги.

Объединить эти два государства под рукой великого киевского князя? – усомнился в возможности такой унии Сирко. – Правда, говорят, что когда-то об этом мечтал еще Северин Наливайко. Но лишь в начале своего восстания. Со временем у него появились иные замыслы, более достойные сего рыцаря.

– О, нет, – покачал головой Хмельницкий. – Оказаться под рукой, пусть даже королевской, Киева… Шляхта Польши скорее покончит жизнь массовым ритуальным самоубийством, чем согласится на это.

– А разве наше, украинское, рыцарство когда-нибудь сумеет смириться с этим?

Они молча взглянули друг на друга. В их взглядах явственно просматривались решимость воинов, но безысходность заведших себя в тупик политиков.

– Так что ж нам, так и ходить во все века друг на друга с «огнем и мечем»? – первым дрогнул Хмельницкий. – Так и будем истреблять цвет рыцарства своего, цвет европейского рыцарства [20]20
  Упоминание о рыцарстве здесь не случайное. Хмельницкий, Сирко, многие другие гетманы и атаманы приравнивали Запорожское казачество к рыцарскому ордену. В своих обращениях к сейму Речи Посполитой, польскому королю, монархам других государств они требовали официально признавать за ними право рыцарской чести, а также право на дворянско-рыцарские привилегии.


[Закрыть] в бессмысленных войнах?

Сирко задумчиво помолчал, потом вдруг вынул из ножен саблю и, держа перед собой оголенный клинок, словно священник Библию, решительно и почти торжественно произнес:

– Да, полковник, так и будем. Много, бесчисленное множество раз. И не стыдиться, а гордиться будут потомки славой нашей, добытой в боях друг с другом. Они будут гордиться ею. Каждый – славой своего воинственного предка.

37

Когда полковники подъехали к зданию, в котором их должен был принять посол Франции граф де Брежи, там их поджидала открытая карета.

– Кто из в-вас п-полковник Хмельницкий? – заикаясь, поинтересовался гусарский поручик, нервно прохаживавшийся возле нее.

Хмельницкий назвал себя.

– Граф п-просит прощения. Он ж-желает принять вас в своем домашнем к-кабинете. Остальным господам граф предлагает зайти в п-посольство, где их ждет н-накрытый стол. Н-надо т-торопиться, г-господа. Нас не должны видеть здесь.

– Почему такая скрытность? – не понял Хмельницкий. – Насколько мне известно, все делается именем короля.

– К-королевы, – уточнил поручик. – Д-даже не короля, а к-королевы. Правда, сенаторы сейма решили, что в П-польше все должно происходить п-по их в-воле. Но многие шляхтичи и с ними не считаются.

– Проклятая, заблудшая в грехах столица, – только так и мог отреагировать Хмельницкий на сообщение поручика.

Он уже понял, что, независимо от исхода, поездка во Францию втянет его в придворную борьбу, в сути которой будет очень трудно разобраться. Но еще труднее будет выбраться из нее. И даже если бы он отказался ехать сейчас в Париж на переговоры, поедет кто-то другой, а посему общей ситуации это уже не изменит.

– Вот именно, «з-заблудшая», – с легким сердцем признал поручик. – Спасти эту с-страну можно, только р-разрушив до основания ее столицу и пригласив откуда-то короля. Хотя бы из н-норманнов, – излил он душу, уже обращаясь к Гяуру и Сирко.

Но те молча прошли мимо него во двор, где их ждал кто-то из дворцовых слуг графа.

Хмельницкий и поручик сели в карету, и возница, тоже солдат, взмахнул не кнутом, а длинной драгунской саблей. Размахивая ею, словно шел в бой на египетской колеснице, он погнал лошадей к дому французского посла.

– Настоящего к-кучера я отправил в х-холопскую, пусть отдохнет, – объяснил поручик появление столь странного возницы. – Он и к-кнут прихватил с собой.

– Так, значит, вы выполняете волю королевы? – попытался Хмельницкий вернуть его к личностям более важным.

– Высказанную устами ее п-подданных.

– Тогда, наверное, сможете объяснить мне, почему этот, еще только предполагаемый, «французский поход» вызывает при дворе такое противостояние?

– Куда обстоятельнее, пан п-полковник, вам сможет объяснить это граф де Брежи. К тому же вас примет и сама королева. Она оч-чень з-заинтересована, чтобы казачьи полки были направлены во Францию. П-посол действует в основном ч-через нее. Она ведь родственница принца де Конде. Ну и Людовика XIV, конечно.

Решив, что таким образом поручик-гусар отказался давать ему какие-либо дальнейшие объяснения, Хмельницкий замолчал и, отодвинув занавеску, прикрывавшую оконце, принялся рассматривать улочку, которой они проезжали.

Сообщение поручика о том, что, возможно, его примет королева Мария-Людовика Гонзага, несколько приободрило полковника. Но в то же время заставило спросить себя: а почему не король? Ясное дело, королева будет говорить от имени короля. Повелевать тоже от его имени. Она это умеет. Тем не менее напутствие он хотел бы получить из уст Владислава IV. И чувствовать себя во Франции военачальником войск польского короля, пусть даже полностью сформированных из украинцев.

«Но ведь ты поедешь туда не с войсками короны, а как наемник, – остудил свою гордыню Хмельницкий. – Что не одно и то же. Если бы польский король действительно желал помочь Франции, он послал бы туда отборные польские полки».

– Теперь, когда Владислав породнился с Людовиком XIV, такая помощь была бы воспринята во Франции как жест, достойный короля Великой Польши, а потому вряд ли когда-нибудь была бы забыта. По крайней мере, при правлении самого Владислава.

– Однако «желая помочь» и «мог помочь» – понятия неравнозначные, усложнил свою задачу Хмельницкий, вспомнив намек поручика на то, что решение о посылке казаков во Францию будет воспринято некоторыми сенаторами чуть ли не как предательство интересов Польши. Возможно, поэтому экспедицией станет заниматься только королева. Ей как француженке удобнее заботиться о снаряжении во Францию сначала парламентеров, а затем и казачьих полков.

– Даже королю Франции, пан п-полковник, не стоит с-сориться с церковью, – вдруг снова заговорил поручик.

– Да? – удивленно взглянул на него Хмельницкий и поморщил лоб: уж не произнес ли он чего-нибудь вслух. Вроде бы нет. – А почему вдруг вы заговорили об этом?

– Потому что костел П-польши выступает против войны, затеянной Францией. Объявляя войну в-венской коалиции, кардинал Ришелье тем самым пошел войной против католического союза. Наши иезуиты не м-могут простить ему этого.

– Побеждая врагов во Франции, мы будем наживать их себе в Польше, – кивнул полковник.

– Конечно, нет ничего плохого в том, что казаки помогут Парижу изгнать испанцев из Франции, укореняясь в которой, пиренейские идальго п-постараются вообще отрезать Францию от ее северных морей. Однако, появившись на берегах Сены, они сразу же окажутся втянутыми в войну п-против иезуитской коалиции европейских монархов. Это все равно, если бы они прямо здесь, находясь в пределах Речи Посполитой, объявили в-войну самой Польше.

– Так, может, с этого и начать? – Гусар ошарашенно метнул взгляд на Хмельницкого. Ему не верилось, что казак мог произнести это в шутку. Эти «казацкие» шутки полякам давно известны. – Что вы занервничали? Не такое уж невероятное предположение, как вам кажется, поручик.

– П-позвольте? – потребовал объяснений гусар, увлекшись изложением всего того, что, по его мнению, должно было бы пригодиться генеральному писарю в разговоре с французским послом, он не готов был парировать его словесные ядра.

– Говорю: если по отношению к украинскому казачеству и особенно к украинским крестьянам сейм будет проводить такую же наглую политику, какую ведет сейчас, он очень скоро доживется и до того, что казачество объявит ему войну.

– Я всего лишь поручик личной гвардии гусар коронного гетмана, пан полковник, – сдержанно напомнил поляк. – И плохо представляю себе, как ведут себя в сейме наши сенаторы. Род Кржижевских, к которому имею честь принадлежать, дал Польше более сотни офицеров. Более сотни, клянусь на родовой Библии. Но ни одного сенатора. Так что греха Кржижевских в том, что происходит в наши дни в Польше, нет.

– Ответ истинного офицера, – почувствовал себя неловко Хмельницкий. И обратил внимание, что заикаться поручик перестал. Стало понятно, что к заиканию посланник королевы прибегал только ради конспирации.

– Но заметьте, я не должен был сообщать вам того, что только что сообщил. По крайней мере, я так считаю. Королеве не хочется, чтобы вы были знакомы со всеми тайнами ее двора. Вдруг испугаетесь гнева коронного гетмана Николая Потоцкого, польного гетмана Калиновского, магнатов: Вишневецких, Корецких, Лянцкоронских, да мало ли кого…

Поручик выжидающе посмотрел на полковника: нужно ли дальше называть фамилии знатных польских родов, которые не поддерживают короля в его решении послать казаков во Францию, или же генеральный писарь и так все понял.

– Я не стану заверять вас, что гнев ни одного из шляхтичей лично меня не огорчит.

– Заверять стоило бы его величество.

– Но тогда создается впечатление, что у короля почти не осталось союзников?

– Точнее будет сказать, их очень мало. Вы знаете, что Владислав IV хотел пойти войной против Крыма и Турции?

«При этом хотел назначить меня польным гетманом казачьего войска, которое выступило бы против мусульманского союза», – вспомнилось Хмельницкому.

Он не скрывал, что с удовольствием принял бы эту высокую должность, включился в войну и сделал все возможное, чтобы татары и турки были оттеснены от границ Речи Посполитой. Другое дело, что прибегал бы он к этому, памятуя, что воюет за земли Украины, за ее будущую государственность.

Но ведь король потому и избрал его в качестве претендента на пост польного гетмана, командующего всей экспедиционной армией, что понимал, сколь удачно в этом случае сочетаются, пусть даже временно, интересы короля и казачьей старшины. Да еще потому, что надеется: гнев Потоцкого и Калиновского будет возбуждать в Хмельницком не страх, а точно такой же гнев. А как же важно сейчас для короля иметь крепкую саблю, противостоящую гордыне этих строптивых, готовых на все военачальников.

Кроме того, Владислав надеялся, что, привыкнув к титулу гетмана и всему тому, что дает этот титул его владельцу в бренной жизни, Хмельницкий никогда не окажется во главе казачьего восстания. Наоборот, будет подавлять любую попытку нереестровых казаков бунтовать против короны, да к тому же сам попытается набросить узду на Сечь. У них там, между сечевиками и городовыми казаками, особенно реестровцами, вечная вражда.

– Да, я знаю о желании короля развязать великую войну против магометанского мира, – подтвердил полковник, лишь сейчас заметив, что поручик умолк, терпеливо ожидая его ответа. – Но ведь сейм с его намерением не согласился.

– При дворе считают, что не только не согласился, но и запретил ему даже думать о войне против турок. Хотя некоторые европейские монархи очень надеялись на этот поход коронного и казачьего войск.

«Можно представить, как чувствует себя король после такого запрета. И вообще, сколь неуверенно сидит Владислав IV на троне, пока знает, что почти весь сейм против него. Да и королеве, судя по всему, не легче».

38

Пока карета, на передке которой вместо кучера восседал теперь уже поручик Кржижевский, приближалась к особняку графа де Брежи, у Хмельницкого было достаточно времени, чтобы вспомнить, как Владислав принимал его в Варшаве весной 1635 года, сразу же после завершения сейма. Узнав, что казаки Сулымы разрушили Кодакскую крепость, король остро ощутил приближение очередного крупного восстания в Украине, которое еще больше ослабило бы Речь Посполитую перед лицом и на радость ее самого могучего врага – Османской империи.

Неудивительно поэтому, что неожиданное появление во дворце чигиринского сотника Хмельницкого, одного из героев недавнего крупного сражения с турками, Владислав IV воспринял как вещий знак небес. То уважение, которое питали к Хмельницкому не только казачьи офицеры, но и некоторые польские шляхтичи, в частности, командовавший войсками в той битве Станислав Конецпольский, позволяло королю считать, что Хмельницкий сумеет наладить совершенно иные, чем до сих пор, отношения и с реестровыми казаками и с массой вольного низового казачества, подчинявшегося только своим атаманам да законам собственной вольницы.

Вот почему он произвел сотника в генеральные писари. А чтобы укрепить его положение среди казачества, не выпячивая при этом своей королевской благосклонности, повелел впредь возводить в полковничий чин всех генеральных писарей.

И друзья, и завистники Хмельницкого истолковали тогда этот прием у короля, этот достойный удивления взлет сотника как его звездный час. Все ожидали, что после этого он останется в Варшаве и, обласканный вниманием, чинами и славой, будет обживаться при дворе, заводить знакомства с сенаторами и знатной шляхтой, и, конечно же, попытается каким-то образом увеличить свои владения.

Как же они были удивлены, узнав, что Хмельницкий не задержался в столице ни одного лишнего дня. Ускакал, исчез с королевского двора; как-то буднично, незаметно, стараясь не привлекать излишнего внимания, ушел из Варшавы, ничего не добиваясь, никак не используя свое положение. Почему вдруг? Как это следовало понимать?

А со временем король еще раз удостоил генерального писаря неслыханной доселе чести. Произошло это сразу же, как только Владислав IV узнал, что завистники, желая унизить Хмельницкого и заручившись словом гетмана Потоцкого, назначили его, полковника, командовать сотней Чигиринского полка. Всего-навсего сотней. Оскорбленный этим решением, Хмельницкий решил вообще оставить службу и заняться хозяйством в своем имении в Субботове под Чигирином.

Кто знает, как сложилась бы дальнейшая судьба полковника, если бы в этом забытом Богом уголке украинской земли не появился сам подканцлер Речи Посполитой Радзиевский. Он прибыл по личному поручению короля, чтобы именем его величества отменить приказ о назначении Хмельницкого сотником и сообщить, что король назначает его генеральным есаулом реестровых казаков, то есть по существу возводит в чин генерала. Поручая при этом генеральному есаулу готовить казачьи полки к походу против турок.

Да, как бы он потом ни относился к Владиславу IV, в каких бы отношениях они ни находились, но то, что он заставил подканцлера привезти в имение казачьего полковника и вручить личный подарок короля – саблю, огласив при этом королевский указ и волю, – это было сделано с истинно королевской щедростью. Кто из казачьих полковников мог хотя бы мечтать о такой чести?

– Другое дело, как завершится его нынешнее посещение Варшавы. Ведь известно: по той же милости короля, по которой тебя возвысили, могут и низвергнуть.

– Простите великодушно, господин поручик, – прервал он затянувшееся молчание, – но мне показалось, что вы слишком хорошо осведомлены о государственных делах и событиях при дворе его величества. Слишком хорошо даже для поручика личной гвардии гусар коронного гетмана. Я уж было усомнился: соответствует ли ваш мундир тому истинному чину и положению, в коих вы пребываете при дворе.

– Не соответствует, можете не сомневаться, – иронично улыбнулся поручик. – Хотя именно в таком чине я и пребываю. Ясновельможные паны считают, что высшая награда для подчиненных заключается в том, что их не наказывают. Похвалить иногда похвалят, забывая при этом, что похвала – еще не чин и не доходная должность.

– То есть время от времени вы выполняете особые поручения королевы? – вернул его к сути вопроса Хмельницкий. – Я верно вас понял?

– Иначе зачем бы я трясся в этой карете вместе с вами? И еще могу сказать, что, несмотря на возражения сейма, король не отрекся от идеи большой войны с Турцией. И не исключено, что снова обратится к вам с предложением поднять казаков.

– Вопреки воле сейма? – удивленно покачал головой Хмельницкий. – По-моему, это было бы ошибкой.

– Для прежнего короля Владислава – да, было бы. Но теперь ему уже нет смысла дрожать за корону. Зато появился шанс увековечить свое имя, увенчав корону диамантом победителя янычар…

– Ну что ж, дожить бы… – недоверчиво вздохнул Хмельницкий. – И дай ему Бог силу воли. Как считаете, королева сможет принять меня уже сегодня?

– Вряд ли. Сейчас она в Кракове. Сам только что оттуда.

– Потому что там король? Ясно. Эй, поручик, – вдруг совершенно иным, приободренным голосом спросил Хмельницкий. – А почему это вы вдруг перестали заикаться?

Поручик впервые за все время пути оглянулся на Хмельницкого и рассмеялся.

– Совершенно забыл об этом. Но ничего. Когда сопровождавших вас полковников спросят, с кем из офицеров уехал Хмельницкий, они обязательно вспомнят, что это был поручик-заика. Пусть потом поищут его.

39

Замок герцогини де Шеврез они оставляли ранним утром.

По мере того как небольшая кавалькада всадников спускалась в низину речного ложа, серые, опоясывающие небольшую возвышенность стены родового гнезда герцогов как бы подрастали, становились мрачнее и неприступнее. У бойниц его уже чудились силуэты воинов, а болотистая равнина у подножия замкового холма возрождала из небытия своей тайной памяти воинственный рев многотысячной рати и заупокойный перезвон клинков.

У въезда на старинный арочный мост, переброшенный через узкое клокочущее ущелье, баронесса Вайнцгардт остановила своего рослого, покрытого красной попоной коня и прощально посмотрела на черные шпили башен.

– Жаль, что это не наша обитель, – с грустью произнес д'Артаньян, перехватывая ее тоскливый взгляд. – Самое обидное, что мы уже никогда больше не сможем вернуться сюда.

Словно бы не расслышав его слов, Лили еще какое-то время молча смотрела на замок. Строгое, благородное лицо ее оставалось холодно-невозмутимым и казалось настолько застывшим на северном утреннем ветру, что невозможно было уловить в ней хотя бы какие-то проблески чувств, теплившихся где-то там, в глубинах ее не по-девичьи суровой души.

– Подобные замки только для того и существуют, чтобы возвращение к ним было невозможным.

– Неужели у вас никогда не возникнет желание еще хотя бы раз побывать здесь?

– Достаточно того, что мне множество раз, возможно, до конца дней своих, придется развеивать сомнения: а существовал ли вообще этот замок? Происходило ли со мной в его стенах все то, что в них действительно происходило?

По ту сторону моста, сдерживая коней, томились верные саксонцы баронессы, кирасиры Карл и Отто. Первые лучи солнца тускло отражались в блеске их панцирей.

Предчувствуя, что у Лили и д'Артаньяна наступили минуты прощания, воины предусмотрительно отвернулись, направив свои взоры туда, где за доброй сотней миль ждала и звала их земля предков.

– Может ли случиться так, что судьба забросит в Германию и вас, граф? – Глаза Лили показались лейтенанту такими же грустными, как и тихий, слегка гортанный голос.

– С мушкетерами, как уверяют, может случаться и не такое, – попытался отшутиться д'Артаньян.

– Миновав мост через Рейн, вы, если того пожелаете, можете принять направление южнее Висбадена, и на скалистом холме вам откроется древний замок баронов фон Вайнцгардтов. На всякий случай уведомляю, что в течение двух лет я намерена пребывать в своем висбаденском замке. Затем отправлюсь в замок, что на берегу Эльбы, неподалеку от Дрездена.

– Отныне я не упущу ни одной возможности навестить всякий встретившийся мне на пути замок, возведенный древними германцами, – сурово произнес д'Артаньян. – В абсолютной уверенности, что в одном из них неминуемо встречу вас, баронесса. И клянусь пером на шляпе гасконца…

По лицу Лили проплыла едва заметная улыбка, но д'Артаньян почувствовал, что вызвана она вовсе не жалким подобием его шутки.

– Вряд ли меня станет радовать, что перед вами падет еще не один, случившийся в промежутках между военными штурмами и госпиталями, замок. Но ведь даже у вас, мушкетера его величества, должна когда-то появиться каменная твердыня, стены которой оставлять уже не захочется.

Д'Артаньян внимательно посмотрел в глаза Лили. Они встретили его взгляд настороженно, не скрывая только им понятной тревоги. Как, впрочем, и томительного ожидания чего-то такого, что должен был совершить сейчас этот рыцарь, стоя перед стенами павшего под его натиском замка, пред нежностью их первой ночи, которая, конечно же, останется в каменной памяти этих черных башен; что он неминуемо должен был бы совершить – ее рыцарь…

Д’Артаньян не готов был ни к подобным словесным излияниям баронессы Лили, ни к ответу на них. Он отвел взгляд и надолго задержал его на центральной башне замка. Столь непростительно засмотревшись, д'Артаньян даже не заметил, как баронесса направила своего коня в сторону далекой Саксонии.

– Я не показалась вам слишком доступной и сентиментальной, граф?

– Что вы, Лили! – улыбнулся д'Артаньян, до нежности удивленный ее страхами. – И потом, если в вашем понимании это называется сентиментальностью… – продолжал он в своем иронично-гасконском духе, имевшем некогда неотразимый успех в казармах королевских мушкетеров.

И вдруг осекся. Он отчетливо увидел, как задрожал подбородок девушки.

– Спасибо, граф, спасибо, я очень… – она замолчала и опустила глаза. – Понимаете, я очень боялась показаться вам сентиментальной. Что было бы крайне непристойным, не так ли, граф? – прикусила она нижнюю губу, пытаясь сдержать ее чувственное подрагивание.

– Наоборот, в моем представлении это выглядело очень даже по-человечески, – виновато отвел взгляд д'Артаньян. Он и сам вдруг почувствовал, что слезы, предательски наворачивавшиеся ему на глаза, тоже вот-вот начнут «выглядеть очень даже по-человечески». А ему не хотелось, чтобы теперь уже Лили, эта «непревзойденная саксонка», заподозрила его в столь непристойной сентиментальности.

Лили в последний раз взглянула на д'Артаньяна и вдруг, запрокинув голову, решительно, холодно повела ею из стороны в сторону, отрицая не столько слова графа, сколько всю ту сентиментальную чувственность, которой она столь непростительно поддалась только что в его присутствии.

Д'Артаньян потянулся вслед за баронессой. Он хотел объяснить, что вовсе не собирался прощаться с ней здесь, буквально у стен замка, что готов сопровождать ее еще с десяток миль, вплоть до самого Компьеня. Однако взгляд его безнадежно уперся в стройную, покрытую пурпурным плащом спину баронессы.

Копыта коня Лили мерно, подобно ударам в установленный у плахи медный бубен глашатая, отбивали по брусчатке моста последние мгновения, которые лейтенант еще мог видеть девушку. Он с надеждой и душевным мучением все еще ждал, что Лили хотя бы раз оглянется, снизойдет до того прощального взгляда, человеческое право на который имеет даже самый недостойный и ничтожный из ее поклонников. Но так и не дождался. И въехать на представший между ними, подобно Рубикону, мост тоже не посмел.

Когда баронесса достигла середины ущелья, стоявшие на том берегу по обе стороны от моста, саксонцы-кирасиры вдруг разом подняли к небу свои боевые германские трубы, и ложе реки, суровые холмы, стены оставленного ими замка и окрестные рощи неожиданно огласились звуками старинного, первобытного в своей дикой воинственности, германского рыцарского гимна.

Кирасиры все трубили и трубили. Под раздирающие душу звуки их боевых труб баронесса фон Вайнцгардт гордо уходила от него. Она уходила, предавая забвению столь тепло приютивший их замок; становящиеся чужими и неправдоподобными воспоминания; покидая и презирая все, что пришлось пережить на этом берегу реки, на этом тернистом поле своей юности; на той, кажущейся прошлым, части ее жизни.

Уходила уже далекая и чужая.