Текст книги "Жребий вечности"

20

Вызов в загородную резиденцию премьера не показался полковнику «Сикрет интеллидженс сервис» Альберту О’Коннелу слишком уж неожиданным. В конце концов, рано или поздно Черчилль должен был вернуться к разговору об эпистолярном архиве Муссолини. Полковник прекрасно помнил, как в свое время премьер-министр загорелся идеей ознакомиться с ним. Причем сделать это как можно скорее. Коннелу порой даже казалось, что руководствуется при этом Черчилль не государственными интересами Британии, а собственным любопытством. Именно так: неутолимым великосветским любопытством.

Куда более неожиданным оказалось для полковника то, что при всей той спешке, с которой ему приказано было явиться в резиденцию первого министра, тот более часа продержал его в прихожей, словно бы наказывая его как разведчика за его неповоротливость и бездеятельность.

Зато у полковника было предостаточно времени, чтобы по достоинству оценить совершенно безвкусную обстановку прихожей, увешанной двумя невыразительными коврами и двумя столь же невыразительными морскими пейзажами, очевидно, кисти безвестных мастеров. Правда, ожидание затянулось настолько, что даже злорадное ехидство по поводу этой безвкусицы уже перестало приносить О’Коннелу какое бы то ни было удовлетворение.

– Сэр Черчилль ждет вас, – рассохшейся половицей проскрипел секретарь премьера, когда полковник в третий раз оставил кресло и принялся рассматривать эту бездарную маринистическую мазню.

– У сэра Черчилля кто-то был? – на ходу спросил он секретаря, подразумевая, что его предшественник мог оставить кабинет премьера через другой ход.

– Самые длительные «приемы» у премьера бывают тогда, когда сэр Черчилль остается наедине с самим собой.

– Философски подмечено.

Пергаментное лицо секретаря снисходительно удлинилось. Он принадлежал к тем людям, которые научились прощать посетителям его шефа все, в том числе и похвалу в свой адрес.

– Может, это удивит вас, сэр, но они слишком часто не ладят друг с другом.

– Как жаль, что эти диалоги происходят не на публике и даже без свидетелей.

– Тем более что к концу войны они становятся все обостреннее. – Секретарь прекрасно был осведомлен, кто перед ним, и знал, что с этим полковником из «Сикрет интеллидженс сервис» можно поделиться и такими наблюдениями, какими он, человек по самой природе своей неразговорчивый, обычно ни с кем другим не делился.

– Причем именно к концу войны, – чопорно согласился О’Коннел. – С чем бы это могло быть связано?

Секретарь мельком взглянул на дверь и приглушил голос:

– К сильным мира сего война, как правило, великодушна. В мирные дни судьба обходится с ними значительно суровее. Вот почему многие из них побаиваются прощаться с войной. Особенно те, позволю себе заметить, сэр, кого эта самая война, собственно, и сделала по-настоящему сильными мира сего.

– Я над этим как-то не задумывался.

– Я – тоже. Но сэр Черчилль… он все это прекрасно понимает. Сотворяя сильных мира сего на полях своих сражений, война затем очень неохотно расстается с ними и слишком ревниво относится к их первым мирным шагам и решениям.

* * *

Черчилль сидел в низеньком кресле, между двумя столь же низкими журнальными столиками, посреди сумбурной лавины книг и бумаг. Откинувшись на спинку, он с сонным любопытством наблюдал за тем, как полковник медленно приближается к нему, вырастая из сумрака большого кабинета, словно привидение, и был похож на банкира, который только что, ознакомившись с бумагами, понял, что окончательно разорен.

– Ни на кого нельзя положиться, полковник, ни на кого! – отчаянно молвил премьер, словно бы подтверждая аллегорическое восприятие О’Коннела. – Война и политика столь же преступны и непостоянны, как и все прочее в этом мире.

Полковник нервно прокашлялся, но промолчал. Секретарь, конечно, оказался бы сейчас куда более удачным собеседником, если бы только не это его пергаментное, ничего не выражающее лицо, которое Черчиллю, очевидно, давно осточертело. Тем более что к тем, на кого совершенно нельзя положиться, премьер вполне мог отнести и его, полковника разведки.

Между тем Черчилль указал О’Коннелу на кресло напротив и, выждав, пока тот медленно погрузится в него, открыл сигарную коробку.

– Извините, не терплю, когда в моем присутствии курят, – заметил он при этом, объясняя свое нежелание предлагать сигарету гостю.

«Я – тоже», – чуть не вырвалось у полковника. Что было бы сущей правдой.

– Мне помнится прием у вас на вилле. Вино, богатый стол…

– Припоминаю. Это была прекрасная встреча, сэр.

– Меня так и подмывало наведаться к вам и в этот раз. Воспользовавшись вашим приглашением, естественно.

– Жду в любое удобное для вас время, сэр.

Галантно отделив кончик сигары, Черчилль закурил и почти тотчас же, словно на него мгновенно подействовал ее пьянящий дух, подался к полковнику. Голос его вроде бы остался таким же, каким был до сих пор – спокойным, ровным, аристократически неспешным. Тем не менее в нем появились какие-то нотки великосветской напористости, которая обычно появляется даже у очень воспитанных аристократов, когда они садятся за покерный столик.

– Почему вы не докладываете о том, что произошло с письмами Муссолини[27]27
  Речь идет о целом чемодане писем, которые Муссолини держал при себе во время ареста и которые оказались в руках Скорцени во время освобождения дуче.


[Закрыть], полковник? Я понимаю, что они вас больше не интересуют…

– Это не совсем так, сэр.

– Но они интересуют меня.

– Что весьма существенно, сэр.

– Ибо это не просто письма. Это письма Муссолини, полковник. Каждое из которых стоит доброй сотни досье, накопленных вашими агентами за десятилетия работы в ведущих странах мира.

Полковник слегка замялся, давая понять, что он не стал бы столь высоко оценивать эпистолярию итальянского дуче, а тем более – ставя под сомнение профессионализм агентов лучшей разведки мира. Поэтому единственное, на что он согласился, это на весьма скупое и почти оскорбительное для Черчилля признание:

– Согласен, сэр, эти письма представляют собой определенный интерес.

Полковник знал, точнее, догадывался, о чем пойдет речь во время аудиенции у премьера, поэтому встречал его выпады спокойно. Он готов был к ним, насколько вообще можно быть готовым к чему бы то ни было, когда имеешь дело с сэром Черчиллем.

– Тогда где же они, черт побери? Если даже для вас, для разведки, они, оказывается, тоже «представляют определенный интерес», – не упустил возможности отомстить ему премьер.

– Они все еще у дуче, сэр.

Черчилль ошарашенно как-то уставился на полковника, затем, не проронив ни слова, откинулся на спинку кресла и, попыхивая сигарой, какое-то время сидел так, закрыв глаза и, казалось, совершенно забыв о посетителе. Если бы полковник поднялся сейчас и, не привлекая к себе внимания, вышел, Черчилль наверняка обнаружил бы это не сразу. А может быть, и демонстративно не замечал бы его «исхода».

Полковник вдруг почувствовал себя человеком, настолько разочаровавшим хозяина этого кабинета, что теперь в его присутствии здесь никто не заинтересован. Черчилль обладал изысканным искусством самоустранения во время беседы, как-то мгновенно изолируя от себя собеседника. Что уже испытали не себе многие дипломаты, не говоря уже о его непосредственных подчиненных.

– Видите ли, сэр, Муссолини хранит сотни своих писем под надежной охраной, зная при этом, что копии уже у Скорцени. Не знаю, радует ли это Муссолини, но ему прекрасно известно, что, похищая его из отеля «Кампо Императоре» на вершине горы Абруццо, что в горном массиве Гран Сассо, Скорцени не забыл о его чемодане с письмами, который дуче возил с собой, как скупой рыцарь – ржавые остатки своих доспехов.

– Удачно подмечено, господин полковник. Сохраните эту фразу для своих мемуаров, потомки ее оценят.

– После прибытия в Берлин, – попытался разведчик войти в русло своего прерванного Черчиллем рассказа, – этот чемодан на какое-то время таинственным образом исчез. Затем его, правда, «нашли» и с извинениями вернули хозяину, но никто, в том числе и сам Муссолини, не сомневается, что в течение ночи, которую чемодан отсутствовал, с его содержимым профессионально поработало несколько фотокопировальщиков из технической лаборатории Скорцени.

– …И парни этого джентльмена в черном и со свастиками, конечно же, разминаются сейчас где-то поблизости от резиденции Муссолини, надеясь в нужный момент заполучить и сами оригиналы. Причем лично для Скорцени. И теперь уже, конечно, навсегда.

– По всей вероятности, так оно и есть, сэр. Можно не сомневаться, что «джентльмен в черном и со свастиками», как вы изволили выразиться, такой возможности не упустит.

Черчилль не чувствовал себя настолько невозмутимым, чтобы безропотное признание полковником этого факта не задело его за живое.

– Я поручил сию деликатную операцию вам, только вам, мистер О’Коннел, – покачал он головой, стиснув зубы и закрыв глаза.

– Я ценю это, сэр.

– Не прерывайте меня, полковник.

– Извините, сэр.

Когда Черчилль говорил, сигара в его руке двигалась в противоположную сторону от той, куда направлялся подбородок. При этом взгляд его стал мрачным и жестким. Он был зол и не пытался скрывать этого. Скорее, наоборот, старался дать понять своему собеседнику, в каком нервном напряжении он находится.

Но вот что странно: наблюдая это, О’Коннел совершенно не ощущал того первородного страха, с которым выслушивал оскорбленное негодование премьера в ходе минувших встреч. Возможно, ему придавали стойкости слова, услышанные несколько минут назад от секретаря первого министра, там, в приемной, относительно того, что в мирные дни судьба обходится с сильными мира сего более жестоко, нежели в дни войны. Особенно с теми, кого эта самая война сделала… сильными мира сего.

– Я поручил это деликатное дело вам, полковник, и вашим людям. Доверившись при этом рекомендациям профессионалов. Но вы оказались совершенно неспособными на акции, подобные тем, на которые решается Скорцени. Станете отрицать?

– Не в моих правилах отрицать очевидные факты, сэр, – все с той же умилительной обреченностью согласился О’Коннел. Хотя подобное сравнение не могло не коснуться его самолюбия и профессиональной гордости. Тем более что Черчилль был не первым, кто к нему прибегал. Нечто подобное полковнику уже пришлось выслушивать в штабе Королевских Вооруженных сил.

– И мне неприятно думать, что мы так и не сумели подготовить в своей разведке диверсанта, равного тому, которого уже давно заполучил Гитлер, превратив его в своего личного агента для особо важных поручений.

– Но и вы, сэр, не позволите себе отрицать, что с теми людьми, которые имеются в моем распоряжении при проведении данной акции, я не в состоянии предпринимать то, на что решается Скорцени. К тому же сам факт существования писем приходится скрывать не столько от врагов, сколько от своих. Да-да, именно от своих.

– Почему вы считаете это дикостью, полковник? Скорцени, по-вашему, от своих скрывать ничего не приходилось?

– И потом, – не стал оправдываться полковник от разведки, – вы сами всех нас постоянно убеждаете, что, в отличие от германцев, мы все еще живем в демократической стране, в которой всегда все приходится делать с оглядкой на прессу и общественное мнение. Кстати, вы сами просили не привлекать излишнего внимания к чемодану Муссолини.

– В общем-то вы правы: кому-то мешают только враги, с которыми он расправляется уверенно и умело, а кому-то в основном свои, которые куда опаснее тех, естественных врагов, – задумчиво развил его мысль премьер. Сделав еще несколько неглубоких затяжек, он пригасил сигару о пепельницу и выжидающе посмотрел на полковника.

Разговор явно выстраивался не так, как он спланировал. О’Коннел защищался слишком сдержанно и ожесточенно, что само по себе выглядело вызывающе. Еще более досадно, что он, Черчилль, оказался в роли неудовлетворенного, обиженного просителя. И полковник прав: прежде всего, в его, Черчилля, интересах, чтобы об операции знало как можно меньше друзей. Главное, поменьше друзей. Которых с приближением конца войны становится… все меньше. Что же касается врагов, то уж Бог с ними.

– По-моему, нам следует немного успокоиться, как считаете, сэр О’Коннел?

– Вполне согласен с вами, сэр.

– Не стану отнимать у вас время, если удосужитесь вразумительно ответить на два вопроса, ради которых, собственно, вы и приглашены сюда.

– На первый могу ответить сразу же, – неожиданно для самого себя рискнул О’Коннел, поддавшись азарту, понятному разве что неисправимому игроку.

Премьер с любопытством уставился на него. Пауза его свидетельствовала о том, что он готов выслушать.

– Ни одного сообщения, касающегося ваших, лично ваших, сэр, писем, адресованных Муссолини, в германской прессе до сих пор не появилось. Я бы даже сказал, что в данной ситуации Скорцени действительно ведет себя по-джентльменски.

Черчилль ободряюще улыбнулся и вновь взялся за сигару, совершенно забыв, что пригасил ее.

– Действительно не появлялось? Вы можете утверждать это с полной уверенностью?

– Абсолютной. Мой человек в посольстве в Швейцарии получает все, что издается в пределах рейха, а его знание германского языка и нескольких австрийских диалектов столь же безупречно, как и знание английского.

– Кажется, это похоже на правду… Интересно было бы знать, от кого Скорцени получил приказ не обнародовать их? Надеюсь, вы понимаете, что это важно.

– Возможен такой вариант: о копиях писем знает очень ограниченный круг лиц: Скорцени, Шелленберг, Кальтенбруннер… Ну, еще, может быть, Хеттль…

– Хеттль? – споткнулся о неизвестную ему фамилию Черчилль.

– Это один из самых доверенных офицеров Скорцени. Причем, по крайней мере, двоих из этой четверки – Шелленберга и Хеттля – из числа потенциальных носителей этой информационной угрозы без особого риска можно и исключить.

– Вы забыли о Гиммлере.

– Если Гиммлер и знает о наличии копий этих писем, то лишь в общих чертах. О самом факте… Что они существуют. Скорцени не привлекает к ним внимания, он нигде и никогда публично не распространялся о важности информации, которая имеется в письмах дуче. И потом, ни Гитлер, ни Гиммлер или Борман, то есть никто из руководящей верхушки рейха не заинтересован в дискредитации своего, пусть и слишком уж неудачливого, но все же союзника.

Полковник напряженно ждал, когда Черчилль назовет еще одно, самое страшное для себя в этой связи, имя – главного идеолога рейха Геббельса. Однако премьер суеверно обходил его молчанием, словно боялся накликать на себя гнев сатаны.

– Итак, какие у нас перспективы, полковник? – вдруг более оживленно поинтересовался премьер, давая понять, что время, столь щедро отведенное сегодня для беседы с окончательно разочаровавшим его полковником разведки, исчерпывается.

– Сами копии, как я уже сказал, находятся в полном распоряжении Скорцени. Следовательно, приказ молчать мог поступить только от шефа первого диверсанта рейха.

– То есть, от Кальтенбруннера, – решил блеснуть своими познаниями берлинской диверсионно-разведывательной иерархии Черчилль. – Подготовите мне досье на этого человека.

– Или же вообще не поступал. Что вполне допустимо. Сейчас в Берлине не до писем Муссолини. Тем более что Скорцени – не из тех, кто спешит поделиться своими новостями с Геббельсом.

– Боже, покарай Геббельса! – вроде бы и полушутя, но со всеми возможными страстью и суеверием вознес руки к небесам Черчилль. – Не надо всю Германию, ее мы и сами покараем. Для начала – только Геббельса. А вот что касается Скорцени, то, предвидя близкий крах Третьего рейха, он, конечно же, попридержит письма, чтобы потом, уже после войны, выторговывать за них свою свободу. Или хотя бы жизнь.

– Именно так все и следует понимать, сэр. Кстати, Скорцени тоже придется карать нам, сэр, ибо Господу недосуг. А теперь обратимся ко второму вопросу, из тех двух, о которых вы сказали, начиная наш разговор. Но его, я думаю, вам удобнее будет сформулировать самому, сэр. Извините, не решаюсь.

– Что конкретно вы предпринимаете? Я имею в виду – конкретно, – ужесточил тон Черчилль. – И не рассчитывайте, что на поиски собственных писем я брошу всю европейскую агентуру Великобритании. Я не самоубийца.

– Мне уже приходилось докладывать вам о капитане Грегори.

– О Грегори? Об этом «бедном, вечно молящемся монахе Тото»?

– Так точно, сэр.

– Но, надеюсь, он все еще в Италии?

– На берегу Лигурийского моря.

– А копии – в Берлине, сэр О’Коннел.

– Но оригиналы-то все еще в Италии, – позволил себе напомнить полковник.

– В чем я вовсе не уверен, – неожиданно заявил Черчилль, хотя до сих пор, казалось, соглашался с этой версией. – С какой стати было службе безопасности Германии упускать их?

– И все же, по нашим сведениям…

– Надежных сведений на этот счет у вас нет, – все так же обостренно отреагировал Черчилль. – Впрочем, наш спор окажется бездоказательным, поэтому есть смысл прервать его. Считаете, что молитвы «монаха Тото» уже достигают Муссолини?

– Пока только Бога. Оказывается, это значительно проще. Но капитан занят тем, что, находясь в Италии, внедряется в местные круги, в высший свет, готовя для себя подходы и к резиденции папы римского, и к резиденции Муссолини.

– Это отдаленное будущее, – проворчал премьер.

– Не столь уж отдаленное, сэр. Уникальность положения Грегори в том и заключается, что, как только война завершится, он получит совершенно легальный выход на нескольких людей Скорцени, а возможно, и на самого первого диверсанта. Если, конечно, тот уцелеет.

Услышав это уточнение, Черчилль конвульсивно сжал подлокотники кресла и даже слегка приподнялся.

– А я совершенно ничего не имею против того, чтобы он уцелел, полковник.

– Понимаю, – воспринял его слова как шутку О’Коннел.

– Это очень важно, полковник. Предупредите об этом своих людей. Мы с вами не должны предпринимать ничего такого… Пока Скорцени жив, с ним можно вести переговоры. По крайней мере, нам известно, с кем мы должны вести эти переговоры. И я не думаю, что среди личных врагов первого диверсанта рейха имя Черчилля числится в первой десятке. Иначе он уже растрезвонил бы…

– Понял, сэр.

– Поэтому Скорцени пока не трогать. Он нам нужен. Наша разведка и контрразведка получат от меня соответствующие указания.

– Что весьма мудро. Простите, – тотчас же уточнил полковник, – речь идет о высшей государственной мудрости.

– Хвалите, я к этому привык, – со свойственным ему мрачным юмором простил О’Коннела премьер. – Но не забудьте сделать так, чтобы это мое мнение каким-то очень деликатным образом и в очень подходящей ситуации дошло до ушей самого штурмбаннфюрера СС Отто Скорцени. Возможно, через все того же «бедного, вечно молящегося монаха Тото». Но с предельной деликатностью. Чтобы Скорцени смог проследить, кто именно вышел на «монаха Тото», не ставя под подозрение молитвенные страсти самого нашего монаха-капитана. Что же касается мотивов нашего с вами благородного заступничества, то Скорцени, надеюсь, поймет их без излишних толкований.

«А вот и начался торг за письма, – уловил его мысль О’Коннел. – Гарантия в виде жизни – за ничтожные копии. А возможно, в будущем, и оригиналы. Начало солидное».

– Для Грегори это будет несложно.

– В эти дни он в Риме?

Полковник немного поколебался, не зная, как бы поточнее ответить Черчиллю, и вообще, стоит ли посвящать его в подробности операции.

– Скажем, в районе Рима.

– Было бы неплохо, если бы Скорцени понял, что мы, то есть, прежде всего, английская разведка, тоже очень заинтересованы в том, чтобы оригиналы писем оказались именно у него, а не у кого бы то ни было другого. Только у него. Почему бы не подбросить ему дополнительный стимул?

Полковник был поражен. Такого хода он от Черчилля не ждал. Но идея, в общем-то, была гениальной в своей простоте.

– Иначе говоря, мы должны поручить эту весьма деликатную операцию самому… первому диверсанту рейха? – полковник и выговаривал-то эти слова с каким-то странным напряжением, словно опасался, что Черчилль вдруг возьмет и заявит, что он его попросту разыграл.

– А что в этом нашем, – великодушно сделал премьер ударение на слове «нашем»– решении неестественного? Да, мы предложим заняться похищением оригиналов эпистолярии дуче тому, кто уже держал эти письма в своих руках, кто уже обладает их копиями и кто продемонстрировал свое умение не впадать в дешевую пропагандистскую обличительность. Так пусть же старается. Это ведь и в его личных интересах.

– Логично. С вашего разрешения, сэр, я сегодня же приступаю к разработке операции по выходу на контакт со Скорцени.

– Не стану вас больше задерживать.