Текст книги "Севастопольский конвой"

Богдан Сушинский
Севастопольский конвой

© Сушинский Б.И., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2015

Часть первая. Степные канониры

1

Укутанное белесой дымкой, море словно бы застыло под палящим августовским солнцем, и силуэты двух эсминцев поддержки, которые виднелись на горизонте, казались морским пехотинцам призрачными видениями. Еще немного, солнце войдет в свой зенит – и силуэты грозных кораблей растают в голубоватом поднебесье, словно дрейфующие в южных широтах айсберги.

Всего несколько минут назад корабельные орудия умолкли после очередного артиллерийского налета на позиции румын. И теперь моряки время от времени настороженно посматривали то на корабли, которые успели отойти поближе к невидимому отсюда порту, под защиту зениток, то на простиравшуюся перед ними степную равнину, за которой, по холмистой гряде, проходила зыбкая линия фронта. Само присутствие этих судов дарило морским пехотинцам надежду на артиллерийскую поддержку и в какой-то степени сдерживало прыть врага, теперь же…

Где-то там, за холмами, скрывалась привычная для их взоров низина, в которой оставались взорванные орудийные капониры и целое, в бетон и камень облаченное, подземное местечко береговой батареи, гарнизон которой еще вчера составляли эти морские пехотинцы[1]1
  Об устройстве и фронтовой жизни этого мощного артиллерийского комплекса, в основу которого положено было устройство и судьба 412-й стационарной береговой батареи Одесской военно-морской базы, остатки которой до сих пор сохранились в степной долине, к востоку от Одессы, читайте в романах «Черные комиссары» и «Батарея». – Примеч. авт.


[Закрыть]. Так что сегодня степные канониры с тоской вспоминали уже такие обжитые, на глубину до тридцати метров упрятанные, подземные казармы, рядом с которыми располагались электростанция, камбуз, лазарет и всё прочее, необходимое для войны и жизни.

Там, «закованные» в броню, словно в мощные латы, канониры чувствовали себя уверенно и защищенно, как и должны чувствовать себя настоящие артиллеристы, боги войны, которых враги на сорок километров окрест смертельно боялись, и на которых свои, на тех же сорока километрах окрест, неистово молились.

Жаль только, что господствовала их батарея в этих краях слишком уже недолго. Лишь во время обороны города артиллеристы по-настоящему, солдатским умом своим осознали, какой грубый просчет допустило когда-то командование армии. Создав столь мощный, почти неуязвимый береговой артиллерийский комплекс, оно совершенно не позаботилось о том, чтобы прикрыть его хотя бы двумя-тремя дотами; хоть какой-то заранее подготовленной и надежно укрепленной линией обороны. Не говоря уже о создании на основе этой дальнобойной батареи столь же мощного укрепрайона.

Хранимые всего лишь поредевшими цепями бойцов пограничного полка НКВД с востока и полка морской пехоты – с севера и северо-запада, их грозные дальнобойные орудия, с шестиметровыми стволами в восемнадцать тонн весом каждый, оказались совершенно беспомощными и бесполезными в ближнем бою. Вот и получилось, что эта на века, как многим представлялось, созданная батарея сумела продержаться всего-навсего четырнадцать суток со дня первого залпа, а на пятнадцатые уже была высажена в воздух собственным гарнизоном, дабы не досталась врагу. «Причем какому врагу?! Какому там, к дьяволам, врагу! – бессильно сжимали кулаки вчерашние степные канониры. – Каким-то бездарным румынским воякам, которые не сумели противостоять им ни в одном штыковом бою, ни в одной рукопашной!»

И самое ужасное заключалось в том, что изменить что-либо в этом ходе событий было уже нельзя. Ни отбить, ни, тем более, восстановить своими же руками погубленную батарею теперь уже было невозможно. Поэтому ничто так не угнетало сейчас береговых комендоров, как то бессилие, которое порождено было совершенно несправедливым, не по силе и храбрости их, понесенным поражением.

– Как считаешь, комбат, батарею нашу эти вояки мамалыжные все-таки сумели взять? – мрачно поинтересовался старший лейтенант Лиханов, выждав, когда Гродов наконец оторвется от бинокля.

Вот уже в течение нескольких минут капитан буквально «прощупывал» окулярами то степное пространство, которое уже завтра должно было превратиться в поле боя. И трудно было сказать, что именно пытался он в эти мгновения предвидеть, предугадать, предвосхитить.

– Вряд ли у роты погранполка хватит бойцов, чтобы удерживать руины трех капониров, да к тому же расположенные в низине. А вот румынский полковник Нигрескул наверняка получил очередное подкрепление и загнал по десятку своих «штыков» в каждый из орудийных двориков, под обломки пушек, откуда их пришлось бы выковыривать и выковыривать…

Капитана донимала жажда, и сквозь обожженную ею гортань слова пробивались с таким трудом, словно «отливать» их приходилось не из звуков, а из расплавленного свинца.

– Полковник, само собой, подсуетился. Уже хотя бы для того, чтобы доложить командованию, что береговая батарея черных комиссаров[2]2
  Напомню, что в годы войны «черными комиссарами», или «черной смертью», «черными дьяволами» враги называли облаченных в черные бушлаты морских пехотинцев.


[Закрыть] теперь уж им точно захвачена.

Они стояли на поросшем терновником прибрежном косогоре, рядом с которым краснофлотцы в потных, просоленных тельняшках наспех отрывали окопы на нешироком полукилометровом перешейке между морем и лиманом. Батальону Гродова, который еще только формировался из орудийных номеров главного калибра, батареи «сорокапяток», и поредевшего отряда прикрытия, а также из вспомогательных подразделений артиллерийского комплекса, приказано было занять оборону на этом перешейке, как бы во втором эшелоне. В общем-то, бойцам позиции нравились: слева – широкий, на много миль в выжженную степь заползавший, лиман Большой Аджалык; справа – такое манящее августовское море, за небольшим заливом которого уже начинались пригороды Одессы. Словом, не позиции, а загляденье… Если бы только не рытье этих чертовых окопов, к которому большинство из них, «в тельняшках рожденных», пока что приучены так и не были, и к которым душа их попросту не лежала.

Но капитан прекрасно понимал, что даже в этом, насквозь простреливаемом прифронтовом тылу, «нежиться» его бойцам придется всего несколько часов, до темноты, максимум, до рассвета. Пока с передовой сквозь их порядки не пройдут обескровленные подразделения пограничников и морских пехотинцев полковника Осипова, чтобы где-то там, за ними, создавать новую линию обороны. Уже значительно ближе к городу.

– Так что будем делать с этим осколком Рио-де-Жанейро, товарищи боевые командиры? – еще на ходу спросил сержант Жодин, восходя на холм с двумя флягами воды, наполненными специально для офицеров. – Народ говорит, что оставлять его противнику запросто так – не по-нашенски будет. И таки-да, правильно говорит: не для «мамалыжников» такой фарт.

– Вот и я думаю, что не стоит, – сдержанно заметил Гродов, пристально осматривая ту часть Новой Дофиновки, которая метрах в двухстах от линии окопов примыкала к лиману и которую разведчик Жодин уже нарек «осколком Рио-де-Жанейро».

Исходя из приказа командования, это село на восточном берегу лимана они обязаны были оставить противнику, поскольку удерживать его стратегически невыгодно. Оно и в самом деле оказывалось далеко за новой, на сорок километров сокращенной, линией фронта, которую командование теперь уже подготавливало заранее. И моряки понимали: ради усиления общей обороны селом придется пожертвовать. Линия, которую создавали за их спинами, должна была стать последней. Дальше пятиться просто некуда – потому что дальше, за небольшим заливом, восставал порт, без которого блокированному городу долго не продержаться.

Но вот беда: слишком уж неудобным для передовой «черных комиссаров» оказывался этот рыбачий, из-за глубокой балки так окончательно и не слившийся с селом хутор. Совершенно ясно, что, оседлав его, противник каждую хату, каждый подвал и сарай, превратит в огневую точку, чтобы держать под прицелом передовую. И что именно оттуда, скрытно накапливая силы, он по три-четыре раза на день станет переходить в атаки. Тем более что в ближнем тылу его – большое, лиманом и оврагом защищенное село, через которое поступает подкрепление.

– И много жителей остается в твоем «пригороде Рио-де-Жанейро», сержант? – поинтересовался Гродов.

– Около трех десятков, в основном старики и детвора. Но в тыл уходить не желают, рассчитывая отсидеться по погребам.

– …И силой изгонять их не имеем права, – задумчиво молвил Лиханов. – Прикажете пару взводов перебросить на этот хутор, чтобы оттянуть силы противника? – обратился он к комбату.

– Очевидно, так и надо бы поступить, – с той же задумчивостью признал его правоту капитан. Однако принимать решение почему-то не торопился.

Вода, принесенная разведчиком из села, была солоноватой, с каким-то щелочным привкусом, но все же это была… вода; никакой другой в селе, разбросанном между морем и соленым лиманом, все равно не сыскать. Правда, в километре от передовой, на той самой территории, где совсем недавно располагался полевой госпиталь, тоже обнаружился колодец. И хотя вода в нем была не лучше, но преимущество его заключалось в том, что он все-таки оставался в тылу, а не на ничейной полосе.

Как бы там ни было, а командир хозвзвода Коновченко уже наладил доставку оттуда воды бойцам передней линии, реквизировав при этом в деревне повозку и несколько бочек; благо трофейный конь на батарее все еще оставался. Там же, у колодца, расположились ротные полевые кухни и лазарет.

– Кстати, двое хуторян являются бойцами сельского истребительного отряда, созданного для борьбы с диверсантами, – вспомнил Жодин. – Возглавляет его старик, бывший боцман траулера Федор Кремнев. Я встречался с ним. Заверяет, что, если будем держать оборону на хуторе, он готов собрать там «истребителей» со всего села, а также мобилизовать нескольких добровольцев-стариков, воевавших еще в Первую мировую и Гражданскую.

– Я тоже знаком с этим «мореманом», как он себя называет, некогда ходившим не только на траулере, но и на судах дальнего плавания, – оживился Лиханов. – Напористый мужичишка, с истинно боцманским характером.

– Словом, по численности, обещает выставить в помощь нам до взвода, если, конечно, подсобим оружием. Хотя бы трофейным.

– Почему бы и не помочь, тем более что немного трофеев у нас все еще осталось? Когда армейского подкрепления ждать неоткуда, каждый штык ополченца – на вес победы.

2

Бронепоезд «Король Михай» неспешно продвигался выжженной августовской степью, все дальше унося маршала Антонеску от линии фронта, от штаба 4-й армии, от пригородных сел так и не взятой им Одессы.

Возвращением в Тирасполь, эту новоявленную столицу Транснистрии, завершался не просто первый выезд вождя Великой Румынии на фронт. В эти часы завершалась тщательно спланированная военно-пропагандистская акция, которая не только отечественным недоброжелателям, но и фюреру рейха, величию которого Антонеску до подобострастия подражал, а также всем прочим союзникам, всему миру должна была показать: живы, живы еще в Румынии традиции непобедимых предков-римлян! Современные румынские солдаты все еще осознают себя прямыми наследниками славы, доблести и военной выучки бессмертных римских легионов. Не случайно же само государство румынское именуется теперь «национал-легионерским».

И как же прекрасно все поначалу складывалось! Совсем недавно он получил из рук Гитлера высокую, пусть и с каким-то аляповатым названием «Рыцарский крест Железного креста», награду за союзническую верность Третьему рейху; а из рук короля Михая I – вожделенный чин маршала[3]3
  Звание маршала Румынии было присвоено премьер-министру и верховному главнокомандующему вооруженными силами Иону Антонеску 16 августа 1941 года, то есть буквально перед его выездом на фронт, в район Одессы, где он лично пытался командовать подчиненными войсками. Новоиспеченный маршал настолько уверовал в свой полководческий талант, что уже на 23 августа назначил проведение парада победы на центральной площади города, во время которого собирался объявить Одессу административным центром нового края Румынского королевства – Транснистрии.


[Закрыть]. И если бы генералы не подвели… Если бы под его общим командованием румынские полки, его «бесстрашные легионы», сумели пробиться хотя бы к окраинам Одессы… Эта победа стала бы апофеозом его восхождения как кондукэтора Румынии и вошла бы в историю первой победой войск под командованием маршала Антонеску[4]4
  Кондукэтором (то есть вождем, фюрером, дуче) Румынии Антонеску был официально провозглашен 22 января 1941 года, и это стало его высшим государственным титулом.


[Закрыть]. Но, увы, все пошло совершенно не так, как он предполагал. Лучшие пехотные части и конные королевские гвардейцы словно бы специально демонстрировали главкому и сопровождавшим его журналистам, насколько они вообще не подготовлены к войне, а тем более – к войне с русскими и насколько бездарно их командование.

«Так, может, и в самом деле – специально… демонстрировали?! – ухватился маршал за эту шальную мысль. – Чтобы показать свое нежелание воевать за пределами исторических земель». Не зря же многие офицеры остались недовольны тем, что их главнокомандующий не устоял под натиском Гитлера, и в конце концов согласился перенести военные действия за Днестр. Да и руководство сигуранцы то и дело докладывает о пораженческих настроениях солдат, в массах которых зреет страх, что к зиме вермахт выдохнется, и пока германцы будут отсиживаться в обороне, русские начнут вымещать всю накопленную в ходе войны злобу здесь, на юге, на плохо вооруженных и подготовленных румынских частях.

«Уму непостижимо: пораженческие настроения! – решительно покачал головой маршал, словно пытаясь развеять таким образом мрачные мысли. – И это в армии, которая за два месяца сумела освободить порядка шестидесяти тысяч квадратных километров своих исконных территорий! Именно так: исконных! А теперь еще и завершает освобождение приблизительно такой же территории, пусть и спорной в историческом плане, Транснистрии, уверенно устанавливая румынскую власть на всем пространстве между Днестром и Южным Бугом! Причем неизвестно, станет ли Буг последним рубежом. Не исключено, что фюрер позовет их и дальше – на Крым, в Донбасс, до берегов Дона. Что же в таком случае произойдет с этой армией, если ее постигнут хотя бы временные неудачи?! Когда, не доведи Господь, придется отступать? А ведь всякое может случиться, все и всякое! Он, старый солдат, прошедший через окопы Первой мировой и победный сумбур Венгерской кампании в 1919-м, прекрасно знает это. Отступала же когда-то армия самого Наполеона. Кстати, из-под стен Москвы… разгромно отступала! И ничего! Кто после этого способен был усомниться в полководческом таланте великого корсиканца?»

Вспомнив о поражении Наполеона, кондукэтор с какой-то непонятной мстительностью сказал себе: «Однако учти, что Бонапарта его воины и весь парижский бомонд продолжали обожествлять и после катастрофического поражения под Москвой. А недруги в Бухаресте ликуют даже по поводу твоих мелких неудач под Одессой. Если же случится общее поражение… О, если оно вдруг случится!.. – вновь сокрушенно покачал головой маршал. – На тех же штыках, на которых румынские генералы должны были принести в столицу королевства победу, они принесут и швырнут к подножию трона твой труп, всему миру показав истинную разницу между Антонеску и Бонапартом. Причем можешь не сомневаться: именно так они и поступят».

По роскошному персидскому ковру, которым был устлан пол вагона, маршал вернулся к своему коньячному столику и опустился в широкое кожаное кресло. Сделав небольшой глоток, он закрыл глаза и слегка запрокинул голову. Напиток все еще хранил привкус винограда, а букет его состоял из аромата горных трав. Это был даже не коньяк, а некий коньячный напиток, почти на четверть состоявший из настойки трав, собранных в окрестностях его родного города Питешта, на отрогах и в горных долинах Южных Карпат.

Такой напиток, по старинным рецептам, которые якобы дошли до наших дней со времен дакских знахарей, изготавливали только на одном-единственном заводе мира – в пригороде Питешта. Назывался он, ясное дело, со всей мыслимой претенциозностью – «Бальзамом Дракулы», хотя и в самом деле улавливалось в этом напитке, в этой «дракуле», как его именовали местные любители, нечто такое, что будоражило воображение, пробуждая ярость и кровожадность. Отсюда, наверное, и легенды об особой воинственности питештских карпатцев, которые, впрочем, ничем, кроме самих этих легенд да фольклорных песенок о местных грабителях-гайдуках, не подкреплялись. Как бы там ни было, а вот уже в течение многих лет специальный курьер время от времени доставлял генералу по два-три ящика «Дракулы» каждого нового разлива.

– Господин маршал, – возник в двери просторного, на две трети вагона, купе адъютант главнокомандующего. – Вашей аудиенции просит бригадефюрер СС фон Гравс.

Антонеску, конечно, знал, что в соседнем, генеральском, вагоне находится начальник «СД-Валахии», чьи отделения пытались распространять теперь влияние Главного управления имперской безопасности рейха не только на территорию Бессарабии, но и Транснистрии. Но не ожидал, что тот станет напрашиваться на прием к нему прямо в пути.

– И что же он желает поведать? – поинтересовался Антонеску, выключая стоявший рядом с креслом небольшой вентилятор, не столько порождавший прохладу, сколько раздражавший его и всех посетителей своим дребезжанием.

– Я попытался выяснить, но фон Гравс отреагировал слишком резко, – откровенно пожаловался на свою адъютантскую долю полковник Питештяну, уже самой фамилией утверждавший землячество с вождем нации. Именно он и следил за тем, чтобы в домашнем и служебном барах благодетеля никогда не иссякали запасы «Дракулы».

– Эти несостоявшиеся арийцы… С их арийским апломбом, – проворчал Антонеску, всегда считавший, что кровь римлян, наполнявшая жилы румына, намного благороднее любой, пусть даже самой благородной, германской крови, а значит, крови варваров. При всем его уважении к фюреру, столь упрямо подражавшему и в идеологии, и в поведении великому дуче Италии.

– …Но знаю, что после проведенного вами в штабном вагоне совещания высшего командования группы армий «Антонеску», он долго беседовал по рации с Берлином и с германским послом в Бухаресте. И что он не доволен самим появлением группы армий «Антонеску» как таковой.

– Ага, значит, он все-таки недоволен, – мстительно улыбаясь, подытожил эту информацию маршал.

Он понимал, что в Берлине камень недовольства, сброшенный фон Гравсом с фронтовых вершин, обрастет целой лавиной благородного штабистского возмущения, которое в конечном итоге, искаженным эхом докатится и до фюрера. Скорее всего, с подачи начальника штаба Верховного командования Кейтеля. Однако Антонеску это не смущало. Менять своего приказа он не станет.

Когда в германском генштабе принимали решение о том, чтобы все румынские войска в тактическом отношении подчинить командованию германской группы армий «Центр», он как вождь румынской нации и главнокомандующий, по существу, был поставлен перед фактом. Тогда в Берлине мало кого смущал тот факт, что, по существу, они отстранили Антонеску от общего командования своими войсками, и что в кругах старшего армейского офицерства румынской армии это переподчинение вызвало волну недовольства. Не говоря уже о злорадстве по этому поводу румынской оппозиции.

Уловив эти настроения, Антонеску тут же спешно создал группу армий своего имени. Основу ее составили 3-я армия корпусного генерала Думитреску, 4-я армия корпусного генерала Чуперкэ, корпус дивизионного генерала Мачичи, 11-я пехотная дивизия и несколько других, более мелких вспомогательных подразделений; то есть все те силы, которые действовали на Одесском направлении.

Существовал у этого решения кундукэтора еще один подтекст. Создание группы армий, командование которой Антонеску принял на себя, как раз и послужило неким формальным основанием для присвоения ему маршальского чина. И ничего, что кое-кто из старого генералитета, все еще вращающегося у королевского двора, остался недоволен столь стремительным восхождением к маршальскому жезлу первого министра правительства. Главное, что никто из окружения вождя нации акцентировать на этом внимание пока что не решался.

– А ведь группенфюрер наверняка успел сообщить, что под Одессой румынские войска вновь постигла полная неудача, – продолжил свои размышления маршал, не сразу осознав, что произносит эти слова вслух. – Причем постигла, несмотря на то, что наступление осуществлялось под личным командованием маршала Антонеску. Эдакая пикантная подробность: поражение самого Антонеску!..

– В Бухаресте тоже есть политики и промышленники, которые считают, что вам не следовало ввязываться в эту военно-полевую драчку. Для этого, мол, существуют армейские генералы. Но я скажу так: важно, что наши легионеры почувствовали – маршал с ними! – как всегда, поспешил утешить его адъютант, один из тех людей, которые никогда не позволяли главнокомандующему хоть на какое-то время забыть о своем величии и своей особой миссии в Румынии. – Маршал – среди них он не гнушается солдатских окопов и солдатской мамалыги – вот что важно было для наших солдат.

Антонеску прокашлялся, пытаясь остановить источаемый полковником поток елея, но то ли попытка эта получилась слишком несмелой и неискренней, то ли адъютант не пожелал отрешиться от исконного права льстить своему командиру и покровителю…

Со своим земляком Романом Питештяну маршал познакомился еще в бытность свою начальником кавалерийской школы. Этот курсант слыл прекрасным наездником, однако любовь к лошадям и к гарцеванию никоим образом не распространялась на армейскую муштру, а уж тем более – на дисциплину. За несколько месяцев до того, как Антонеску возглавил школу, курсанта Питештяну во второй раз отчислили из нее и только благодаря заступничеству земляка-начальника его вновь восстановили и даже довели до выпускного бала.

Где бы потом ни служил Антонеску – начальником Высшей военной школы, секретарем Министерства национальной обороны, командиром полка и бригады, начальником Генштаба румынской армии, – вслед за ним сразу же возникал Питештяну. И всегда – в ипостаси адъютанта.

Многие считали, что Ион только потому и терпит при себе этого разгильдяя, что тот был его земляком; некоторые даже приписывали им дальнее родство. На самом же деле будущий кондукэтор Великой Румынии ценил этого человека всего лишь за одно-единственное, никогда не афишируемое им качество характера: Питештяну обладал удивительной способностью поддерживать в Антонеску дух величия и создавать в офицерской среде его культ исключительности, культ полководца и вождя нации.

Маршал не знал, кто первым в рейхе обратился к Гитлеру: «мой фюрер» и кто первым, вскинув руку в «римском приветствии», выкрикнул: «Хайль Гитлер!» Зато знал, что с обращением «мой кондукэтор» первым к нему обратился подполковник Питештяну, которого он затем, в очередной раз, назначил своим адъютантом и возвел в чин полковника. Он же, этот напрочь лишенный собственных амбиций полковник, пользуясь своим положением, первым насаждал потом в генеральских кругах идею присвоения вождю нации, великому дуче Румынии чина маршала. Дескать, чем мы хуже других стран, чьим вождям присвоены высшие армейские чины?

– Скажи бригадефюреру, что буду готов принять его через двадцать минут, – снисходительно процедил тем временем главком, осматривая на цвет остатки «Дракулы», которую, как того требовала традиция, он всегда пил из багрово-красного бокала.