Текст книги "До последнего солдата"

10

Бой шел в каменистой ложбине, и последние метры Беркут с двенадцатью бойцами подкрадывался к ней, петляя между огромными валунами и пытаясь при этом выяснить, где тут свои, где чужие. И хотя в принципе капитан готов был к любым неожиданностям, но все же страшно удивился, услышав немецкую речь, доносящуюся прямо из-за гребня, на скате которого он залег.

По представлениям Андрея, здесь, со стороны хутора, позиции должна была удерживать рота Коруна. Однако на гребне он со своим «дегтярем» в руках появился в тот момент, когда взвод немцев прорвался по ложбине во фланг обороняющимся и начал обходить их, отрезая путь к косе, каменоломням, оттесняя все дальше, к правой оконечности полуострова, за крайней грядой которого довольно четко вырисовывались в утренней дымке густо поросшие ивами плавни.

Капитана и его бойцов немцы заметили слишком поздно, уже взбираясь по крутому склону, и группа Беркута, залегшая густой цепью, буквально смела их оттуда автоматно-пулеметным огнем. А потом, вместе с воспрянувшими духом бойцами роты Коруна, которые так и не смогли понять, откуда взялось это неожиданное подкрепление, упорно выбивали их из расщелин и из-за камней.

После пятнадцатиминутного боя немцы были вытеснены сначала из низины, затем из той части гряды, которую успели захватить, и снова отброшены на исходные позиции – в поросшую кустарником болотистую долину, посреди которой лишь кое-где, словно ростки гор, высились каменные островки-глыбы.

– Ну, чего опять землю нюхаете?! Чего нюхаете?! – нервничал старший лейтенант Корун, лежа в естественной чашеподобной воронке, на подстеленной кем-то из бойцов шинели.

– Не нюхаем, а закрепляемся, – огрызнулся кто-то из бойцов.

– «Дозакреплялись» уже, что немцы чуть было командира вашего в плен не взяли! – недовольно пробубнил старший лейтенант. – Вояки хреновы!

– Не хули нас, командир, скажи спасибо, что и так еще держимся. Другие, вон, давно побежали. Даже с того берега – побежали.

Еще час Глодов был ранен в бедро, и это после его ранения немцы прорвались в ущелье и зажали остатки роты на небольшом, почти ровном плато, обороняться на котором очень трудно. Ситуация действительно была сложной, и если бы не подоспел Беркут со своими бойцами, старлею пришлось бы то ли стреляться, то ли сдаваться в плен. Если только немцы захотели бы возиться с ним, раненым.

– Нужно было сразу же контратаковать! Как только они ворвались на склоны, – контратаковать, – все накалял себя Корун. – А сейчас преследовать. Преследовать, старшина Бодров!

– Ага, так просто: «контратаковать-преследовать…», – мрачно возражал ему старшина, по существу, принявший на себя, как старший по званию, командование ротой. – Так контратаковали, что из роты, из ста двадцати бойцов, пятьдесят два человека осталось! Да нет, уже пятьдесят один. Из них семеро раненых, вместе с вами! Вы же видели, сколько людей гибнет во время контратак да рукопашных. Их теперь потихоньку нужно. Из-за камней, маневрируя…

– Не трави: «потихоньку»! – брезгливо как-то парировал Корун, болезненно морщась и пытаясь подняться повыше, на склон впадины, чтобы сесть. В правой руке у него все еще был пистолет и, говоря это, он все время размахивал им, словно действительно поднимал бойцов в контратаку. – Эй, кто такие?! – воинственно поинтересовался он, увидев на скате этого известнякового кратера капитана Беркута, лейтенанта Глодова и двух рядовых.

– Так это ж они нас и спасли, – успел подсказать Бодров.

– Меня никто не спасал, старшина! Можно подумать, что рота уже погибла!

– Капитан Беркут, – спокойно назвал себя Андрей, спускаясь по склону чуть ниже, чтобы не маячить на простреливаемой равнине. – Представитель штаба дивизии. Получил приказ генерала Мезенцева возглавить все оказавшиеся здесь, на плато, группы и удерживать плацдарм до наступления основных сил дивизии.

– Интересно, какие такие группы ты можешь возглавить здесь, капитан?

– Понимаю, что вы ранены, товарищ старший лейтенант. Тем не менее просил бы сменить тон.

– Что?! – осекся Корун, удивленно взглянув на Бодрова. Но старшина молча передернул борцовскими плечами и посмотрел куда-то ввысь, на низкое, насупившееся небо, не предвещавшее в эти ранние часы ни солнца, ни тепла, ни тихой погоды. – О чем это он?

– Не горячитесь, старший лейтенант, – попробовал успокоить его Глодов, однако ротный уже закусил удела:

– Кажется, здесь еще один Багратион объявился, – все еще продолжал Корун обращаться к своему старшине. – Когда надо было захватывать этот плацдарм, что-то его здесь не видно было, а теперь вдруг решил погеройствовать.

– Итак, в роте у вас пятьдесят один боец? – словно бы и не расслышал его слов капитан.

– Там, у болота, залегло семеро чужаков-пехотинцев, – вставил старшина, все еще не отводя глаз от серой ширмы небес. – Хорошие хлопцы, только чуток перепуганы. И ефрейтор, что командует ими, вроде как контужен. Хомутовым его кличут. Нервный какой-то.

– Божественно, значит вас пятьдесят восемь, – оживился Беркут. – Это уже гарнизон. Лейтенант, – обратился к Глодову, – тех семерых возьмете под свое командование. Таким образом, сформируем отдельный взвод. Вы своих людей, старший лейтенант, тоже разделите пока на два равных по численности взвода. Чтобы удобнее было командовать.

– Это можно, – уже более миролюбиво согласился Корун, поняв, что отнимать у него роту капитан не собирается. – Старшина, подели людей. Один взвод примешь сам, другой пусть примет старший сержант Абовян. Кстати, он в строю?

– Полчаса назад постреливал.

– И еще, – остановил Беркут старшину. – Прикажите бойцам собрать все имеющееся на поле боя и вообще на этом плато оружие, боеприпасы, перевязочные материалы, словом, все, что может пригодиться при длительном пребывании здесь, в окружении врага.

– Так мы что, через реку переправляться не будем? – удивился старшина.

– Поздно переправляться, немцы перестреляют нас, как перепелов. Подкрепления тоже пока что не ожидается. Раненых – в каменоломни, создайте там лазарет. Вам, старший лейтенант, тоже настоятельно советую отлежаться. Лейтенант, приготовиться к отходу на новые позиции.

– Что значит, «к отходу»? – попытался подняться Корун. – Если мы уйдем отсюда, немцы двинутся вслед за нами.

– На этом рубеже нам их тоже не удержать. Сейчас семь утра, – взглянул Андрей на часы. – До сих пор немцы были заняты переправами. Здесь, как я понял, у них не более роты, которую они бросили против вас так, с марша, в горячке боя. Но скоро окончательно рассветет, потеплеет, их командование разберется, что к чему, и подтянет минометы…

– Но они будут обстреливать и каменоломни, косу. А маневрировать там уже негде.

– Перейдем к партизанским методам войны. Мне это знакомо. Кроме того, вы забыли, что на левом фланге у вас все осталось открытым.

– Что значит: «открытым»? Я выставил заслон. Немцы нажали отсюда.

– Заслон мы обнаружили уже возле хутора. Еле выловили его между камнями.

– Да это тоже не нашенские, – вставил Бодров.

– Я так и понял. Однако учтите, что с этой минуты все они уже «нашенские».

– Раз вы у нас теперь за коменданта, к тому же по приказу самого генерала, то понятно…

– Все, старшина, выполняйте приказ.

– Товарищ капитан, – вдруг появился у чаши кратера старшина Кобзач. – Там мы офицера ихнего. Живого.

– Где он? – оживился Андрей. Сейчас ему позарез нужен был «язык». А еще – немецкая офицерская форма.

– В ложбинке, к нашим раненым завели, – объяснил старшина уже на ходу.

– Неужели сам сдался?

– Если бы. Но только что-то я не помню, чтобы офицеры ихние в плен сдавались, тем более – окруженцам.

– Тоже ничего подобного не припоминаю.

– Взяли мы его даже, считайте, что не раненого. Патроны все выстрелял из своего пистолетика и лежит, между камнями забившись. Чего лежит, хрен его… Да вот он, собственной персоной, хендехох ему в душу!

11

Время потекло вспять! Проклятая судьба: два года так страшно перемалывать в своих жерновах, чтобы снова вернуть к этому распроклятому дереву, на котором его могли распять еще осенью сорок первого! А ведь с тех пор здесь почти ничего и не изменилось. Те же серые, обрамленные сосняком скалы. Тот же почерневший, развороченный мощным взрывом дот комбата Шелуденко, которого защитники дота «Беркут» считали штабным и тыловым, и на огневую поддержку которого возлагали особые надежды. Так и не сбывшиеся. И даже крест на дереве – вот он. Сохранился…

Да, это и есть то, что называется судьбой. Не зря же о распятии Крамарчук вспоминал, как о ее страшном знамении, никогда не забывая, что солдатик-окруженец, которого живьем вознесли на этот крест, на страшную Голгофу войны, был распят, по существу, вместо него. Просто он подвернулся тогда фашистам под руку. Появился невесть откуда со своим единственным патрончиком, вызвал на себя огонь и ненависть фашистов, – и погиб, приняв все мыслимые в этом земном аду мучения. Неужели после войны никто так и не сможет установить его имени?

«А твое имя, сержант Крамарчук, кто-нибудь попытается установить? – спросил он себя. – Вряд ли. Был какой-то там сержант, которому удалось вырваться из замурованного дота вместе с лейтенантом Беркутом. И вроде бы потом еще долго сражался вместе с лейтенантом в местных лесах, Царство ему Небесное…».

Тем не менее сейчас, благодаря Всевышнего за спасение, Крамарчук упрямо возрождал в своем воображении окровавленное, исполосованное ножами тело этого бессмысленно отчаянного паренька.

– Ты прав: того парня мы распяли именно на этом кресте-дереве. С табличкой: «Здесь казнен убийца солдат фюрера», – незло, буднично произнес Штубер, видя, что Крамарчук замер в проеме двери «фюрер-пропаганд-машинен», отрешенно осматривая местность.

– Эти мои мысли прочитать было несложно, – процедил Крамарчук.

– Кстати, жители окрестных деревень до сих пор уверены, что казнен солдат, который сумел вырваться из дота «Беркут» вместе с его комендантом, а потом храбро держал оборону вот в этом доте. Честно говоря, именно на такую молву устрашения мы тогда и рассчитывали. Но ты, Крамарчук, уверен, что к гарнизону дота этот солдатик не принадлежал, так ведь?

– Может, и принадлежал, поди знай, – ответил сержант.

– Ты говоришь так, поскольку знаешь: многие считают, что этим солдатом был ты. Потому что только ты один из бойцов вырвался тогда вместе с лейтенантом Беркутом из задыхающегося дота.

– Мне вообще порой кажется, что все самые храбрые солдаты, полегшие в этих местах в сорок первом, были бойцами нашего дота, – парировал Крамарчук. – Даже если никогда не побывали поблизости от него.

– А по-моему, это уже красная пропаганда? – побагровел Зебольд и вопросительно взглянул на Штубера. Теперь он был похож на хорошо надрессированного бойцовского пса, нетерпеливо ожидавшего сигнала хозяина.

– Так ведь есть что пропагандировать, – заметил Крамарчук. – Трусов в гарнизоне не было, в этом я могу поклясться.

Сильный удар стволом автомата в спину буквально выбил Крамарчука из автобуса. Он еле удержался, чтобы не распластаться у ног гауптштурмфюрера. Но Штубер жестом остановил оказавшегося за спиной у Николая фельдфебеля, и тот на какое-то время угомонился: второго удара не последовало.

– Не нужно издевательств, мой фельдфебель. Будем справедливы: перед нами настоящий солдат.

– Если вы так считаете, гауптштурмфюрер, значит, так оно и должно быть.

– Конечно же мы казним его. О помиловании не может быть и речи. В течение почти двух лет этот человек жестоко истреблял немецких воинов и их союзников. Так что все справедливо. А в отношении солдата, который, согласно легенде, все эти два года пребывает в ипостаси распятого мученика, – справедливо вдвойне.

Немцев до десятка. Вроде бы и не выстроились в две шеренги, стоят как бы вразброс, но так, что путь ему открывался только один – к дереву, на иссеченном пулями стволе которого поперечина – кусок толстой, неочищенной ветви – образующая вместе со стволом крест.

Крамарчуку вспомнилась виселица посреди села и распятый на ней Отшельник… На следующий день после казни он не поверил рассказам крестьян, сам среди бела дня пробрался в Сауличи, чтобы увидеть все собственными глазами.

«Если Отшельник выдержал такое и не сломался, – мысленно сказал себе сержант, – значит, должен выдержать и ты. Иначе грош тебе цена!».

– Пожалуй, мы его просто расстреляем, а, мой фельдфебель? Хотя он и партизанил, но как-никак солдат.

До дерева, до «крестного суда», пять-шесть шагов. Возле него, широко расставив ноги, стоит Лансберг. Руки на ремне, кобура расстегнута. Голова чуть склонена набок. И напряженный, внимательный взгляд человека, испытывающего истинный интерес к своей жертве.

– Шарфюрер, то есть унтер-фельдфебель, если по-общеармейски, Лансберг, – представил Штубер этого человека, когда во дворе полиции Крамарчука подвели к автобусу.

– И зачем ты меня знакомишь с ним? – воинственно поинтересовался Николай.

– Решил, что вам стоит познакомиться поближе. Подружиться, понятное дело, не успеете, но все же… Редкостного, должен я тебе, сержант, доложить, дара этот специалист.

Только теперь Крамарчук понял, зачем Штуберу понадобилось это знакомство. Лансберг и есть их «специалист по распятиям». Казнь Отшельника, очевидно, была его работой. «Попался бы он мне дня три назад!»

– Может, лучше предложить сержанту Крамарчуку перейти к нам, а, господин гауптштурмфюрер? – неожиданно произнес фельдфебель, очень удивив этим самого обреченного. Уж от кого-кого, а от Зебольда, этого волкодава, подобной снисходительности он не ожидал.

– Не узнаю вас сегодня, наш Вечный Фельдфебель, – пожал плечами Штубер. – Такое великодушие, такая снисходительность. Что произошло, мой фельдфебель?

– В нашей команде уже немало прекрасных русских солдат. Им понадобится опытный командир. Взводный.

Крамарчук заметил, что Лансберг внимательно смотрит туда, где стоит Штубер. Шарфюрер даже чуть-чуть приподнялся на носках, чтобы видеть лицо своего командира через плечо обреченного. И хотя Николай не оглянулся, он понял, что остальные тоже выжидающе смотрят сейчас на гауптштурмфюрера. Осознавая это, он механически проделал еще два шага, сорвался с места, головой сбил с ног, словно протаранил, Лансберга и, метнувшись за ствол дерева, изо всех сил побежал к ближайшему кустарнику.

Сначала несколько секунд ему подарил этот неожиданный вопрос фельдфебеля. Потом первые пули принял на себя старый развесистый клен. Уже обгоняя его, автоматные очереди вгрызались в бетон дота. Но Крамарчук не решился вскакивать в полузасыпанный окоп, который вел к нему, понимая, что сейчас эта обгоревшая бетонная коробка станет западней-могилой.

12

Немецкий капитан сидел на корточках, чуть в сторонке от ложбины, в которой лежали раненые. Увидев Беркута, он поднялся и дрожащей рукой отдал честь. Среднего роста, щупленький, в испачканной шинели, он напоминал переодевшегося в военную форму подростка. Одно стекло в его очках казалось разбитым, и он так и носил их, с торчащим осколком в дужке.

– Уберите стекло, гауптман, – по-немецки посоветовал ему Беркут. – Останетесь без глаза.

– Что? – немец сначала удивленно вытянул шею, и только потом, столь же удивленно, пробормотал: – Простите?..

– Осколок стекла уберите. У нас нет окулиста, чтобы потом спасать ваш глаз.

– О, да, извините, господин… кажется, капитан, – человечность, какая-то житейская обыденность замечания русского офицера поразила и шокировала его. – Вы так свободно владеете германским? Из фольксдойч?

– Из диверсантов. С начала войны сражаюсь в вашем тылу, – сурово улыбнулся Беркут. Он умышленно сказал это, понимая, какое впечатление должно произвести его признание на «храбреца»-капитана.

– Из диверсантов? Понимаю-понимаю. Люди особой храбрости, ценю.

– Это ваша рота противостоит моим людям?

– Да, ротой командовал я.

– Вы лично повели солдат по ложбине на прорыв, но затем не смогли уйти?

– Так оно все и было.

– Рискованная операция. Наверное, вас интересует судьба остатков вашей роты?

– Если это возможно, господин капитан. – Немец уже в который раз безуспешно пытался вынуть дрожащими руками осколок стекла, но оно ему не поддавалось. Однако по тому, как дрожали его руки, Беркут понял: это не от страха. Это нервы. Обычная метка войны.

– В строю осталось около взвода, – объяснил ему Беркут. – Все откатились в долину. Я не атаковал их только потому, что не хочу терять своих солдат. Но если они вздумают сунуться…

– Понятно. Спасибо, господин капитан.

Старшине надоело наблюдать, как гауптман возится со своей стекляшкой. Бесцеремонно вырвав из рук немца очки, он одним движением вынул осколок, прочистил дужку полой своей шинели и вернул их офицеру.

– Что будет со мной, господин капитан? – спросил немец, несколько раз поблагодарив Кобзача. – Меня расстреляют?

– Естественно. Как вы понимаете, лагеря для военнопленных здесь не предусмотрели.

– Ах, да, вы – диверсант. Пленные для вас не существуют, – отрешенно проговорил гауптман, невидящим взглядом рассматривая оставшееся стекло на своих очках, которые все еще держал в руке.

– Вот именно. Выведу вас на ничейную полосу и там расстреляю. На виду у ваших солдат. Как считаете, это будет выглядеть достаточно почетно?

Гауптман угрюмо посмотрел на Беркута, на старшину, почему-то взглянул туда, где за изгибом ложбины лежали русские раненые… Двое из них были ранены легко. Они даже приподнялись и с интересом наблюдали за допросом. Но третий тяжело стонал и что-то выкрикивал в бреду.

«Почему Бодров медлит?! Нужно отправлять их в тыл», – перехватил Андрей взгляд немца.

Гауптман еще раз взглянул на Беркута и, низко опустив голову, умоляюще пробормотал:

– Не нужно перед солдатами. Это не честь, это позор. Я ведь не ранен. Я попал в плен нераненым, а это всегда позор.

– И я того же мнения. В плену вы оказались явно не лучшим образом.

– Скажите, ваш старшина владеет германским?

– Ни слова. В этом одно из его достоинств.

– Прекрасно. Тогда вот что… Мы оба – командиры рот. Ни моего, ни вашего командования здесь нет. Мы могли бы как-то договориться с вами. Я бы очень просил вас…

– Говорите проще, гауптман. Умоляете подарить вам жизнь?

– Нет, вы не так поняли меня. Не умоляю… как видите…

– Именно к этому я все и веду, – жал на психику немца Беркут. – Понимаю, что вы мудрый человек и конечно же попытаетесь спасти свою шкуру. Поэтому слушайте меня внимательно: вам вернут оружие, и через несколько минут вы, незамеченным, – об этом я позабочусь, – выползете из этого ущелья в долину и под нашими неметкими выстрелами доползете до своих. То есть героически вырветесь из окружения.

– Но, господин капитан…

– Успокойтесь, я не пытаюсь вас вербовать, не требую предавать Великую Германию. «Чудом спасшись», вы дадите своим солдатам два часа отдыха.

– Два часа, которые очень нужны вашим солдатам, чтобы укрепить позиции.

– Видите, как прекрасно мы понимаем друг друга. И еще… посты расставите так, чтобы охватить ту, левую, сторону плато. Видя ваших орлов, другие подразделения сюда не сунутся. Да и постовые получат приказ не пропускать. Кстати, ваш полк находится уже по ту сторону реки?

– Очевидно. Нас бросили в бой в то время, когда полк был на марше. Во втором эшелоне. Шел к переправе.

– Тем лучше. Через два, нет, лучше через два с половиной часа вы поведете своих солдат в атаку.

– Чтобы вы перебили их?! – возмутился гауптман так, словно он все еще мог диктовать свои условия.

– Зачем? Наоборот, во время этой атаки не падет ни один ваш боец. Вы очистите плато от троих моих убегающих бойцов, после чего сможете спокойно увести остатки роты к переправе, доложив, что, хотя и с большими потерями, но все же приказ выполнен: плато и коса очищены. Вполне возможно, что вас представят к награде.

– Но коса действительно будет очищена?..

– Пройдете еще метров сто от того места, где стоите сейчас. Ваши солдаты увидят реку и каменистую косу, на которой никто не стреляет и нет ни одного русского, поскольку они попросту исчезли. После этого вы уведете отсюда своих солдат с чувством исполненного долга.

Гауптман ошарашено смотрел на Беркута и молчал. То, что предлагал ему сейчас капитан, казалось совершенно невероятным.

– Должен признать, что вы предлагаете удивительный по коварству своего замысла план. По коварству… – зачем-то подчеркнул он.

– О нашей операции будем знать только я и вы.

– И все?

– Что «все»?

– Ну… Это все? – дрожащим голосом спросил гауптман, и Беркут понял, что тот не очень-то верит своему счастью. Заподозрил, что русский капитан попросту хочет пристрелить его, имитируя побег. Чтобы не отправлять в тыл.

– Вас не устраивает, что об этой операции будем знать только мы, два безвестных капитана? Хочется во что бы то ни стало впутать в банальную окопную историю еще и двух наших генералов? Нет, оба Генштаба?

– Но, видите ли…

– Война, господин гауптман, всегда творится капитанами.

– Кто бы мог предположить?! – даже у пленного начало прорезаться чувство юмора. – Рад слышать это признание.

– Генералы выступают в ней лишь в роли азартных игроков, маршалы – в роли крупье, а лейтенанты – в роли жетонов. Вот и получается, что рулетку войны крутим мы, ротные. И в этом вся ее прелесть.

Гауптман слушал Беркута, как обреченный – проповедника, невесть откуда появившегося и невесть что проповедующего.

– Интересная интерпретация войны, – признал он сдавленным голосом.

– Философствуем, понемногу. В перерывах между боями, конечно.

– Но я всего лишь хотел спросить, не выдвигаете ли вы каких-либо дополнительных условий.

– Каких еще дополнительных? Зачем?

– То есть вы уверены, что я сдержу свое слово?

– Хотите, чтобы я начал шантажировать вас? Уверять, что, в случае, если не сдержите своего слова, сообщу о вашем пленении, а затем о сговоре с русским офицером во время пребывания в плену?

– А почему я должен исключать такую возможность?

– Но я не стану прибегать ни к шантажу, ни к запугиванию. Мы – два офицера, двух уважающих себя армий. И мы так решили… Разве этого не достаточно?

– Вы не похожи на обычного советского офицера, – едва слышно проговорил гауптман. – Есть у вас нечто такое… бонапартистское.

– Только что мой лейтенант назвал меня Багратионом. Но и ему я тоже простил.

– А ведь, если разобраться, таким образом мы оба можем спасти в глазах и солдат, и командования свою честь, – пустился в рассуждения теперь уже гауптман, – я – свою, вы – свою. Причем сделать это самым благородным образом.

– Так, может, хватит обмениваться комплиментами? Солдаты нервничают. И мои, и ваши.

Германец оглянулся на гребень, за которым должны быть позиции его роты, но, так никого и не увидев, вновь обратил взор на Беркута. Андрею показалось, что он попросту боится испытывать свою удачу. Ему все еще кажется, что русский капитан разыгрывает какой-то фарс, и стоит ему двинуться в сторону гряды, как последует взрыв хохота.

Гауптману не раз приходилось видеть, как таким вот образом потешались над пленными красноармейцами, партизанами и местным населением солдаты зондеркоманд.

☺– У вас появились еще какие-то вопросы? – и впрямь ухмыльнулся Беркут.

Улыбка его была жесткой и властной. Гауптман даже позавидовал ему. Если то, что этот капитан с сорок первого сражается у них в тылу, верно, – а в это можно было поверить, поскольку говорит он с почти правильным берлинским произношением, – то стоит лишь удивляться, как это ему удалось сохранить такую выдержку и такую силу воли.

– Капитан, – растерянно развел гауптман руками. Очки с одним стеклом, которые он наконец надел, придавали рано сморщинившемуся лицу пленного довольно странное выражение, делая его похожим на нелепую новогоднюю маску. – Не нахожу слов, господин капитан… Вы слышали когда-нибудь об Отто Скорцени? О том, похитившем Бенито Муссолини? Ведь вы действовали в нашем тылу, а со Скорцени вы коллеги.

– Наслышан, гауптман, наслышан.

– Так вот вскоре вы сравняетесь в славе с этим моим великим земляком, австрийцем. Помяните мое слово, господин капитан.

– Мне не очень хотелось бы сравниваться с ним, поскольку и своей славы достаточно. Но это уже вопрос полемический. Старшина, личное оружие – гауптману.

– «Личное»! Какое еще «личное»? Было личным – стало колхозным, – неохотно извлек старшина пистолет немца из кармана брюк. – Такую вещь отдавать! Я бы к нему патрончики подобрал…

Андрей взял у старшины пистолет, проверил, не заряжен ли, передал немцу и спросил, все ли ему понятно. Вместо ответа, гауптман молитвенно сложил ладони, между которыми оказался пистолет, выражая свою искреннюю признательность.

– Надеюсь, слово, данное вами, – это слово офицера?

– Можете не сомневаться, господин капитан. Вы уже сделали для меня значительно больше того, что я еще только собираюсь сделать для вас.

– Вот именно.

Беркут коротко, не вдаваясь в подробности их переговоров с немцем, объяснил старшине, что ему следует сделать, чтобы гауптман попал к своим, повернулся и, не сказав больше немцу ни слова, направился туда, где его ожидал Корун.