Текст книги "Река убиенных"

Богдан Сушинский
Река убиенных

Умирать нужно так же мужественно, как и жить.

Автор

1

Автоматная очередь и предсмертный крик мотоциклиста раздались почти одновременно и настолько неожиданно, что Громов не сразу понял, что, собственно, произошло. Только что они свернули с проселочной дороги, и сидящий за рулем ефрейтор, уже хорошо знавший дорогу к штабному доту, не сбавляя скорости, начал петлять, проскакивая от поляны к поляне, ловко лавируя при этом между каменными глыбами, пробивающимися сквозь чистый зеленый ковер, словно ростки далеких гор.

Места здесь были изумительные, а фронт, как ему сказали, – километров за тридцать от Днестра. И на какое-то время Громов позволил себе забыть о нем, о войне, о предупреждении офицера контрразведки, что на их направлении, к Днестру, во втором эшелоне подходит отборный полк «Бранденбург», специализирующийся на десантах в тыл противника, диверсиях, уничтожении штабов, а главное – на вскрытии обороны укрепрайонов.

Обо всем этом лейтенант Андрей Громов забыл лишь на несколько минут. Просто его вдруг опьяняюще поразила тишина светлого лиственного леса, очаровали величественные кроны деревьев, нетронутая, немыслимо зеленая чистота полян и библейская первородность ручья…

Он почему-то решил, что лично для него война начнется с того момента, когда примет командование дотом, а посему действительно позволил себе на какое-то время забыться. Вот только война тотчас же наказала его за эту беспечность… Впрочем, так оно по законам военного времени и должно было произойти.

…И все же он не мог не то чтобы понять, а смириться с тем, что ни водитель, ни он, ни сидевший на заднем сиденье сержант-связист так и не заметили каких-либо признаков засады, не ощутили опасности. Что ж это за слепота-беспечность такая, Господи?! Как же при таком отсутствии интуиции все мы собираемся воевать?

Съехав на склон оврага, мотоцикл налетел на валун, и по-настоящему Громов пришел в себя, только поняв, что машина переворачивается. А еще он помнил, что в последний момент сумел оттолкнуться ногами от коляски и, пытаясь проделать нечто напоминающее сальто-мортале, отпрыгнул назад, чтобы не оказаться под мотоциклом.

И хотя в этом немыслимом пируэте он и водитель перекувыркнулись друг через друга, все же мотоцикл не задел его колесами, а, пролетев мимо, застрял мет-рах в трех ниже по склону, между двумя валунами.

– Сержант, жив?! – сразу же окликнул Громов, хватаясь за автомат ефрейтора. Сорвавшись с плеча водителя, этот автомат саданул Андрея диском по голове, зато теперь оказался рядышком, на расстоянии вытянутой руки, за несколько метров от своего погибшего хозяина.

– Жив! – хрипло отозвался сержант откуда-то из-за изгиба оврага.

– Значит, держаться! – яростно прокричал Андрей, понимая, что от того, продержится ли сержант хотя бы несколько минут, будет зависеть и его жизнь. – Держаться, понял?!

– Да понял, понял… – без особого энтузиазма прохрипел сержант, словно лейтенант предлагал ему что-то не очень приемлемое. – Но только не держаться, а драпать сейчас надо.

– Лежать! Скосят.

В ту же минуту на гребне оврага появилось несколько фигур в зеленых маскхалатах. Андрей тотчас же прошелся по ним длинной очередью и откатился поближе к изгибу, за которым лежал сержант. В ответ тоже ударили двумя-тремя очередями, но короткими и тявкающе несмелыми.

«За офицера штаба меня приняли, – понял Громов. – А штабист им как раз и нужен. Живым, конечно». Если так все и есть, через минуту-другую десантники бросятся к нему, к мотоциклу, и тогда им с сержантом не продержаться. Знать бы, сколько их там? Впрочем, запасного диска у него все равно нет. А с пистолетом не повоюешь.

Прислушался: из-за поворота донеслось два выстрела – заработал карабин сержанта, сообразил Анд-рей. Уже легче. Хотя бы потому, что драп отменяется. А если бы удалось перебраться к нему, было бы совсем хорошо.

Стараясь не выдавать себя, Громов приготовился к броску, но в это время за дальним валуном вдруг мелькнула фигура десантника.

«Началось, подбираются!» – ударив короткой очередью по десантнику, лейтенант послал затем пару пуль по баку мотоцикла.

Десантник явно рвался к машине, надеясь найти там бумаги, а главное, поскорее очутиться за спиной русского офицера. Как назло, мотоцикл не загорелся, а тратить на него патроны Андрей больше не мог.

Высунувшись из-за камня, он попытался охватить взглядом и гребень оврага, и валун, за которым подозрительно притих немец, и перевернутый мотоцикл… Ситуация оставалась неясной: сколько здесь германцев-десантников, где остальные и почему медлят? Но, может, потому и медлят, что обстреляны и знают законы войны. Он, конечно, понимал, что боевое крещение придется принимать очень скоро, но не думал, что оно произойдет столь внезапно и при таком раскладе сил.

2

Взрыв по ту сторону изгиба, где лежал сержант, вновь заставил его припасть к земле. Затаив дыхание, Громов ждал, что рядом тоже вот-вот упадет граната, но вместо этого где-то за гребнем послышалась негромкая отрывистая команда на немецком, а затем вдруг откуда-то издалека долетели отзвуки длинной трещоточной очереди. Еще одной, еще!.. И теперь уже Громов по звуку определил, что это – ручной пулемет, «дегтярь».

Неужели свой?! Вот немцы ответили несколькими очередями из автоматов, однако выстрелы стали глуше, и лейтенант понял, что они отходят в глубь леса. Они отходят – вот в чем дело. А значит, сейчас им уже не до мотоциклистов.

Выбравшись из укрытия, он все еще опасался, что лежащий за мотоциклом десантник может ожить, поэтому через ребристый, словно хребет динозавра, изгиб переползал очень осторожно. Да, сержант был мертв. Граната разорвалась почти рядом с ним, и теперь на тело его страшно было смотреть. А еще полчаса назад, садясь в мотоцикл, этот весельчак говорил ему: «Можешь считать, что тебе здорово повезло, лейтенант, – разница в звании его не смущала. – В лес этот трамвай ходит не часто, так что пользуйся случаем».

«Нужно было дать ему возможность драпануть, – мелькнуло в сознании Громова. – Парень словно чувствовал, что этот, первый, бой станет и последним его боем. Но если бы он отошел, эта граната нашла бы тебя, – осадил себя лейтенант. – И вообще, что значит «драпануть»?

Стараясь не останавливать взгляд на иссеченном, окровавленном лице сержанта, Громов быстро извлек его документы и подобрал валявшийся рядом, возле камня, планшет. Очевидно, в последние минуты жизни сержант пытался спрятать его, но не успел. А в планшете, наверняка, пакет – не зря же ефрейтор был вооружен автоматом. То, что они взяли себе в попутчики незнакомого лейтенанта, – конечно же было явным нарушением инструкции. Кроме всего прочего, война должна была научить их еще и осторожности. Да только не успела.

Перебежками приблизившись к валуну, за которым лежал десантник, Громов убедился, что тот тоже мертв. Пуля попала в шею, и он просто-напросто истек кровью.

– Эй, военный, – заставил его содрогнуться чей-то звонкий, почти мальчишеский голос, доносившийся словно бы из поднебесья, – живой?!

– Живой, как видишь!

Там, наверху, широко расставив ноги, стоял боец с пулеметом в руках. Отсюда, снизу, он был похож на невнушительную, совершенно нелепую статую бездарного скульптора.

– А ведь бывает же!.. Не зря, значит, старались.

– Где сейчас фашисты?

– Как где? К горе их прижали. Палят они, конечно, как на стрельбище. Но долго им не продержаться. Да и осталось-то их трое-четверо, не больше.

– Божественно, – полутомно повел подбородком лейтенант. – Будем считать, что фронтовое крещение удалось.

– А это кто? – поинтересовался пулеметчик, спускаясь склоном оврага к Громову и, только теперь поняв, что имеет дело с командиром, добавил: —…товарищ лейтенант?

– Один из них, в тыл к нам засланный.

Громов расстегнул окровавленный маскхалат, но, к своему удивлению, вместо мундира увидел ношенный, до бесцветности выцветший крестьянский пиджак и застиранную, расстегнутую на груди рубашку.

– Во, гад! – изумился пулеметчик, склонившись над убитым. – Отбросил бы он этот балахон и автомат – никогда и не подумал бы…

– На это и расчет.

– Еще и по-русски, наверное, «шпрехал», как считаешь?

– У них это предусмотрено. В случае неудачи – раствориться среди гражданского населения, засесть, притаиться где-нибудь на чердаке сельского дома…

Как и следовало ожидать, документов у десантника не оказалось. Его настоящие не должны были попасть к русским, а советские он обязан был раздобыть себе здесь, в тылу.

Перевернув немца, Громов выхватил у него из-за поясного ремня пистолет, достал и положил в карман две запасные обоймы, прихватил автомат.

– Оружие и документы мотоциклиста, – коротко приказал пулеметчику, и, пока тот, отложив пулемет, выполнял приказ, изъял у фашиста и бросил себе в вещмешок два автоматных рожка с патронами.

Через несколько дней, когда он наверняка сам окажется в окружении, в тылу у фашистов, этот автомат еще может сослужить ему службу. Да и нужно было познакомить бойцов с оружием врага.

Последним был нож. Повертев его в руке, Андрей сунул себе за голенище: когда-нибудь он тоже пригодится.

– Изъято, товарищ лейтенант.

– Божественно.

– Вас, я вижу, тянет к оружию.

– Может оказаться, что вскоре будем считать каждый патрон. Ну да ладно, бери свою пушку, – устало проговорил Громов, принимая у пулеметчика бумажник ефрейтора. – Кстати, очень надежный механизм, – добавил он, подумав о том, что не мешало бы иметь парочку «дегтярей» в каждом из дотов. – Береги его.

Уже уходя, он в последний раз пристально взглянул в искаженное гримасой лицо десантника, но не потому, что хотелось запомнить его. Скорее, это получилось у него как-то непроизвольно, тем не менее он ощутил, что в душе его шевельнулось нечто похожее на жалость к человеку, чей жизненный путь прерван был столь неожиданно и мгновенно; и кто знает, сколько еще лежать ему здесь, в этом мрачном сыром овраге забытым и непогребенным.

К тому же это был первый увиденный и первый убитый им враг. Что ни говори, а свой смертный счет на этой войне он уже открыл. Теперь и помирать не так страшно, не так бессмысленно будет.

«А ведь где-нибудь и меня вот так же… загонят в вечность небытия… – с грустью подумалось лейтенанту. – Оставят лежать непогребенным».

Увешанные оружием, они быстро выбрались из оврага. На вершине Громов облегченно вздохнул и осмотрелся: вон они, кусты, из-за которых прогремела та роковая автоматная очередь, отсеченная ветка, следы мотоциклетных колес… Что ни говори, а овраг стал их спасением. Организовывая засаду, фашисты явно не учли этого. Впрочем, они очень многое не учли, нападая на такую огромную страну. Огромную и сплоченную. И очень скоро они это поймут.

А в то же время мог ли он, комендант дота, предположить, что боевое крещение свое придется принимать не на передовой, не за бетонными стенами дота, а здесь, в ангельской тиши тылового леса? Но это случилось. И сейчас Громов лихорадочно анализировал ситуацию, действия противника и свои собственные. Урок и опыт, которые он мог извлечь из этого нападения, должны были стать продолжением его командирской подготовки – суровой и отчаянно жестокой военной практикой.

– Не знаешь, до ближайшего дота далеко? – спросил он пулеметчика, обходя неестественно изогнутое тело другого убитого фашиста, возможно, как раз им, этим парнем, скошенного.

– Километр, не больше.

– Всего лишь?

– Я говорю о ближайшем. А их много, и уходят они вправо и влево, вдоль реки, на многие километры. А ведь вам нужен какой-то один.

– Естественно.

– Не спрашиваю, какой. Понимаю, что военная тайна.

– Значит, все ты верно понимаешь…

– Примете командование дотом?

– Если успею, – пожал плечами Громов. – При таком-то развитии событий.

– Так, может, к вам в дот податься?!

– Для этого нужен приказ высшего командира.

– Неужели людей специально отбирали?! – не поверил пулеметчик.

– Меня и самого это удивляет.

– Ну, мне пора. – Красноармеец быстро объяснил ему, как выйти к доту, и поспешил к скале, где все еще отстреливались окруженные десантники. – Только немцам больше не попадайтесь! – крикнул уже издали. – Во второй раз могу не успеть! А так… может, еще свидимся!

«В километре от штаба батальона, в самом центре укрепрайона, рыщут вражеские десантники! – с горечью подумал Андрей, прислушиваясь к густой, все нарастающей орудийной пальбе, раздававшейся уже по ту сторону Днестра. – Неужели положение настолько серьезное? И только ли на этом участке?»

3

Едва бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг успел войти в свой кабинет, как ожил телефон и, подняв трубку, шеф Шестого отделения «Рейхзихерхайтсхауптамта», то есть Главного управления имперской безопасности, с удивлением услышал в трубке вкрадчиво-назидательный голос адмирала Канариса.

– Знаю, что вы только что вернулись, бригадефюрер, и, как всегда, слегка утомлены, но полагаю, что нам следует встретиться.

– День действительно выдался… – начал было Шелленберг, однако главный абверовец рейха мягко прервал его:

– А ведь впереди много-много дней пострашнее. – И тут же вернулся к теме, с которой начал разговор: – Встретиться предлагаю в десять ноль-ноль, в ресторане у Горхера.

Шелленберг не любил, когда кто-либо пытался «извлекать» его из кабинета, особенно в первой половине дня. Это было «его» время. Он любил приезжать пораньше, когда коридоры огромного здания, в котором размещались подразделения Главного управления имперской безопасности, еще пустынны; пока они не были пропитаны растленным духом приказов, команд, чинопочитания и… страха, вечного страха по завтрашнему дню, по карьере, по стремлению угодить, не попасться под горячую руку, произвести впечатление, не «проколоться» перед внутренней службой безопасности СС. Да, он это не любил. Но звонил шеф «Абвера», и завтрак был назначен на субботу, которую Шелленберг конечно же решил посвятить службе. Тем не менее у адмирала было оправдание…

– Приглашен еще кто-либо? – поинтересовался бригадефюрер, уловив, что Канарис слишком задержался у телефонного аппарата.

Обер-абверовец покряхтел, как он делал всегда, когда желал бы не касаться темы, в которую его втягивают, или называть имя, которое он не хотел бы в данный момент произносить.

– Это всего лишь дружеский завтрак в одном из наиболее респектабельных ресторанов Берлина, – бойко, почти игриво произнес он, давая понять всякому, кто решился бы прослушивать их разговор, что речь идет всего лишь о дружеском мужском застолье, – и разделить его с нами дали согласие господа Гейдрих и Мюллер.

– Вполне приличная компания, – неуверенно произнес Шелленберг, не в состоянии скрыть удивления по поводу имен господ, пожелавших позавтракать за счет адмирала. Тем более что один из них, Генрих Мюллер, был шефом гестапо, которое тоже, пусть и номинально, подчинялось Главному управлению имперской безопасности (РСХА); а другой господин был непосредственным руководителем РСХА. Человеком, которого побаивался даже Мюллер, которого в этой империи опасались все остальные, кроме разве что Гитлера и рейхсфюрера СС Гиммлера. Которые, впрочем, тоже не сомневались, что тайные «дела» Гейдрих и «гестаповский Мюллер» завели и на них, безгрешных и неподсудных.

– Итак, завтра, в десять ноль-ноль, – завершил тем временем адмирал и, не давая Шелленбергу опомниться, бросил трубку на рычаг.

Несколько мгновений Шелленберг все еще смотрел на аппарат, словно опасался, что он вновь оживет, затем открыл свой блокнот, чтобы увековечить это приглашение краткой записью, но тотчас же отложил перо. Зачем записывать в служебный «ежедневник» частное приглашение? И потом, может ли он позволить себе забыть о нем? Особенно если там будет Гейдрих, который со дня на день должен был решить вопрос о его назначении на должность начальника только что реорганизованного Шестого управления[1]1
  Формально исполняющим обязанности начальника Шес-того управления Шелленберг был назначен уже на следующий день – 22 июня 1941 года.


[Закрыть], теперь уже более-менее подготовленного к германо-русской кампании.

Предупредив своего помощника, чтобы тот ни с кем, кроме высшего руководства, не связывал его, Шелленберг удобно устроился в глубоком кресле так, что голова оказалась где-то посредине спинки – его любимая «поза глубинного познания», и, закрыв глаза, погрузился в раздумья.

Канарис в принципе, по сути своей, не принадлежал к людям, склонным проводить время в кругу друзей, за кружкой пива. Тем более что ни Гейдрих и Мюллер, не говоря уже о нем, «молодом выскочке» Шелленберге, к кругу таковых друзей главного абверовца Рейха не принадлежали. Значит, тема встречи может быть только одна – предстоящая война с русскими. Длительная, кровопролитная и крайне опасная для рейха война. То, самое секретное, чем жило сейчас высшее руководство Рейха. Никто, кроме самого фюрера, да, возможно, еще начальника генштаба вермахта, понятия не имел, когда именно начнется эта «русская кампания», как все еще деликатно именовал ее Гитлер; но что начнется она уже этим летом, причем со дня на день, в этом никто не сомневался. То есть, Канарис собирал их явно не для того, чтобы раскрыть величайшую тайну Третьего Рейха. Тогда для чего же?

Шелленберг пытался понять мотивы, заставившие адмирала собрать субботним утром эту «тайную вечерю». Что он намерен предпринять, чего добиться? Узаконить свое главенство среди лидеров спецслужб? Согласовать план действия во время «русской кампании»? Убедить коллег, что Гитлер совершает роковую ошибку, и они, руководители спецслужб, обязаны разубедить его в успешном исходе, а то и составить оппозицию фюреру?

«О нет, только не оппозицию!» – почти вслух простонал Шелленберг, прекрасно понимая, что, какую бы позицию он ни занял во время сколачивания подобной оппозиции, как бы ни противостоял абверовскому вольномыслию адмирала, от преследований и мести фюрера и его окружения это уже не спасет. Наоборот, именно его, Шелленберга, вольномыслие будет воспринято в окружении фюрера с особой остротой. Поскольку именно он оказался среди наиболее доверенных лиц, готовивших рейх и мир к «походу на Москву». Именно ему была доверена подготовка наиболее важного пропагандистского документа, которому отведена роль идеологического обеспечения плана «Барбаросса».

Буквально на днях в его кабинете прозвенела точно такая же телефонная трель и он услышал сухой, резковатый и слегка гортанный голос Гейдриха:

– Вам, Шелленберг, придется подготовить основательный доклад о контрразведывательной работе против русских, – произнес он без всякого вступления, на одинаково ровной, суховато-грозной ноте.

– У меня он, по существу, есть, господин группенфюрер.

– Речь идет не о тех канцелярских заготовках, которые пылятся в вашем шкафу, бригадефюрер, и которые, очевидно, достались вам еще от предшественника. Нужно показать, каким образом вы собираетесь резко усилить контрразведывательную работу, учитывая при этом особую активность русских, продиктованную военными действиями против них.

– Понимаю, господин группенфюрер, такой доклад будет подготовлен.

– При этом докладывать вам придется лично.

– Ф-фю-реру? – перехватило у Шелленберга дыхание.

– Рейхсфюреру, – невозмутимо уточнил Гейдрих, всегда отличавшийся безразличием к столпам рейха и демонстрировавший пренебрежение к высоким особам и высоким титулам. Тем не менее он словно бы упрекнул своего подчиненного, не сумевшего осознать, что докладывать-то ему придется кому-то более значимому, нежели сам фюрер. – Рейхсфюреру Гиммлеру. Лично.

– Когда это произойдет?

– У вас двое суток, Шелленберг. Всего двое суток. И вы должны привыкать к тому, что далеко не для каждого доклада вам столь немыслимо щедро будут отводить такую массу времени.

– Что само собой разумеется, господин группенфюрер.

Хорошо, что Шелленберг не стал полагаться на прогноз Гейдриха и сумел подготовить доклад уже в течение следующих суток. Поскольку на второй день ему уже выпало предстать перед Гиммлером вместе с докладом и… Гейдрихом. И единственное, что утешало Шелленберга, так это то, что, стоя перед Гиммлером, Гейдрих волновался не меньше, нежели группенфюрер.

– Садитесь, друзья, – по очереди расстрелял их обоих рейхсфюрер СС свинцовыми вспышками своих маленьких, круглых, похожих на дула старинных пистолетов очковых стекол. – Нам есть о чем серьезно поговорить, дабы все для себя выяснить и уяснить.

4

Впереди, за жиденькой березняковой рощицей, открывался пологий склон огромной лесной долины, с усадьбой и какими-то отдельно стоящими хозяйственными постройками меж двумя почерневшими стогами сена. Однако оберштурмфюрер СС[2]2
  Оберштурмфюрер СС – чин, приравненный к армейскому (вермахтовскому) обер-лейтенанту.


[Закрыть]Штубер понял, что идиллический хуторок на безлесье может стать для него гибельной ловушкой, поэтому снова нырнул в ольховник и, опасливо озираясь, начал уходить по кромке его вправо, постепенно оттягиваясь назад, чтобы пропустить погоню мимо себя и оказаться за спиной хотя бы первой волны русских. Вот именно, просочиться сквозь цепь преследователей, залечь, пересидеть, отдышаться… Хотя бы несколько минут для того, чтобы отдышаться… – вот все, чего он хотел сейчас от этого жаркого июльского дня, от удачи, от самой своей судьбы.

Тем временем бой у скалы постепенно затихал. Чувствовалось, что прижатые к ней диверсанты отстреливались последними патронами. Но Штубер молил Бога, чтобы агония эта продлилась еще хотя бы полчаса. До тех пор, пока окруженные у каменных выступов десантники из полка «Бранденбург» держатся, основная масса брошенных на подавление десанта русских будет прикована к ним. Освободившись, они сразу же начнут прочесывать окрестности укрепрайона и ближайшие села.

Еще какое-то время Штубер уходил по кромке ольховника, но как только почувствовал, что упорно пробивавшиеся через заросли русские окончательно потеряли его след, в отчаянном прыжке дотянулся до склона небольшого оврага, скатился по прелой перине прошлогодних листьев, дополз до ствола иссеченного осколками дуба и замер за ним. Позиция оказалась крайне неудачной – это он определил сразу же. Отсюда он не мог видеть ни опушки рощи, ни подходов к оврагу, а каждый возникший на склоне преследователь прошил бы его первой же очередью.

И все же, понимая это, Штубер не двинулся с места. Казалось, у него уже не было сил не то что выбираться из оврага, но даже пошевелиться. Несколько минут он так и лежал, прижавшись щекой ко все еще горячему стволу шмайсера, в рожке которого уже не осталось ни одного патрона, и полузабвенно закрыв глаза.

Оберштурмфюрер слышал, как, постреливая на ходу из винтовок, русские входили в рощу. Слышал их ругань, доносившуюся уже со склона долины, на которой они, взяв в осаду стога и постройки, приказывали сдаться укрывшимся там воображаемым парашютистам.

Но лишь когда шум преследования начал долетать издалека, уже, очевидно, из опушки леса по ту сторону долины, оберштурмфюрер наконец со всей ясностью осознал, что спасен. На какое-то время – спасен. И что времени этого у него осталось ровно столько, сколько понадобится одной части русских, чтобы расправиться с последними десантниками у скалы, а другой – чтобы вернуться из долины. Однако Штубер старался не думать об этом. Он блаженствовал. Будь его воля, здесь, на этой перине из травы и хвои, заночевал бы. Возможно, это была бы самая эдемская ночь из когда-либо проведенных им.

Затихли голоса. Совершенно неожиданно, как внезапно прерванная жизнь, умолк, отстучав последними выстрелами, охрипший пулемет. Однако спасительную лесную тишину, которая вот-вот должна была подступить к этому небольшому лесному урочищу, уже вспахивали явственно слышимые шаги, ревматическое потрескивание веток, приглушенные, еле выговариваемые сдавленными одышкой глотками проклятия.

Осторожно, стараясь не шелестеть листвой, Штубер подполз к кромке оврага, прижался плечом к стволу какого-то дерева и достал из-за поясного ремня небольшой швейцарский пистолетик, который у них, в диверсионной школе, называли «последней надеждой диверсанта».

Люди приближались со стороны укрепрайона и должны были пройти рядом с его укрытием. Однако непохоже, чтобы это был кто-то из его преследователей. Так натужно материться могут лишь в предчувствии схватки.

Первым из чащобы вырвался человек, обвешанный лохмотьями маскхалата. Штубер не успел присмотреться к его лицу, не узнал, кто это, тем более что знаком он был далеко не со всеми диверсантами, однако сразу же признал в нем своего, и, вполголоса скомандовав по-немецки: «Ложись!», тут же перехватил пистолетик в левую руку и выхватил нож.

Залегать бранденбуржец вроде бы и не собирался, но, услышав окрик на немецком, глянул в сторону Штубера, споткнулся то ли о полегшую ветку, то ли об оголенный корень и, пробравшись еще несколько метров на четвереньках, уткнулся головой в едва выступающий из листвы пень.

«А ведь автомата у него нет! – успел заметить Штубер. – Неужели выбросил, как только кончились патроны? Так не воюют».

Еще через несколько мгновений в приовражной низинке появился и преследователь. Поначалу Штуберу показалось, что русский бежит прямо на него, но был он еще достаточно далеко, а пистолетику своему оберштурмфюрер в таких ситуациях не доверял.

Штубера русский, очевидно, не заметил только потому, что хищным взглядом охотника намертво был прикован к упавшему у пня десантнику.

Он бежал, тяжело хлопая сапогами, еще издали разя Штубера окопным потом, и при этом так налегал грудью на диск прижатого к гимнастерке ручного пулемета, словно пытался поддерживать себя этой нелегкой ношей.

Был ли у него в диске еще хотя бы один патрон? Возможно, и был. Но он берег его, поскольку другого диска Бог ему не послал. Автомата у него за спиной тоже не видно.

А десантник – вот он. Уже немолодой, с подсеребренными волосами, привалился к пню и дышит так, словно вот-вот вместе с кровью начнет выплевывать куски растерзанных легких. Достигнув его, русский опустил пулемет, перехватил обеими руками ствол так, чтобы можно было, в случае надобности, с ходу ударить им бранденбуржца, но в тот самый момент, когда, оказавшись в двух шагах от него, преследователь – невысокого роста, с тонкими раскоряченными ногами, на которых он бежал так, словно только что вырвался из больничной палаты для ревматиков, – начал медленно поднимать свою стальную дубину, Штубер резко привстал и нажал на спусковой крючок.

Выстрел прозвучал не громче хлопка детских ладошек, поэтому, не поверив ему, оберштурмфюрер выстрелил еще раз, прямо между лопаток, и тотчас же выхватил из-за голенища нож.

Увидев, что, привалившись к стволу сосны, красноармеец медленно оседает, Штубер хотел было послать в него еще один патрон из своего «швейцарца», но в последнее мгновение передумал и резко, от бедра, метнул в него нож. Когда еще представился бы случай освятить его, по германскому обычаю, кровью врага?

– А, это вы, оберштурмфюрер… – каким-то совершенно угасшим, безразличным голосом признал его обессилевший десантник, как только Штубер добил русского ударом ножа.

– Самому с трудом верится. Но ведь поди ж ты…

Штубер успел заметить, что, глядя на надвигавшегося на него русского, этот «бранденбуржец» даже ничего не пытался предпринять, что могло бы спасти его. Очевидно, он был из тех, кто ставит на себе крест значительно раньше, чем это сделает противник.

– Спасли. Должник я ваш, так вроде бы получается…

– Можете не сомневаться, на всю жизнь – должник, – выдернул окровавленный нож из подреберья солдата Штубер. И кровь вытирать не спешил. Вид ее пьянил, как кровь на мече рыцаря.

– Честь имею. Напоминаю: лейтенант вермахта, он же бывший поручик Белой гвардии Розданов. Грибные места здесь, не правда ли, оберштурмфюрер?

– Возможно, в свое время мы действительно знакомились… – устало опустился по другую сторону огромного полуистлевшего пня Штубер.

– Так точно.

– Только я вас что-то не припоминаю.

– Не мудрено. С некоторых пор меня мало кто запоминает. И я вспоминаю – тоже неохотно.

– Война – времена изгоев. Так где и при каких обстоятельствах?

– Отложим воспоминания для более благостных времен. Вы что, тоже из русских?

– Из саксонцев, с вашего позволения. Странно, только сейчас уловил, что говорю с вами не на немецком.

Пулеметчик вдруг ожил и прополз с полметра в сторону десантников, словно все еще намеревался сразиться с ними. Упокоился же он, только привалившись на свой «дегтярь» и уткнувшись теменем прямо в подошву сапога Розданова.

Одна из пуль, очевидно, легко ранила русского в голову, и теперь кровь густо окрашивала его короткие пшеничные волосы. Но, похоже, ни отодвинуть его, ни отстраниться самому сил у Розданова уже не было.

– Саксонец, говорите? С таким истинно русским лапотно-рязанским говором?

– Наконец-то я хоть чем-то сумел удивить вас, поручик, – прокряхтел Штубер, поднимаясь. Пробежка по зарослям под дулами русских трехлинеек все еще давала знать о себе. – Благодарите Бога, что на вас остались эти лохмотья. Иначе первым пришлось бы уложить вас, а не этого волонтера.

– Окажите любезность, оберштурмфюрер, уложите. В этом больше чести, нежели бегать по лесам, спасаясь от местных провинциальных мерзавцев.

– «Провинциальных мерзавцев»?.. – хмыкнул Штубер. Определение явно импонировало ему.

– Вот именно.

– Этот неистребимый снобизм белогвардейских офицеров!.. – с ироническим пафосом процедил оберштурмфюрер. – Представляю себе, каково вам было с ним там, в России, в завшивленных траншеях офицерских батальонов.

– А мы в траншеях бывали очень редко, оберштурмфюрер. Отборный батальон дроздовцев. В основном нас бросали на прорыв. Тех, кто уцелел, отводили потом на постой. Окапывались же полевые части Добрармии.

– Понятно, элита.

– Зато на прорыв шли под барабанный бой. Со знаменами. Ничего не скажешь, красиво шли…

– Это немало значит: красиво идти на смерть, – заметил Штубер, прижавшись грудью к сосне и внимательно осматривая окрестности. Никого. Неужели русский преследовал Розданова в одиночку? Лихой парень.

Словно услышав его, русский вновь дернулся и то ли застонал, то ли прохрипел. Пораженный его живучестью, Штубер опять метнул в него нож.

– …И вот, дошли, – запоздало отреагировал на его слова белогвардеец. – Возвращаемся на свою землю в обозе германцев. Я вас не обидел, оберштурмфюрер?

Штубер молча сбросил маскхалат и, оставшись в форме красноармейского лейтенанта, вновь выдернул из убитого нож. Уже держа его в руке, словно хотел броситься на Розданова, эсэсовец прислушался к тому, что происходило в долине. Несколько выстрелов прозвучали совсем близко. Однако вряд ли там мог находиться кто-либо из «бранденбуржцев». Очевидно, преследователи яростно «расстреливали» подозрительные заросли.

– Встать, поручик, встать! – оберштурмфюрер вытер пучком травы нож и сунул его за голенище сапога.