Текст книги "Ошибка"

– Нет.

– Тогда я напишу ему так: мать тебя благословляет и приказывает немедленно вернуться домой.

– Не надо.

– Не писать этого?

– Нет.

– Так что же написать? – уже сердито спросил учитель.

– Напишите ему, что я шлю ему свое благословение, хотя он забыл его у меня попросить… – со слезами прошептала мать.

И вышла из комнаты.

Учитель стоял как вкопанный, оторопело глядя на дверь. Только когда няня собрала со стола тарелки, он перекрестился и громко стал читать послеобеденную молитву:

«Благодарим тебя, господи, за дары твои…»

Но, не докончив, вдруг умолк, махнул рукой и вышел из комнаты. Должно быть, он не домолился потому, что мы поели только супу, а пирожки с повидлом так и остались нетронутые.

В тот же вечер собрались у нас гости – вся семья бургомистра и майорша с внучками, – чтобы развлечь маму. Все женщины пришли с печальными лицами, как на похороны. Позднее явился и пан Добжанский. Гостям подали чай, и разговор оживился. Барышни сетовали на то, что скоро у них не останется кавалеров, если все уйдут воевать, но бургомистр сказал:

– Это еще не беда, – зато те, кто с войны приходит, охотнее женятся. Хуже будет, если половина сгинет там… Разве может горсточка людей воевать против громадной армии?

– А вы вспомните Леонида, или Вильгельма Телля[3]3
  А вы вспомните Леонида или Вильгельма Телля. – Леонид – Царь Спарты (V в. до н.э.). Во главе небольшого отряда спартанцев защищал Фермопильское ущелье от многочисленной армии персов. Вильгельм Телль – герой легенды из эпохи освободительной войны швейцарских крестьян и горцев начала XIV века против австрийского владычества.


[Закрыть], – угрюмо сказал мой учитель.

Бургомистр прищурился.

– Вильгельм… Вильгельм?.. – повторил он, тщетно пытаясь припомнить, кто же эти два названных учителем человека.

Пан Добжанский пожал плечами.

– Ладно, не утруждайте своей памяти… Ну, а насчет того, что их – горсточка, я вам так скажу: иначе и быть не может, если идут единицы, а сотни отсиживаются дома. Вот, например, разве не стыд и позор, что такой здоровенный верзила, как ваш кассир, выгревается тут у всех печек, в то время как другие гибнут?

– Вы совершенно правы, – подхватила майорша. – Господи, этакой крепкий мужчина!..

– Оставьте вы кассира в покое, – возразил бургомистр. – Он тоже пойдет, не выдержит, но, как человек аккуратный, сперва должен привести в полный порядок дела в конторе.

Защита эта запоздала – ибо панны уже совещались в уголку, и, насколько я мог понять, они что-то замышляли против кассира.

С этого дня кассир стал настоящим мучеником. Всякая девушка при встрече спрашивала его:

– Как, вы еще здесь?

Мало того – каждые два-три дня ему присылали по почте заячью шкурку или горсть кудели.

Получив такой подарок, кассир прибегал к нам, садился так, чтобы видеть себя в зеркале, и, то и дело поправляя высокий воротничок, жаловался моей маме.

– Как наши панны глупы и какие лицемерки! – говорил он. – Хотят якобы, чтобы я пошел воевать, а между тем каждая только о том и мечтает, чтобы я на ней женился… Плачут, что не хватает кавалеров, а сами хотят лишиться и того единственного, кто им остался. Ну, ничего, я им докажу! – закончил кассир со вздохом. – Я уже заказал себе высокие сапоги…

Действительно, через несколько дней кассир стал делать визиты в сапогах выше колен. При этом он намекал, что ему, возможно, придется покинуть город, и каждую из панн с глазу на глаз просил, чтобы она иногда молилась на его могиле. Потом он рассказывал маме, что каждая слушала его со слезами на глазах. Это, по-видимому, парализовало его воинственные замыслы, и он никуда не уехал. А панны опять стали выражать удивление, что он еще здесь, и отправлять ему через разных посланцев кудель и заячьи шкурки. Дошло до того, что кассир однажды избил еврея, который принес ему из починки старательно завернутую жилетку: увидев его со свертком, кассир вообразил, что еврей участвует в заговоре против него и пришел вручить ему какой-нибудь компрометирующий подарок. В конце концов кассир поссорился со всеми знакомыми девушками, запасся дорожной сумкой, взял отпуск на двадцать восемь дней – и уехал. На той же неделе моя мать, бургомистр и майорша получили анонимные извещения, что он погиб в бою.

Бургомистр примчался к нам в сильнейшем раздражении.

– Представьте себе, пани, – погиб! – сказал он маме. – Погиб такой добросовестный служака! Вот что наделала эта бабья агитация! До тех пор его травили и мучили, пока он не пошел туда – и немедленно получил пулю в лоб… Черт его знает, может, следовало бы отслужить по нем панихиду?

– Нехорошо так выражаться, пан бургомистр, – запротестовала моя мать. – Героем он, правда, не был, но уж если его бог призвал, надо помолиться набожно за упокой его души, а не чертыхаться.

Бургомистр терпеливо выслушал ее, но почему-то с кислой миной все присматривался к письму с извещением о смерти кассира.

– Видите ли, пани… здесь, правда, написано, что он погиб, что сражался доблестно и даже что весь отряд носит по нем траур в сердцах своих, но… очень уж похоже на то, что он сам писал это письмо, стараясь изменить почерк… Ну, да все равно, панихиду отслужить можно. Пригодится не ему, так другому. И, во всяком случае, восстановит его хорошую репутацию…

Однако ксендз, прочитав письмо, посоветовал не спешить с панихидой. Это ужасно возмутило наших панн, – ведь каждая из них теперь оплакивала кассира, как его единственная избранница, и в разговорах с мамой называла его своим рыцарем. Возник даже спор о правах на покойника, и решить его было никак невозможно, ибо у каждой из панн имелись от него одинаковые сувениры: патриотические стихи, переписанные на веленевой бумаге, засохшие цветы и прядка волос.

Между тем прошло три недели – и кассир объявился в городе. Сначала все думали, что он хотя бы ранен. Но он был цел и невредим и даже потолстел. Когда его спрашивали, что же означает извещение о его гибели, он начинал описывать битвы, в которых участвовал, такие страшные, что бургомистр чуть не зачислил его вторично в покойники. Впрочем, эти тяжелые переживания ничуть не отразились на нашем герое. Провидение хранит смельчаков, оно уберегло не только его самого, но даже его дорожный мешок, высокие сапоги и все остальное обмундирование, от которого вихрь политических событий смог оторвать только две-три пуговицы. Последнее обстоятельство мне известно, так как, чтобы эти пуговицы пришить, кассир брал у моей мамы иголку и нитки.

Пан Добжанский, выслушав описание всех битв и всего того, что совершал наш кассир на правом фланге, на левом фланге, то в качестве стрелка, то в качестве кавалериста, сделал вслух краткий вывод:

– Он так же был в боях, как я – в Китае.

Даже у бургомистра возникли кое-какие сомнения – конечно, не в доблести и мужестве кассира, а относительно места и времени его подвигов. Ибо по рассказам кассира выходило, что он не ел и не спал, а только сражался, причем иногда одновременно в нескольких местах.

Узнав об этих сомнениях, кассир созвал к нам ксендза, бургомистра и почтмейстера. Когда все уселись в гостиной, а ксендз приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать, кассир сказал:

– Мне стало известно, что некоторые люди сомневаются в моих военных заслугах…

– Да как это возможно! – перебил его бургомистр, покраснев и ерзая в кресле.

– Да, да, сомневаются, знаю, что сомневаются… И вот, чтобы снять с себя подобные подозрения, я вам представлю доказательства.

Он достал из кармана перочинный ножик, открыл его, расстегнул сюртук, потом жилет и принялся распарывать его нижний край.

– Ага, понимаю! – шепнул почтмейстер ксендзу. – Там воинское свидетельство!

И высоко поднял брови.

– Нет! – гордо возразил кассир, продолжая вспарывать шов.

– Так, должно быть, список боев, в которых он отличился, – предположил бургомистр и нервно похлопал себя по ляжке.

– Ничего подобного! – уже раздраженно сказал кассир и… положил на стол бумажку немногим больше тех квадратиков, из которых свертывают сигареты.

Бургомистр надел очки и, схватив трясущейся рукой бумажку, прочел вполголоса:

– Назначен на… на должность помощника начальника прихода. Ну, что я говорил! – воскликнул он.

– Теперь вы, господа, уже знаете, кто я? – спросил кассир.

Но так как в эту минуту в гостиную вошел пан Добжанский, кассир, окинув его высокомерным взглядом, поцеловал руку у мамы и ретировался.

– Я всегда вам твердил, что он будет большим человеком! – сказал бургомистр. – Ну-с, пан Добжанский, угадай, кто теперь наш кассир?

Учитель оперся руками на трость и, пристально глядя в глаза бургомистру, отчеканил:

– Он всегда был и остается хлыщом…

Бургомистр так и подскочил на месте.

– Но мы же только что читали его удостоверение…

– Удостоверение в том, что он – безнадежный осел! – сердито отрезал учитель.

– Пора бы вам наконец поверить в него, – вмешался почтмейстер и машинально пристукнул кулаком по столу, словно штемпелевал что-нибудь.

– Не верю я таким пустозвонам, – крикнул учитель, – и не люблю шутов гороховых, а его в особенности, хотя бы ему это назначение записали на его собственной шкуре.

С этого дня кассир показывал свой документ всем дамам и барышням и даже мне. А маме он жаловался на тяготы власти и раз в ее присутствии сказал мне:

– Счастливец, ты не знаешь, что такое ответственность и забота о всех людях!

– Пока у вас как будто особых забот нет, – заметила мама. – Ничего вы не делаете, ни с кем не встречаетесь…

Кассир, как всегда, сел перед зеркалом.

– Эх, пани! – сказал он со вздохом, взбивая пальцами свой хохол. – А каково это – постоянно думать о том, что там люди голодны, плохо одеты, невооружены. Что здесь людей могут выслать, или сжечь их дома, или всех поубивать! Бояться всего и за всех… Честное слово, это выше моих сил!

– А почему, собственно, вы так боитесь? – спросила удивленная мама.

– Я не боюсь! – Кассир подскочил в кресле. – Но печься о других – моя обязанность. Кто же меня заменит?

С паном Добжанским они больше не разговаривали.

Между тем пришла весна, и меня стало одолевать какое-то неопределенное волнение и любопытство. Ложась спать и вставая, я все ждал, что услышу, а может, и увижу что-то необыкновенное. Чем это объяснить, не знаю, но я уверен, что такие предчувствия будила во мне сама природа, – странная весна была в том году! В один прекрасный день вдруг сразу исчезли снега, и со всех гор и холмов хлынули потоки, словно кто-то решил к наступавшему празднику хорошенько обмыть землю. Потом поднялся ветер и за несколько дней совершенно обсушил ее. Солнце вставало по утрам все раньше, – видно, и ему хотелось увидеть, что будет. А я наблюдал, как оно с каждым днем поднимается выше над землей, все шире освещает ее, а по вечерам долго медлит, словно не хочется ему заходить. Однажды оно даже после заката опять выглянуло из-за горизонта, как разбуженный человек, который, подняв голову с подушки, спрашивает: «А? Что такое?»

Скоро зазеленели поля, а на некоторых деревьях раньше листвы появились цветы и, раскрыв широко глаза, как будто спрашивали: «Здесь что-то, кажется, должно произойти? Еще не произошло?» Иногда мне чудилось, что ветер, набежавший из-за леса, что-то шепчет деревьям, а они качают ветвями и удивленно шелестят:

«Ай-ай-ай!»

Я замечал не раз, что мой учитель, когда идет к нам на урок, останавливается на улице и смотрит по сторонам. Зачем? Да и мама порой подбегала к окну и минуту-другую глядела в него. Потом с разочарованным видом отходила. Даже наши работники частенько без всякого повода собирались во дворе и молча смотрели вдаль.

Однажды я увидел к комнате что-то новое.

– Ага, есть! – крикнул я. Но то была только муха, первая в этом году, сонная и заморенная.

Прилетели жаворонки и, высоко поднимаясь над полями, возвещали что-то на своем птичьем языке, потом камнем падали вниз, испуганно щебеча: «Уже! Уже!» Прилетели и наши аисты, засели в своем гнезде на тополе и по целым дням рассказывали удивительные истории, недоверчиво качая головами. А по небу плыли облака, иногда они были кучевые и спешили куда-то, иногда же – какие-то раздерганные и словно спасались бегством.

– Откуда они? Куда бегут? О чем рассказывают аисты? Чего боятся жаворонки? – спрашивал я. И меня томило любопытство, желание узнать, увидеть все неведомое.

Даже дома я не знал покоя. То на ветку перед окном сядет воробей и внимательно осматривает нашу маленькую гостиную, то влетит ветерок и с шелестом обежит все комнаты, то солнце высылает на разведку свои луч, и он осторожно заглядывает за печь, под стол, за диван и, наконец, ускользает дрожа, а через день-другой снова приходит на разведку.

– Чего им всем нужно? Разве у нас что-то должно случиться? – спрашивал я себя с тревогой. А там вдруг часы наши остановились. И когда я подбежал взглянуть, что с ними, я увидел на столике рядом раскрытый молитвенник, и мне бросились в глаза слова: «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…»

С этих пор меня все пугало. Я ждал чего-то неизвестного. Раз нянька крикнула громко:

– А вот и он! Идет!

И я, бросив готовить уроки, полетел в кухню.

– Кто это идет?

– Валек из города, – ответила нянька. – Что с тобой? Отчего ты так побледнел?

– Ничего, ничего.

И я вернулся в комнату, убежденный, что уже близится что-то, чего все у нас ждут.

Однажды – это было в первой половине мая – в доме поднялась какая-то суета. После полудня пришел кассир.

– Боюсь я, как бы у нас не натворили глупостей, – взволнованно сказал он маме. – Одни на той стороне, другие – на этой, а мы между ними… Как бы нам не пострадать…

Он поежился, словно от холода.

– Вам-то что! – возразила мама. – Вы – человек привычный, а вот мы… Ну, да как бог даст, так и будет.

– А вы не думаете уезжать? – спросил вдруг кассир. – В случае чего, если вздумаете, я…

– Уезжать? Куда? Другие же остаются, останемся и мы. Если что нам грозит, пусть оно нас постигнет здесь, на месте. А то мало ли что бывает – побежим от беды воображаемой, да напоремся на настоящую.

Кассир побледнел.

– Что правда, то правда, – сказал он. – Ну, тогда и я остаюсь.

Он простился было с мамой, но от дверей вернулся обратно.

– Все же… знаете, сегодня дорога, вероятно, еще свободна… Пожалуй, я все-таки уеду…

Затем вдруг взмахнул кулаком и с наигранной решительностью воскликнул:

– Впрочем… нет, останусь, черт возьми! Двум смертям не бывать, одной не миновать!

Однако на крыльце ему, видимо, снова изменило мужество, и он с растерянным видом стал осматриваться кругом.

Странно – эти колебания кассира зародили во мне дурные предчувствия, как будто от его пребывания в нашем местечке зависела чья-то жизнь. Я был в таком смятении, что, преодолев робость, спросил у матери:

– Мамуся, золотая, что же будет?..

И неожиданно она не только не рассердилась, но приласкала меня и ответила спокойно:

– Ничего не будет, сынок, ровно ничего. Садись-ка за книжку. И не надо так испуганно таращить глаза, не то и над тобой люди будут смеяться, как над паном кассиром.

Ее слова сразу меня успокоили. Обойдя дом, я увидел, что на кухне, как всегда, готовят обед, на дворе работник рубит дрова, сад весь звенит птичьими голосами, а с неба льются потоки весеннего света.

– Зачем же выдумывать всякие страхи? – решил я и принялся не уроки готовить, а сколачивать тележку.

В душу мою уже проникало майское тепло, шелест деревьев, аромат цветов… Я то и дело откладывал в сторону тележку и наблюдал за муравьем, медленно переползавшим с травинки на травинку; или, ухватившись руками за ветку дерева, качался на ней, как на качелях; кувыркался, смеялся, сам не зная чему. Я только чувствовал, что мне так же весело, как и птицам, заливавшимся на деревьях, и радостно жить на свете. Пожалуй, то были самые счастливые минуты моего детства. Это счастье налетело неизвестно откуда, было недолгим и ушло незаметно.

День проходил спокойно. Около десяти часов вечера няня, как обычно, раздела меня, и я крепко уснул. Скоро я проснулся, но не совсем: в моем сознании действительность мешалась с сонными видениями. Я сознавал, что сейчас ночь, что я лежу в постели, но мне чудилось, будто в подушке открылось квадратное окошечко и я вижу из него какой-то иной мир. Порой я словно плыл где-то в неведомом пространстве, а в то же время ясно слышал, как кто-то ходит по комнате. Хотел открыть глаза, но тут же говорил себе: еще минутку! Открою их попозже… И вдруг я весь затрясся и сел на постели. Чей-то голос тихо, но внятно шепнул над самым моим ухом:

– Идут!

– Кто здесь? – крикнул я испуганно.

Никакого ответа.

Я соскочил на пол и ощупью добрался до маминой кровати. Мамы не было.

Я вернулся в постель, закутался в одеяло и стал прислушиваться. С улицы доносился какой-то монотонный и неумолчный шум, похожий на шум ливня. Я протер глаза. Шум не прекращался, и теперь уже напоминал шаги множества людей по песку. Временами слышался какой-то лязг, порой ржание, потом опять словно лавина тяжело катилась по дороге, задерживаясь иногда только на мгновение. Вот поднялась какая-то возня, – и снова что-то катилось с глухим стуком, фыркали лошади, лязгало железо, все это – под аккомпанемент мерного стука шагов, словно там люди шли, шли и шли без конца.

Это длилось больше четверти часа. Когда кукушка на часах прокуковала два раза, прежние звуки заглушило тихое тарахтение телег. И тут я услышал на улице человеческий голос. Кто-то протяжно зевнул: «А-а-а».

Наконец прекратился и стук телег, раз-другой долетел еще прежний мерный шум – и постепенно все затихло. Только тогда до моего сознания дошло, что за стеной, во дворе, кто-то плаксиво бормочет слова молитвы: «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас».

Я наконец не выдержал. Встал с постели и, протянув вперед руки, натыкаясь в темноте на мебель, вышел в сени, твердя сдавленным голосом:

– Мама!.. Где же мама?

Я толкнулся в дверь, которая вела во двор, но она была заперта. Я уже хотел закричать, звать на помощь, но в эту минуту откуда-то сверху просочился луч света. Я вспомнил о комнатке в мансарде и полез туда. При каждом моем шаге ступени лестницы жалобно скрипели.

Взобравшись наверх, я подошел к окошку. Меня овеяло свежее дыхание ночи. Прежний бессмысленный страх постепенно утихал, сменяясь любопытством.

«Ничего и не было, – говорил я себе. – Обыкновенные люди идут и едут там, внизу, по своим делам».

Я напрягал зрение, глядя в ту сторону, откуда еще по временам долетал отдаленный гул. Ночь была не темная; она была похожа на серые сумерки, а над ними поднималось черное небо, слабо искрившееся звездами, и низко над горизонтом стоял месяц на ущербе, узенький и печальный. При его бледном свете я увидел нечто такое, что мне и во сне никогда не снилось: по проселку влево от нашего дома ползла между полями огромнейшая змея!.. Ее голова уже достигала одинокой хаты, а хвост скрывался еще в ольховой роще. Змея занимала всю ширину дороги, ползла медленно, сильно извиваясь. От рощи она поворачивала направо, у оврага описывала большую дугу влево, а около хаты – опять сворачивала вправо. Местами она спускалась в ложбины, местами поднималась на пригорки. Косо падавший лунный свет освещал ее длинное тело, щетинившееся блестящими иглами, концы которых мерцали удивительно красиво. Порой казалось, что это сверкающая река какой-то неведомой силой поднимается в гору, а порой там вдали вспыхивали словно искорки темного огня – если огонь может быть темным.

Я случайно бросил взгляд на почтовый тракт справа, который вел к ближайшему большому городу, – и на нем, уже неподалеку от леса, увидел… такую же змею. Эта казалась еще длиннее и толще и отливала еще более зловещим блеском.

Во дворе послышались тихие шаги. Это была моя няня.

– Лукашова, что там такое на дороге?

– Войско! – ответила она хриплым шепотом.

– Войско? – переспросил я. – Войско?! – и побежал вниз.

Мать уже вернулась в комнату и зажгла свечу. Я ожидал, что она меня разбранит за то, что я встал с постели и в одной рубашонке полез на чердак. Но она не сделала мне ни одного замечания.

Сам не зная зачем, я начал одеваться, но, уже натянув один сапог, повалился на постель и уснул. Должно быть, во сне я кричал, – помню, что мама меня будила, щупала мне лоб, заглядывала в горло.

Часов в девять утра (я как раз доедал свою кашу с молоком) прибежал к нам кассир, растрепанный, и уже с порога закричал:

– Ни за что не угадаете, пани, что со мной было нынче ночью! Еще немного – и вы бы меня больше никогда не увидели… Но… Доброе утро! Извините, я так взволнован, что забыл даже поздороваться.

Он поцеловал у мамы руку, меня погладил по голове и сел.

– Ну, так что же такое с вами приключилось? – спросила мама, с недоумением глядя на него.

– Самый необыкновенный случай, какой только можно себе представить, – отвечал кассир.

И вдруг заискивающе улыбнулся и перебил сам себя:

– Можно попросить стакан воды?

– А не хотите ли чаю?

– С превеликим удовольствием.

– Может, подлить араку?

– Вы так любезны… Тысяча благодарностей!

Кассиру тотчас принесли чаю с сахаром и араком, он отпил из чашки, долил араку, сделал еще несколько глотков, снова долил раз и другой, и наконец приступил к рассказу:

– Вы слышали, пани, что сегодня ночью здесь проходили войска?

Мама утвердительно кивнула.

– Масса войска, масса!.. Пехота, кавалерия, пушки!.. – Он понизил голос. – Пушки такие большие, что их лошади едва тащили.

Я вспомнил тот шум – как от движения чего-то очень тяжелого, – который слышал этой ночью.

– Да, множество солдат и пушек, – продолжал кассир, запивая каждую фразу чаем. – Я уже спал. И снилась мне, – прибавил он небрежно, – та битва, в которой я особенно отличился. Вдруг просыпаюсь, слышу: идут войска! Я вскочил. Хладнокровия не теряю, но говорю себе: «Ну, моя песенка спета!» Вы же знаете, пани, – добавил он тише, – какой я занимаю пост. Если бы меня схватили…

Последние слова кассира были полны скорби. Было ясно, что он очень себя жалеет.

– Разумеется, первым делом следовало уничтожить все следы… Хватаюсь за бумажник, где храню свое удостоверение, в потемках нахожу его и… проглатываю эту бумажку!

Ну, думаю, теперь – никаких доказательств! И спокойно засыпаю. Да, верите ли, пани, преспокойно спал до утра.

Кассир потряс головой и опять долил в чашку араку.

– И можете себе представить, – он понизил голос, – встаю утром, хочу достать деньги, чтобы послать слугу в булочную, раскрываю бумажник и в первом же отделении нахожу – знаете что? Мое удостоверение! Да, это самое!

Он действительно держал сейчас в руках памятную мне голубую бумажку.

– Я так и обмер, пот меня прошиб. Боже, что, если бы ночью пришли с обыском! И знаете, что я проглотил вместо этого злосчастного документа?

Он посмотрел на маму, потом на меня.

– Трехрублевку! Да, проглотил последнюю трехрублевку, которая мне была очень нужна, а осталось удостоверение, которое могло меня погубить!.. Приди они с обыском – конец! Да, опасность таилась под окном, подошла вплотную… Целых полчаса жизнь моя висела на волоске!

Пан кассир, кажется, был близок к обмороку при одной мысли о грозившей ему беде. А я почему-то сожалел, что он не проглотил своего удостоверения.

– Да, любопытный случай! – отозвалась мама.

– И вы, пани, говорите об этом так спокойно? – удивился кассир.

– Да вы же ничуть не пострадали.

– Но мог… мог пострадать!

Он хотел еще что-то сказать, но только потряс головой. Потом отвел маму к печке и там заговорил шепотом. Кажется, речь шла о проглоченных трех рублях. Дело было, видимо, настолько секретное, что кассир даже вышел с мамой в другую комнату.

В полдень появился пан Добжанский. Мама выбежала к нему навстречу.

– Слышали… сегодня ночью?

Учитель кивнул головой.

– Множество солдат… уйма! – говорила мама. – Шли с трех сторон.

Пан Добжанский усмехнулся.

– Все в порядке, – сказал он, и его веселый тон подействовал на маму.

– Ну, Антось, за работу! Отвечай, что задано.

Я начал читать выученное мною стихотворение:

 
В лунную ночь по равнине цецорской,
Где Жолкевского тяжкий постиг удел,
Ехал храбрый Сенявский, хмур и печален.
Голубыми глазами жестоко он…[4]4
  В лунную ночь по равнине цецорской… – отрывок из «Думы о Жолкевском» польского поэта Юлиана Урсына Немцевича (1757—1841) (Цикл «Исторические песни»). Станислав Жолкевский (1547—1620) – выдающийся польский полководец, во время польско-турецкой войны 1620 года был командующим польскими войсками. В Молдавии под Цецорой польские войска под его командованием и запорожские казаки столкнулись с численно превосходившей их турецкой армией. Началось отступление польских войск. В октябре большая часть польского войска и сам Ст.Жолкевский погибли в сражении близ Могилева. Сенявский – великий коронный гетман, один из претендентов на польский престол после отречения (в 1706 г.) Августа II.


[Закрыть]
 

В эту минуту стекла в окнах задребезжали.

– «Голубыми глазами, – продолжал за меня учитель, – жестоко он ранен и навеки лишился покоя». Отчего же ты не кончаешь?

Стекла снова задрожали.

– Ну, куда ты смотришь? Опять на что-то зазевался! – сказал учитель, он, видимо, ничего не заметил.

– Кто-то ходит по крыше, – сказал я ему, смущенный не его вопросом, а новыми, не слышанными прежде звуками.

– Ходит по крыше? – Учитель поднял голову.

Стекла снова сильно задребезжали.

– Нет, это не на крыше, – решил я. – Это что-то сбрасывают…

– Что? Где? Бредишь!

– Да вы смотрите – окна дрожат…

Учитель в ужасе вскочил со стула.

– Что ты говоришь, мальчик? – Он схватил меня за руку. – Ну, где же они дрожат?

– Дрожат, пан.

– Выдумываешь!

– Нет, пан, слышу…

Он взял меня за другую руку.

– Ну, сознайся, – сказал он. – Ты не выучил стихотворения и теперь пугаешь старого учителя… Это гадко!

Я смотрел на него удивленно, решив, что он с ума спятил. Ну, трясутся стекла – что тут особенного?

В эту минуту вошла мама.

– Беда, пан Добжанский! – сказала она встревоженно.

Теперь задрожали уже и стены, а стекла дребезжали вовсю.

Учитель отошел от меня.

– Бой идет, – промолвил он глухо. И сел на мой стул, упираясь руками в колени.

На дворе поднялся галдеж. Мы побежали туда. Наш работник и служанки разговаривали с каким-то евреем, который ехал на своей таратайке из города. Он указал кнутом в сторону одинокой хаты, крикнул: «Там, там!» И погнал дальше худую лошаденку, которая была вся в мыле.

– Там! Там! – повторил за ним работник, указывая на лес, темневший на краю горизонта.

– Господи Иисусе! – причитала нянька.

Я полез на чердак и выглянул наружу. Ничего необычного. Несколько белых облаков на краю неба, а ниже – синий лес, выгон, на котором бродят черные и рыжие коровы. Над ольховой рощей летит аист, возвращаясь к себе в гнездо, – и больше нигде ничего не видно. Солнце светило, как всегда, воздух был неподвижен, только порой с юга дул теплый ветерок. День стоял тихий, даже птицы молчали, не нарушая безмолвия.

Но вот опять дрогнули стены, раз, другой, третий. Я посмотрел в сторону местечка. Там люди вышли из домов и, стоя на пороге, прислушивались.

«Значит, это и есть война? – подумал я. – Ну, и ничего страшного, я бы тоже мог воевать».

Вниз я не сходил, рассчитывая, что учитель забудет про меня и от урока сегодня удастся отвертеться. Но пан Добжанский неожиданно кликнул меня.

– Ну-с, – сказал он, силясь овладеть собой. – Каждый делает то, что ему полагается. И мы с тобой вернемся к нашим занятиям.

Он сел и приказал мне читать стихи с начала, но вдруг передумал и стал линовать тетрадь. Он хотел написать мне первую строку, но перо не держалось в его трясущейся руке. И он сказал, чтобы я сам переписал стихи из книжки.

Я принялся за работу, а учитель шагал из угла в угол. Каждую минуту он подходил к окну и прислушивался, а порой бормотал:

– Это арьергард… Убрались… Их уже и не слыхать… Правда, ничего больше не слышно? – спросил он меня.

Я подумал, что учитель мой, видимо, совсем оглох: ведь не только оконные стекла по-прежнему то и дело дребезжали, – теперь в комнате был отчетливо слышен еще отдаленный гул, как будто сбрасывали бревна с воза.

Наконец, эти отголоски стали настолько громкими, что их услышал и учитель. Схватив свою трость и шляпу, он сказал мне:

– Урока не будет, можешь убрать книги в ящик.

На дворе стояли моя мать, почтмейстер и кассир. Почтмейстер вооружился длинной подзорной трубой. Кассир имел очень довольный вид.

– Вот теперь все могут убедиться, что я чертовски хладнокровен, – говорил он, беспокойно переминаясь с ноги на ногу. – Ничуть меня все это не волнует. И таков я всегда перед лицом опасности.

– Да вам, кажется, никакая опасность и не грозит, – сухо отрезала моя мама.

– Кто знает? Всем нам, может быть, грозит…

Не договорив, он закашлялся и умолк.

– Ничего отсюда не видно, – сказал почтмейстер, приставив к глазам свою подзорную трубу. – Придется лезть на чердак…

– Я вас туда провожу! – воскликнул я.

Мы поднялись наверх и почтмейстер тотчас поднял к глазам трубу. Однако он очень скоро опустил ее, протер платком стекла изнутри и снаружи и только тогда стал смотреть вдаль.

– Вы что-нибудь видите? – спросил я, сгорая от любопытства.

– Вижу… Пшеницу… Лес, а за лесом… нет, отсюда дальше леса ничего не видно.

– А с колокольни вы бы наверняка увидели.

– Правильно! – воскликнул почтмейстер, – блестящая мысль, мой милый!

И побежал вниз.

А внизу кассир говорил моей маме:

– Верьте слову, в мыслях у меня сейчас такая легкость, хоть пляши. Все, что творится, мне даже интересно и, пожалуй, немного забавляет. Вот когда я убедился, что опасность – моя стихия… Бац!.. Бац!.. Ах, что за музыка!

В эту минуту во двор к нам вбежала жена почтмейстера.

– Ах, какое несчастье! – сказала она маме, поцеловав ее дважды. – Страшный день… Я и жена бургомистра уже укладываемся, а майорша легла и велела, чтобы ей закрыли голову подушками. Слышите стрельбу? Боже, да я бы умерла от ужаса, если бы к нам влетела пуля!..

– А где же мой муж? – спохватилась она вдруг. – Верите ли, он хотел туда ехать, чтобы все увидеть! Бессердечный! Я заклинала его нашим семейным счастьем и объявила, что только через мой труп он туда поедет – вот он и остался. Да что толку? Схватил подзорную трубу и смотрит! А я бы умерла, если бы в нее хоть разок заглянула! Экий грохот! Сердце замирает, когда подумаю, что там сейчас гибнут люди… Какое счастье, что это так далеко…

Гибнут люди? От этих слов у меня мороз пробежал по коже. До этой минуты мне и в голову не приходило, что доходившие до нас глухие отголоски могут означать смерть.

Я однажды видел утопленника, паренька немногим старше меня, – и несколько дней он стоял у меня перед глазами, заслоняя все. Теперь я вспомнил его, и мне показалось, будто я вижу двух… трех… десять… сто таких мальчиков в раскрытых на груди рубахах, вылинявших куртках, с опухшими лицами.

Воздух наполнили новые звуки. Слышен был немолчный шум, словно сыпали горох на железный лист, а по временам – как бы отрывистый сердитый лай гигантских псов: гав, гав, гав! И все чаще проходили у меня перед глазами образы мертвых мальчиков. Глубоко опечаленный, я невольно стал под окном на колени и зашептал молитву.

Во дворе снова послышались голоса. Разговаривали бургомистр, мой учитель и мама.

– Роковой день! – говорил бургомистр. – Но мы все же не падаем духом.

– Ох, лучше бы я не дожила до него! – отозвалась мама. – Брожу как очумелая, места себе не нахожу. Мне кажется, что это длится не два часа, а целые годы, что этому не будет конца…

– Мне тоже, – пробормотал учитель. – Да, состарился я, видно, если при громе пушек теряюсь, как баба.

– А странно! – бургомистр приложил ладони к ушам, – бой как будто идет теперь ближе…

– Это скверно! – сказал учитель.