Текст книги "Обращенный"

Черт снова расхохотался, председатель суда стукнул кулаком по столу, а адвокат стал рвать на себе волосы.

– Старый осел! – крикнул он Лукашу. – Ты же слышал, что пожертвование должно быть бескорыстным. Значит, не ради сообщения о сдаче квартиры и даже не во имя спасения души!.. Но ты, видать, до того жаден, что даже пяти копеек не пожертвуешь на бедных, не требуя за это награды, да еще такой, как спасение души!..

Судьи поднялись со своих мест. В их грозных и грустных взорах Лукаш прочел страшный приговор.

– Пристав! Проводите обвиняемого в последний круг ада! – приказал председатель.

Но черт лишь махнул рукой.

– А зачем нам такой постоялец, – сказал он, – который собственную душу ценит в пятак?

– Что же нам с ним делать? – спросил прокурор.

– Что вам будет угодно, – ответил черт, презрительно пожимая плечами.

– Я предлагаю подвергнуть обвиняемого еще одному испытанию, – выступил адвокат.

Он подошел к председателю и о чем-то тихо переговорил с ним.

Председатель, посоветовавшись с судьями, снова обратился к Лукашу:

– Обвиняемый! С нами остаться вы не можете, черт от вас тоже отказывается, так низко вы сами оценили свою душу. Поэтому мы решили подвергнуть вас последнему испытанию: пусть душа ваша вселится в старую туфлю, которую вы на днях выбросили в мусорный ящик… Dixi.[1]1
  Буквально: «Я сказал» – латинское выражение, которым ораторы обычно заканчивали речь.


[Закрыть]

Рассуждения председателя о душе пан Лукаш выслушал безучастно, но упоминание о туфле его заинтересовало.

В эту минуту черт легонько подтолкнул его к окну; старик посмотрел через решетку, и – о, чудо!.. – он увидел свой двор, окна своей квартиры (по которой кто-то расхаживал), наконец, кучу мусора и на вершине ее свою туфлю.

– Мда, – буркнул Лукаш, – а, пожалуй, поспешил я ее выбросить!.. Да уж очень дорого стоила починка…

Во двор вошла жалкая, оборванная нищенка. Она сильно хромала, припадая на ногу, обмотанную грязной тряпкой.

Она посмотрела на окна, очевидно собираясь попросить милостыню. Но в окнах никого не было, и нищенка направилась к мусорному ящику, надеясь хоть там что-нибудь найти. Вдруг она заметила туфлю Лукаша.

Вначале этот опорок показался ей уж очень плохим. Но лучше тут ничего не было, да и боль в ноге ее донимала, и женщина подняла туфлю.

Пан Лукаш зорко следил за каждым движением нищенки. Когда же увидел, что та берет туфлю и собирается уйти с ней со двора, он крикнул:

– Эй, эй! Баба, это моя туфля!

Нищенка обернулась и ответила:

– Да уж вашей-то милости на что такая рвань?

– Рвань не рвань, а все-таки она моя. А даром ничего брать не полагается: это похоже на кражу. Не хочешь греха на себя взять, так… помолись за упокой души Лукаша.

– Слушаюсь, ваша милость, – согласилась нищенка и забормотала молитву.

«Однако эта туфля еще имеет большую ценность», – подумал Лукаш.

Затем он сказал уже вслух:

– Вот что, баба: раз уж я подарил тебе такую обувь, ты хоть погляди, кто это там расхаживает у меня в квартире…

– Слушаюсь, ваша милость! – ответила нищенка и пошла наверх, с трудом ковыляя.

Через несколько минут она вернулась и сообщила:

– Кто там ходит, не знаю: не стали мне дверь отпирать!..

Старуха уже собиралась уходить, но пан Лукаш все не отпускал ее.

– Мать, а мать! – крикнул он. – За такую хорошую туфлю ты бы хоть позвала мне дворника.

– А где он? – спросила нищенка.

– Должно быть, на улице, где заливают тротуар.

– Нет его там, я уже смотрела.

– Верно, пошел за водой к колонне Зыгмунта. Ну, туфлю взяла, так сходи за ним.

– Что? За такую рвань бежать к Зыгмунту? – спросила нищенка.

– Конечно! – ответил пан Лукаш. – Не даром же!

Старуха, несмотря на свое убожество, вышла из себя:

– Ах ты скряга! – крикнула она. – Да провались ты в пекло вместе со своей рванью! – И нищенка с такой силой швырнула туфлю, что, влетев в окно, она со свистом пронеслась над головой Лукаша и упала на судейский стол, покрытый зеленым сукном.

Пан Лукаш оглянулся.

За ним стоял суд в полном составе, а желчный прокурор, увидев туфлю на столе, воскликнул:

– Вот вам corpus delicti – вещественное доказательство беспредельной жадности этого негодяя Лукаша. – Затем, обернувшись к адвокату и стоявшему за ним черту, добавил: – Делайте с обвиняемым, что хотите. А нам судить его и выносить ему приговор уже просто неприлично!

Судьи сняли с себя мундиры, надели штатскую одежду, в которой их схоронили, и ушли, даже не взглянув на Лукаша. Только умерший от апоплексического удара судья, всегда отличавшийся вспыльчивым нравом, едва переступив порог, презрительно плюнул.

Черт хохотал, как сумасшедший, а адвокат Криспин еле сдерживался, чтобы не броситься на Лукаша с кулаками.

– Себялюбец, скряга!.. – кричал адвокат. – Мы вселили твою душу в старую туфлю, надеясь, что хоть в этой оболочке она кому-нибудь окажет бескорыстную услугу. И все шло именно так, как мы хотели: нищенка нашла туфлю и могла бы хоть часок ею попользоваться, а ты, даже помимо своего желания, совершил бы добрый поступок. Но куда там!.. Из-за твоей проклятой жадности все пропало… Ты навек погубил туфлю: теперь, когда ее вернула к жизни твоя мерзкая душа, она должна отправляться в последний круг ада!..

И действительно, черт, взяв со стола туфлю, бросил ее в люк, из которого вырывалось страшное пламя и доносились стоны и лязг цепей.

– А что ты с ним сделаешь? – спросил адвокат, указывая ногой на Лукаша.

– С этим экземпляром? – протянул черт. – Да выгоню его из ада, чтобы он тут нас не позорил… Пусть возвращается на землю, пусть во веки веков сидит на своих ассигнациях и закладных, содержит дом, продает с торгов имущество бедных жильцов, обижает родных детей. Здесь эта гнусная личность только запакостила бы нам ад, а там, обижая людей, он по крайней мере окажет нам услугу.

Услышав это, Лукаш погрузился в мрачные размышления.

– Позвольте, – спросил он, – но где же я все-таки буду?

– Нигде! – с гневом ответил адвокат. – На небо или чистилище ты и сам, я полагаю, не рассчитываешь, а из ада, несмотря на наше заступничество, тебя выгоняют. Ну, – прибавил адвокат, – прощай и пропади ты пропадом!..

Тут Криспин поспешно сунул руку в карман, чтобы не подавать ее Лукашу, и вышел из зала.

Лукаш остолбенел, он простоял бы так целую вечность, если бы черт не пнул его ногой, крикнув:

– А ну, двигайся, старый хрыч!

Они вышли из суда и быстро зашагали по улице, спасаясь от ватаги чертенят, которые, увидев их, стали кричать:

– Смотрите, смотрите! Вон скрягу Лукаша гонят под конвоем из ада!..

Черт едва не сгорел со стыда, сопровождая подобного прохвоста, но пан Лукаш, видимо, утратил всякое самолюбие: он не только не оплакивал свой позор, а совершенно хладнокровно поглядывал по сторонам. Черт даже плевался со злости и, чтоб его не узнали, повязал щеку пестрым носовым платком, как будто у него болели зубы.

Шли они очень быстро, поэтому пану Лукашу мало что удалось увидеть. Однако ему показалось, что ад чем-то похож на Варшаву и что наказания, которым подвергались грешники, скорее были продолжением их жизни, чем какими-то выдуманными муками.

Мимоходом он заметил, что чиновники городской управы целыми днями разъезжают в решетчатых телегах по адским мостовым, не многим отличающимся от варшавских. В витрине книжного магазина пан Лукаш заметил брошюру под названием «О применении асфальта для адских мук и о преимуществах его перед обыкновенной смолой». Это старику очень понравилось: значит, все предприятие по асфальтированию улиц со всем своим живым и мертвым инвентарем попало именно туда, куда пан Лукаш его в гневе послал. Встретились ему тут молодые варшавские повесы, имевшие обыкновение приставать на улице к женщинам. В наказание им дали гаремы из жертв их дикой страсти. Однако каждой из этих гурий было по добрых восемьдесят лет; плешивые, со вставными зубами, они иссохли, как скелеты, и тряслись, как желе. Несмотря на это, все они проявляли непостижимую ревность и претендовали на исключительное и непрестанное внимание.

В ратуше несколько комитетов совещались по вопросам канализации и санитарии, изучали причины вздорожания мяса и тому подобное. Поскольку изо дня в день говорилось об одном и том же без всяких последствий, то многие участники этих почтенных собраний в тоске и отчаянье выбрасывались из окон и разбивались, как спелые арбузы. К несчастью, всякий раз их размозженные останки подбирали, кое-как склеивали и снова отправляли в зал заседаний.

Видел тут пан Лукаш и муки литераторов.

Редакторы газет осуждены были вечно раздувать огромные самовары, вмещавшие тысячи стаканов воды, тщетно силясь довести их до кипения. Работали они безмерно, до полного одурения, и все же вода в самоварах оставалась чуть теплой. Наконец, она стала даже протухать, но так и не нагрелась.

Не менее жестокие муки терпели театральные рецензенты, превратившиеся, по велению свыше, в балетных танцоров, певцов и актеров; дважды в день они играли в спектаклях, а потом читали собственные рецензии, некогда написанные о других, а теперь направленные против них самих. Хуже всего было то, что публика, верящая печатному слову, не считаясь с трудностью их положения, принимала эти рецензии за чистую монету и безжалостно издевалась над авторами-актерами.

Только авторы популярных брошюр по экономике совершенно избавились от мук, так как их литературные труды давали изучать самым закоренелым грешникам. Читая эти брошюры, несчастные рвали на себе волосы, грызли собственное тело и осыпали страшными проклятьями своих палачей. Благодаря этому экономисты пользовались в аду довольно шумной известностью.

Все это пан Лукаш успел увидеть, торопливо шагая по улицам ада в сопровождении ватаги чертенят, кричавших ему вслед: «Смотрите, смотрите! Вот он – варшавский домовладелец Лукаш, которого под конвоем гонят из ада!..»

Наконец черт, сопровождавший Лукаша, не выдержал. Еще никогда его безмерная гордыня не подвергалась подобным испытаниям. Утратив хладнокровие, он схватил Лукаша за шиворот.

Полумертвый от страха себялюбец, ощутив сильнейший пинок пониже спины, взлетел в воздух с быстротой пушечного ядра.

Даже дух перевести не успел…

От сильной боли пан Лукаш очнулся.

Открыв глаза, он увидел, что лежит на полу возле кровати. Халат его распахнулся, точно от порывистого движения, а шарф свалился с головы и свисал с подушки.

Старик с трудом приподнялся. Огляделся по сторонам. Да, это его собственная кровать, его квартира и его халат. В комнате стоит та же самая мебель и тот же запах асфальта, которым заливают тротуар перед домом.

Лукаш взглянул на часы. Шесть… и сумрак уже прокрадывается в комнату. Значит, шесть вечера. В последний раз он слышал, когда пробило три часа.

Что же он делал с трех до шести?

Должно быть, спал…

Ну, разумеется, спал. Но какие страшные сны его мучили!..

Сны?

Да, наверное, сны… Конечно, сны!.. Ад, если он вообще существует, должен выглядеть совсем иначе, и вряд ли его партнеры по преферансу выступают там в роли судей.

И все же это был удивительный сон, удивительно отчетливый, точно вещий, и в уме пана Лукаша он оставил глубокий след.

Но был ли это сон?.. Если да, откуда, в таком случае, эта тупая боль в пояснице, словно черт коленкой дал ему пинка?..

– Сон? Нет, не сон! А может быть, все-таки сон? – бормотал пан Лукаш и, чтобы рассеять наконец сомнения, поплелся к окну, надел очки и стал пристально рассматривать мусорный ящик. Он увидел там солому, бумагу, яичную скорлупу, но туфли там не было…

«Где же туфля?.. Ну конечно, в аду!»

По спине пана Лукаша пробежали мурашки. Он открыл форточку и крикнул дворнику, подметавшему двор:

– Эй, Юзеф, куда девалась моя туфля, что была в мусорном ящике?

– А ее подняла какая-то баба, – ответил дворник.

– Что еще за баба? – с возрастающей тревогой спросил пан Лукаш.

– Да какая-то помешанная побирушка. Она все разговаривала тут сама с собой, молилась за упокой души и даже стучалась в вашу дверь.

Пана Лукаша бросало то в жар, то в холод, но он продолжал допрос:

– А как она выглядела? Ты бы узнал ее?

– Чего же не узнать? Сама хромая, да одна нога у нее обмотана тряпкой.

У пана Лукаша застучали зубы.

– А туфлю она взяла?

– Сперва было взяла, потом вдруг давай кого-то проклинать, а туфлю куда-то закинула, да так, что ее теперь и не сыщешь. Будто в преисподнюю провалилась. Хотя жалеть-то, по правде говоря, нечего: больно уж она рваная была…

Но пан Лукаш не дослушал дворника. Захлопнув форточку, он без сил повалился на старый диван.

– Так это был не сон?.. – бормотал он. – Это было наяву!.. Значит, меня на самом деле даже из ада выгнали! И теперь до скончания века я буду жить в этом доме, среди этой рухляди, таская на груди закладные, которые ничего не стоят… А зачем мне все это?

Впервые в жизни пан Лукаш задал себе вопрос – зачем ему все это? Зачем ему этот дом, где так неуютно жить, зачем вся эта истлевшая рухлядь, зачем, наконец, деньги, которыми он так никогда и не пользовался и которые ничего не стоят в сравнении с вечностью? А вечность для него уже наступила… Вечность однообразная и до ужаса тоскливая, без перемен, без надежд, даже без тревог. Через год, через сто и через тысячу лет все так же будет он носить на груди свои закладные, складывать в потайные ящики столов ассигнации, серебро и золото, если оно попадет ему в руки. Через сто и через тысячу лет он будет владеть своим унылым домом, вести за него тяжбу – сначала с собственной дочерью и зятем, потом с их детьми, а позже – с внуками и правнуками. Никогда он уже не сядет за преферанс в доброй компании приятелей, но зато вечно будет смотреть на эту мебель, кое-как расставленную и покрытую пылью, на почерневшие картины, на продранный диванчик, на свой протертый до дыр, засаленный халат и… на это ведерко с инструментами каменщика.

И о чем бы теперь ни думал пан Лукаш, на что бы ни глядел, все напоминало ему о вечной каре, страшной тем, что она была постоянной, неизменной, как бы окаменевшей. Ту жизнь, которую он ведет сейчас, можно исчерпать за один день, а заскучать от нее – через неделю. Но влачить подобное существование во веки веков – о, это нестерпимая мука!

Пану Лукашу казалось, что закладные жгут ему грудь. Он вытащил их из-под фуфайки и бросил в ящик комода. Но и там они не давали ему покоя.

– Зачем они мне? – шептал старик. – Страшно подумать! Ведь я не избавлюсь от них никогда!..

В эту минуту кто-то постучал в дверь. Против обыкновения, пан Лукаш, не открывая форточки, отпер – и увидел каменщика.

– Смилуйтесь, барин, – смиренно сняв шапку, молил каменщик, – отдайте мой инструмент. Судиться я с вами не стану, человек я бедный. А без инструмента мне не достать работы, и купить новый не на что.

– Да возьми ты свое добро, только убирай его скорей, – крикнул Лукаш, довольный тем, что избавится хотя бы от этого хлама.

Каменщик поспешно вынес в сени свое ведро, однако не смог скрыть изумления. Он мял в руках шапку и смотрел на Лукаша, а Лукаш смотрел на него.

– Ну, чего тебе еще надо? – спросил старик.

– Надо бы… за работу получить, – нерешительно ответил каменщик.

Лукаш подошел к письменному столу и выдвинул один из многочисленных ящиков.

– Сколько тебе причитается?

– Пять рублей, ваша милость. А сколько у меня было убытку оттого, что я все это время не мог работать… – говорил каменщик, желая только поскорее получить деньги.

– А сколько же у тебя было убытку?.. – спросил Лукаш. – Только говори правду.

– Должно быть, рублей шесть, – ответил каменщик, беспокоясь, отдаст ли старик все, что ему причиталось.

К великому его удивлению, Лукаш тотчас же заплатил ему одиннадцать рублей, как одну копеечку.

Не веря собственным глазам, каменщик рассматривал деньги и благословлял Лукаша. Но старик уже захлопнул за ним дверь, ворча себе под нос:

– Слава богу, хоть от этого хлама избавился и от одиннадцати рублей. Только бы не вернул их обратно…

Вскоре в дверь снова постучали. Пан Лукаш отпер. Я лицом к лицу столкнулся с женой столяра.

– Ваша милость! – крикнула женщина, падая на колени. – В последний раз прошу, не продавайте наши вещи с торгов. Мы вам потом заплатим. А сейчас, верите ли, доктора и то не на что позвать к больному мужу, хлеба кусок не на что купить для него и для детей…

При этих словах женщина заплакала так горько, что у пана Лукаша сжалось сердце. Он подошел к столу, вынул из ящика два рубля и, сунув их в руку женщине, сказал:

– Ну, ну!.. Не надо плакать. Вот возьмите пока на самое необходимое, а потом я вам еще прибавлю. Торги я отменю, из квартиры вас не выгоню и буду помогать… Лишь бы вы обращались ко мне действительно в случае нужды, а не для того, чтобы обмануть старика.

Жена столяра онемела от изумления и, вытаращив глаза, смотрела на пана Лукаша. Он легонько оттолкнул ее от своего порога, запер дверь и, точно споря с кем-то, забормотал:

– Вот и не будет завтра торгов и никогда не будет!.. А между прочим, ушло еще два рубля. Это уже тринадцать…

Вскоре, однако, им овладели печальные мысли. Каждая вещь, находившаяся в комнате, а было их очень много, причиняла ему своим видом острую боль.

«Ну, кто захочет взять эту рухлядь? – спрашивал он себя. – И смогу ли я когда-нибудь вырваться отсюда, если надо мною тяготеет страшное проклятие и я осужден навеки оставаться в этом доме?..»

Чувствуя странную усталость, Лукаш зажег свечу, разделся и лег в постель.

Спал он крепко и не видел снов. Но утром ему снова вспомнились адские видения, однообразная вечность и бесцельная жизнь, и он загрустил.

Дворник принес ему булку и кружку горячей воды. Пан Лукаш приготовил себе чай, выпил его и снова погрузился в горестные размышления.

В полдень дворник принес ему обед из дешевой кухмистерской и, не промолвив ни слова, ушел. Пан Лукаш был уверен, что дома не увидит сегодня ни живой души, а в город идти не решался, боясь, что он слишком напомнит ему ад.

В четвертом часу раздался сильный стук в дверь. Лукаш отворил и чуть не упал наземь. Перед ним стоял адвокат Криспин.

Старик молчал, ничего не понимая. Адвокат был чем-то недоволен. Войдя в комнату, он мрачно сказал:

– Ну, можешь радоваться!.. Дело ты выиграл, да только пред божьим судом!..

Безумная радость охватила старика.

– Я выиграл дело пред божьим судом? – воскликнул он. – Но каким образом? Значит, меня уже не выгонят из ада?

– Ты что, с ума сошел, Лукаш? – с удивлением спросил адвокат.

– Но ты же сейчас сам сказал…

– Если я сказал, что ты выиграл дело перед судом божьим, – значит, ты проиграл его на суде человеческом, – сказал адвокат, – а отсюда вывод: или надо найти зацепку, чтобы начать новую тяжбу, или отдать дом твоей дочери… Понятно?

Пан Лукаш начал кое-что соображать.

– Суд божий… суд божий! – бормотал он, а потом вдруг спросил Криспина: – Извини, пожалуйста… Значит, ты не погиб при крушении поезда?

– Да я в нем и не ехал. Однако что ты говоришь, Лукаш?

– Постой! – перебил его старик. – Значит, ты не умер и не попал в ад?

В это время в комнату вбежал дворник с туфлей в руке.

– Вот, сударь, ваша туфля! – крикнул он. – Я нашел ее за бочкой…

Пан Лукаш внимательно осмотрел свою туфлю, но не обнаружил на ней никаких следов адского пламени.

– Так и моя туфля тоже не была в аду?.. – прошептал старик.

– Ты рехнулся, Лукаш! – сердито крикнул адвокат. – Я говорю тебе, что мы проиграли дело в суде, а ты несешь что-то несусветное. Ну, при чем тут ад?..

– Понимаешь, я вчера видел очень странный и неприятный сон…

– Да брось ты! – прервал его Криспин. – Страшен сон, да милостив бог!.. Сейчас не о снах речь, а о том, выедешь ты из дома или будешь продолжать тяжбу с дочерью?

Пан Лукаш задумался. Он прикидывал и так и этак, наконец решительно заявил:

– Буду судиться!

– Вот это я понимаю! – воскликнул адвокат. – Но постой!.. Была у меня сегодня жена столяра и сказала, что ты отказался от торгов. Это правда?

Лукаш так и подскочил…

– Боже сохрани! Вчера мне было немного не по себе, ну, я и обещал ей отменить торги и даже – стыдно сознаться! – дал бабе два рубля. Но сегодня я уже в здравом уме и торжественно отрекаюсь от своих безрассудных обещаний.

– Отлично! – сказал с улыбкой адвокат, пожимая руку Лукашу. – Теперь я узнаю тебя… Но когда я вошел сюда, ты показался мне словно другим человеком.

– Я все тот же, все тот же – до самой смерти! Всегда твой неизменный Лукаш! – растроганно ответил старик. – Жаль только тринадцати рублей, которые у меня вчера выудили…

После этих слов приятели крепко расцеловались.