Текст книги "Фараон"

– Справлюсь ли я?… – тихо спросил наследник.

– Научись смотреть и видеть, – продолжал фараон. – Никогда не довольствуйся свидетельством собственных глаз, а призови на помощь и чужие. Не ограничивайся суждениями египтян, ибо у каждого народа и человека своя точка зрения и никто не угадывает всей правды. Выслушай поэтому, что думают об ассирийцах финикияне, евреи, хетты и египтяне, и прими во внимание то, в чем их суждения сходятся. Если все тебе скажут, что со стороны Ассирии угрожает опасность, ты будешь знать, что это действительно так. И если разные люди будут говорить разное, тоже будь настороже, так как мудрость повелевает ожидать скорее дурного, чем хорошего.

– Ты говоришь, о царь, как говорят боги, – прошептал Рамсес.

– Я – старик, а с высоты трона видишь то, о чем смертные даже не подозревают. Если бы ты спросил у солнца, что оно думает о мирских делах, оно рассказало бы еще более поучительные вещи.

– В числе людей, у которых я должен спросить мнения об Ассирии, ты не упомянул, отец, греков, – заметил наследник.

Царь благодушно улыбнулся и покачал головой:

– Греки!.. Греки!.. Вот народ, которому принадлежит великое будущее. По сравнению с нами они еще дети, но какой дух в них живет! Помнишь мое изваяние, сделанное греческим скульптором? Это живой человек, мой двойник… Месяц я держал его во дворце, но в конце концов подарил храму в Фивах. Поверишь ли, мне стало страшно, что этот мой каменный двойник встанет со своего пьедестала и потребует, чтобы я разделил с ним власть… Какое смятение поднялось бы в Египте!.. Греки… Ты видел вазы, которые они лепят, дворцы, которые они строят? Из глины и камня они создают то, что радует мою старость и заставляет забывать о недугах… А их язык?… О боги! Ведь это музыка, и скульптура, и живопись, взятые вместе!.. Право, если бы Египту суждено было когда-нибудь умереть, как умирает человек, нашими наследниками оказались бы греки. Причем они уверили бы мир, что все это дело их рук, а нас и на свете не было. А между тем все они только ученики наших начальных школ, ибо, как тебе известно, мы не имеем права передавать чужеземцам высшую мудрость.

– Однако, несмотря на это, ты как будто не доверяешь грекам?

– Потому что это особенный народ. Ни финикиянам, ни им нельзя верить. Финикиянин, если захочет, увидит и скажет подлинную правду, но ты не угадаешь, когда он захочет ее сказать. Грек же простодушен, как ребенок, и всегда готов говорить правду, но это не в его силах. Он видит мир иначе, чем мы. В его глазах всякая вещь сверкает и переливается всеми красками, как небо Египта и его воды. Так можно ли положиться на мнение грека? Во времена Фиванской династии далеко на севере был маленький городок Троя, какие у нас насчитываются тысячами. На этот курятник стал нападать всякий греческий сброд и так надоел его немногочисленным жителям, что те, после десяти лет тревог и волнений, сожгли эту крепостцу и перебрались в другое место. Словом, обыкновенная разбойническая история!.. А между тем какие песни поют греки о Троянских битвах! Мы смеемся над их чудесами и геройством, потому что обо всех этих событиях получали в свое время самые точные сведения. Мы знаем, что это явная ложь, и все же… слушаем их песни, как дитя слушает сказки своей няньки, и не можем от них оторваться!.. Вот каковы они, эти греки: прирожденные лжецы, но приятный и мужественный народ. Каждый из них скорее расстанется с жизнью, чем скажет правду. И лгут они не ради выгоды, как финикияне, а из духовной потребности.

– А как мне относиться к финикиянам? – спросил наследник.

– Это люди умные, трудолюбивые и смелые, но торгаши: для них вся жизнь в наживе. Финикияне как вода: много приносят, много уносят и всюду просачиваются. Вот и надо давать им как можно меньше и смотреть, чтобы они не просочились в Египет – сквозь щели, потихоньку. Если хорошо им заплатишь и подашь надежду нажить еще больше – они будут прекрасными агентами. То, что мы знаем сейчас о тайном движении в Ассирии, мы знаем благодаря им.

– А евреи? – спросил царевич, опустив глаза.

– Евреи сметливый народ, но все они угрюмые фанатики и прирожденные враги Египта. Когда они почувствуют на своей шее тяжелую, подбитую гвоздями сандалию Ассирии, они обратятся к нам. Только не было бы слишком поздно. Пользоваться же их услугами можно. Не здесь, конечно, а в Ниневии и Вавилоне.

Видно было, что владыка устал. Рамсес, прощаясь, упал перед ним ниц. Фараон отечески обнял его, после чего царевич направился к матери.

Царица, сидя в своем покое, ткала тонкое полотно на облачения для богов, а придворные женщины шили, вышивали или вязали букеты. Молодой жрец курил благовония перед статуей Исиды.

– Я пришел поблагодарить тебя, матушка, и проститься.

Царица встала и, обняв сына, сказала со слезами:

– Как ты изменился!.. Ты уже совсем мужчина! Я тебя так редко вижу, что могла бы забыть твои черты, если бы твой образ не жил всегда в моем сердце. Недобрый. Я столько раз подъезжала к твоему хутору с наместником царя, думая, что ты когда-нибудь перестанешь сердиться, а ты вывез мне навстречу свою наложницу.

– Прости!.. Прости!.. – говорил Рамсес, целуя мать.

Царица повела его в сад, где росли редкостные цветы, а когда они остались одни, сказала:

– Я – женщина, и меня интересует женщина и мать. Ты возьмешь с собой эту девушку, когда уедешь?… Помни, что шум и движение могут повредить ей и ребенку. Для беременных лучше всего тишина и покой.

– Ты говоришь про Сарру? – с удивлением спросил Рамсес. – Она беременна?… Она ничего не говорила мне.

– Быть может, она стыдится или сама не знает… – ответила царица. – Во всяком случае, путешествие…

– Да я и не думаю брать ее с собой! – воскликнул наследник. – Но почему она скрывает от меня?… Как будто это не мой ребенок…

– Не будь подозрителен! – пожурила его мать. – Это обычная стыдливость девушки. А может быть, она боится, что ты ее бросишь.

– Не брать же мне ее к себе во дворец! – перебил царевич с таким раздражением, что глаза царицы засветились улыбкой, но она прикрыла их ресницами.

– Не следует так грубо отталкивать женщину, которая тебя любила. Я знаю, что ты ее обеспечил. Мы ей тоже дадим что-нибудь от себя. Ребенок царской крови не должен ни в чем нуждаться.

– Разумеется, – ответил Рамсес, – мой первенец, хотя и не будет обладать правами наследника, должен быть воспитан так, чтобы мне не приходилось краснеть за него и чтобы он не мог потом меня упрекнуть.

Простившись с матерью, Рамсес хотел поехать к Сарре, но сначала вернулся к себе.

Его волновали два чувства: возмущение против Сарры, зачем она скрывала от него причину своего недомогания, и гордость, что он скоро будет отцом.

Он – отец!.. Это придавало ему важность, укреплявшую его положение полководца и наместника. Отец – это уже не мальчик, который должен с почтительностью взирать на старших.

Царевич был восхищен и растроган. Ему хотелось увидеть Сарру, побранить ее, а затем обнять и одарить.

Однако, вернувшись к себе, он застал двух номархов из Нижнего Египта, которые явились к нему с докладом. Выслушав их, он почувствовал себя уже усталым. Кроме того, его ожидал вечерний прием, на который он не хотел опоздать. «Опять не попаду к ней, – подумал он. – Бедняжка не видела меня уже почти две декады». Он позвал негра.

– У тебя клетка, которую дала тебе Сарра, когда мы встречали царя?

– У меня, – ответил негр.

– Так возьми из нее одного голубя и выпусти.

– Голуби уже съедены.

– Кто их съел?

– Я сказал повару, что эти птицы от госпожи Сарры, и он только для тебя и готовил из них жаркое и паштеты.

– Чтоб вас сожрал крокодил! – вскричал огорченный царевич.

Он велел позвать Тутмоса и, рассказав адъютанту историю с голубями, приказал ему немедленно ехать к Сарре.

– Свези ей изумрудные серьги, браслеты для ног и для рук и два таланта. Скажи, что я сержусь за то, что она скрывала от меня свою беременность, но прощу ее, если ребенок будет здоровый и красивый. А если родит мальчика, я подарю ей еще одну усадьбу!.. А еще… уговори ее удалить от себя хоть часть евреев и вместо них взять египтян и египтянок. Я не хочу, чтобы мой сын явился на свет в таком окружении. Он еще, пожалуй, будет потом играть с еврейскими детьми, и они научат его угощать отца гнилыми финиками… – закончил он, смеясь.

Глава XIX

Иностранный квартал Мемфиса был расположен в северо-восточной части города, недалеко от Нила. Там насчитывалось несколько сот домов и около полутора десятка тысяч жителей: ассирийцев, евреев, греков, а больше всего финикиян.

Это была зажиточная часть города. Главную артерию составляла широкая, шагов в тридцать, довольно прямая, вымощенная каменными плитами улица. По обеим сторонам ее возвышались дома из кирпича, песчаника или известняка, высотой от трех до пяти этажей. В подвалах помещались склады сырья, в первых этажах – лавки, в бельэтаже – квартиры богатых людей, выше – мастерские: ткацкие, сапожные, ювелирные, на самом верху – тесные жилища ремесленников. Постройки этого квартала, как, впрочем, и во всем городе, были главным образом белые, но среди каменных зданий встречались и зеленые, как луг, желтые, как спелая нива, голубые, как небо, и красные, как кровь.

Многие фасады были украшены росписью, изображавшей занятия их жильцов. На доме ювелира длинный ряд рисунков рассказывал с том, что его владелец выделывает золотые цепи и браслеты, которые раскупаются чужеземными властителями, и те не могут на них надивиться. На стене огромного купеческого особняка были изображены эпизоды, показывающие трудности и риск торгового дела: в море людей хватали страшные чудовища с рыбьими хвостами, в пустыне – крылатые драконы, изрыгающие огонь, а на далеких островах их настигали великаны, сандалии которых были больше финикийских кораблей.

Лекарь на стене своей больницы изобразил пациентов, которым он возвратил не только утерянную способность владеть руками и ногами, но даже зубы и утраченную молодость. На здании, где помещалось управление кварталом, нарисованы были бочки, куда люди бросали золотые перстни, писец, которому кто-то шептал на ухо, распростертый на земле человек и двое других, избивающих его палками.

Улица была всегда полна народу. Вдоль стен стояли люди с носилками, с опахалами, рассыльные и поденщики, предлагавшие свои услуги. Посередине тянулись непрерывной вереницей повозки с товарами, запряженные ослами либо волами. По тротуарам сновали крикливые продавцы свежей воды, винограда, фиников, копченой рыбы, а также лоточники, цветочницы, музыканты и разного рода фокусники.

Среди этого человеческого потока, где все двигались, толкали друг друга, продавали и покупали, крича на разные голоса, выделялись полицейские в коричневых рубахах до колен, в полосатых передниках в красную и голубую полоску, с голыми ногами, с коротким мечом на боку и большой дубинкой в руке. Эти представители власти разгуливали по тротуару, иногда переговариваясь между собой, а большей частью стояли на каменном возвышении, чтоб лучше видеть суетившуюся у их ног толпу.

При таком надзоре уличным воришкам приходилось действовать очень ловко. Обыкновенно двое затевали между собой драку, а когда собиралась толпа и полицейские начинали тузить дубинками как дерущихся, так и зрителей, остальные компаньоны по воровскому делу обирали карманы.

Почти в самом центре главной улицы находилась гостиница финикиянина родом из Тира, по имени Асархаддон, где для облегчения надзора обязаны были проживать все приезжие иностранцы. Это был огромный квадратный дом со множеством окон, стоявший особняком, так что можно было обходить вокруг и подсматривать со всех сторон. Над главными воротами висела модель корабля, а на фасаде были нарисованы картины, изображавшие царя Рамсеса XII, совершающего жертвоприношение богам и принимающего иностранцев, среди которых финикияне выделялись высоким ростом и ярко-красным цветом. Окна были узкие, всегда открытые и лишь по мере надобности завешивались шторами из холста или из разноцветных лучинок. Жилище хозяина и комнаты для постояльцев занимали три верхних этажа; внизу помещался винный погреб и ресторан. Матросы, носильщики, ремесленники и всякие приезжие ели и пили во дворе, где был мозаичный пол и полотняный навес, натянутый с таким расчетом, чтобы можно было наблюдать за приезжими. Гости побогаче и благородного происхождения угощались на галереях, окружавших двор. Во дворе гости сидели на полу, перед каменными плитами, заменившими столы. На галереях, где чувствовалась прохлада, были расставлены столики, скамейки, стулья и даже низенькие мягкие диваны, на которых можно было вздремнуть. Кроме того, на каждой галерее стоял большой стол, уставленный хлебом, мясными блюдами, рыбой, а также фруктами и большими кувшинами с пивом, вином и водой. Негры и негритянки разносили гостям кушанья, убирали пустые кувшины, приносили из подвала полные, а наблюдавшие за столами писцы тщательно записывали каждый кусок хлеба, каждую головку чесноку и кружку воды. Посреди двора, на возвышении, стояли два надсмотрщика с дубинками: они должны были следить за прислугой и писцами, а также при помощи дубинки улаживать ссоры между беднейшими гостями разных национальностей. Благодаря такому порядку кражи и драки случались здесь редко, чаще – на галереях.

Сам хозяин гостиницы, известный в городе финикиянин Асархаддон, человек лет пятидесяти, в длинной рубахе и кисейной накидке, расхаживал между гостями, следя за тем, чтобы каждый получал все, что ему нужно.

– Кушайте и пейте, сынки мои! – говорил он греческим матросам. – Такой свинины и пива вам не подадут нигде в мире. Я слыхал, что вас потрепала буря близ Рафии.[31]31
  Рафия – приморский город в южной части Палестины.


[Закрыть] Вы должны принести богам щедрую жертву за то, что они вас спасли… В Мемфисе можно за всю жизнь не увидеть бури, а на море гром не большая редкость, чем у нас медный дебен. У меня есть и мед, и мука, и благовония для святых жертвоприношений, а вон по углам стоят боги всех народов. В моей гостинице человек может удовлетворить свой голод и свое благочестие по самой сходной цене.

Затем он поднимался на галерею к купцам.

– Кушайте и пейте, достопочтенные господа! – приглашал он их, низко кланяясь. – Времена нынче хорошие. Достойнейший наследник престола – да живет он вечно! – едет в Бубаст с огромной свитой, а из Верхнего царства пришли корабли с золотом. На этом не один из вас хорошо заработает. Есть куропатки, молодая гусятина, живая рыба, отличное жаркое из серны. А какое вино прислали мне с Кипра! Не будь я финикиянин, если кубок этого божественного напитка не стоит двух драхм! Но вы, отцы и благодетели мои, получите его сегодня по драхме. Только сегодня, для почину!..

– Полдрахмы за кубок, тогда попробуем, – отозвался один из купцов.

– Полдрахмы? – повторил хозяин. – Скорее Нил потечет вспять к Фивам, чем я отдам это вино за полдрахмы! Разве что для тебя, господин Белесис, которого все считают украшением Сидона. Эй, невольники!.. Подайте нашим благодетелям самый большой кувшин кипрского.

Когда он отошел, купец, названный Белесисом, сказал своим товарищам:

– Пусть рука у меня отсохнет, если это вино стоит полдрахмы! Ну да все равно!.. Меньше будет хлопот с полицией.

Разговоры с гостями, среди которых были люди самых различных национальностей и различного положения, не мешали хозяину следить за писцами, записывавшими, кто что ел и пил, надсмотрщиками, наблюдавшими за прислугой и писцами, а главное – за одним из приезжих, который расположился на подушках в передней галерее, поджав под себя ноги, и дремал над горстью фиников и кружкой чистой воды. Приезжему было лет около сорока; у него были густые волосы, черная, как смоль, борода, задумчивые глаза и удивительно благородные черты лица, которых, казалось, никогда не искажал гнев или страх.

«Это опасная крыса!.. – думал про себя хозяин, искоса поглядывая на гостя. – Похож на жреца, а носит темный плащ. Оставил у меня на хранение драгоценностей и золота на целый талант, а не ест мяса и не пьет вина… Должно быть, это или великий пророк, или большой мошенник».

С улицы вошли во двор два голых псилла, то есть укротителя змей, с мешком ядовитых гадов и начали представление. Младший заиграл на дудочке, а старший стал обвивать себя маленькими и большими змеями, из которых и одной было бы достаточно, чтобы разогнать всех постояльцев гостиницы «У корабля». Дудочка визжала, укротитель извивался, гримасничал, дергался и все время дразнил гадов, пока одна змея не ужалила его в руку, а другая в лицо. Третью, самую маленькую, он проглотил живьем. Гости и прислуга с беспокойством смотрели на эти фокусы. Все дрожали, когда укротитель дразнил змей, пугались и жмурили глаза, когда они жалили укротителя, когда же он проглотил змейку, зрители завыли от восторга.

Только приезжий на передней галерее даже не соблаговолил взглянуть на представление и, когда укротитель подошел за монетой, бросил ему на пол два медных дебена и показал рукой, чгобы он не подходил близко.

Зрелище продолжалось с полчаса. После того как псиллы покинули двор, к хозяину подбежал негр, обслуживающий комнаты для приезжих, и стал что-то озабоченно шептать ему, а затем неизвестно откуда появился полицейский десятник и, отведя Асархаддона в отдаленную нишу, долго беседовал с ним, причем почтенный владелец гостиницы то и дело колотил себя в грудь, всплескивал руками и хватался за голову. Наконец, дав негру пинка в живот, он велел подать десятнику жареного гуся и кувшин кипрского, а сам отправился на переднюю галерею к гостю, который как будто дремал, хотя глаза у него были открыты.

– Печальные у меня для тебя новости, почтенный господин, – проговорил хозяин, садясь рядом с приезжим.

– Боги посылают людям дождь и печаль, когда им заблагорассудится, – равнодушно ответил гость.

– Пока мы смотрели на псиллов, – продолжал хозяин, теребя седоватую бороду, – воры забрались во второй этаж и украли твои вещи – три мешка и ящик, наверно большой ценности!..

– Ты должен сообщить о моей пропаже в суд.

– Зачем в суд? – шепнул хозяин. – У наших воров свой цех… Мы пошлем за старшиной, оценим вещи, заплатишь ему двадцать процентов стоимости – и все найдется. Я могу тебе помочь.

– В моей стране, – заявил приезжий, – никто не ведет переговоров с ворами, и я тоже не стану. Я живу у тебя, я тебе доверил свое имущество, и ты за него отвечаешь.

Почтенный Асархаддон почесал спину.

– Человек из далекой страны, – заговорил он, понизив голос, – вы, хетты, и мы, финикияне, – братья, и я по совести советую тебе не связываться с египетским судом, так как в нем есть только та дверь, в которую входят, но нет той, из которой выходят.

– Невинного боги проведут через стену, – ответил гость.

– Невинного!.. Кто из нас может считаться невинным в этой стране рабства? – прошептал хозяин. – Вон, погляди, – там доедает гуся полицейский десятник, чудесного гуся, которого я сам охотно бы съел. А ты знаешь, почему я отдал его, отняв у себя это лакомство? Потому что десятник пришел выспрашивать про тебя…

Сказав это, финикиянин искоса посмотрел на приезжего, который, однако, сидел все с тем же невозмутимым видом.

– Он спрашивает меня, – продолжал хозяин. – «Кто этот в черном, что два часа сидит над горсточкой фиников?» Я говорю: «Весьма почтенный человек, господин Пхут». – «Откуда он?» – «Из страны хеттов, из города Харрана;[32]32
  Харран – город в северной Месопотамии, расположенный на скрещении важных торговых путей.


[Закрыть] у него там приличный дом в три этажа и большой участок земли». – «Зачем он сюда приехал?» – «Приехал, говорю, чтобы получить с одного жреца пять талантов, которые дал взаймы еще его отец». Так знаешь, почтенный господин, что мне ответил на это десятник?… Вот что: «Асархаддон, мне известно, что ты верный слуга фараона, что у тебя хороший стол и вино, поэтому предупреждаю тебя – будь осторожен!.. Берегись иностранцев, которые ни с кем не знакомятся, избегают вина и всяких утех и молчат. Этот Пхут из Харрана, возможно, ассирийский шпион». Сердце у меня замерло, когда я это услышал, – продолжал хозяин. – А тебе, видно, все равно?… – рассердился он, видя, что даже страшное подозрение в шпионстве не возмутило спокойствия хетта.

– Асархаддон, – сказал, немного помолчав, гость, – я доверил тебе себя и свое имущество, подумай же о том, чтобы вернуть мне мешки и сундук, иначе я пожалуюсь тому же десятнику, который съел гуся, предназначенного для тебя.

– Ну… тогда разреши мне уплатить ворам хоть пятнадцать процентов стоимости твоих вещей, – сказал хозяин.

– Я запрещаю тебе платить что-либо.

– Дай им хоть тридцать драхм!

– Ни одного дебена!

– Дай беднягам хоть десять драхм.

– Ступай с миром, Асархаддон, и проси богов, чтобы они вернули тебе разум, – ответил приезжий все с тем же спокойствием.

Хозяин, задыхаясь от возмущения, вскочил с подушек.

«Экая гадина! – злился он в душе. – Он приехал не только за долгом. Он тут еще хорошее дельце обделает… Сердце мне подсказывает, что это большой богач. А может быть, даже и трактирщик, который в компании с жрецами и судьями откроет где-нибудь у меня под боком вторую гостиницу… Да сожжет тебя огонь небесный! Да источит тебя проказа!.. Скряга, обманщик, вор, на котором честный человек ничего не заработает!»

Почтенный Асархаддон не успел прийти в себя от возмущения, как на улице раздались звуки флейты и бубна, и минуту спустя во двор вбежали четыре почти нагие танцовщицы. Носильщики и матросы встретили их радостными возгласами, и даже солидные купцы, сидевшие под галереей, стали с любопытством поглядывать в их сторону и обмениваться замечаниями по поводу их наружности. Танцовщицы движением рук и улыбками приветствовали зрителей. Одна заиграла на двойной флейте, другая вторила ей на бубне, а две самые младшие танцевали вокруг двора, стараясь задевать всех гостей своими кисейными шарфами. Пьющие за столиками стали петь, кричать и приглашать к себе танцовщиц, а во дворе среди гостей началась драка, которую надсмотрщики без труда прекратили, подняв вверх свои дубинки. Какой-то фивиец при одном виде дубинок так возмутился, что выхватил было из-за пояса нож, но два негра бросились на него, отобрали несколько медных колец в уплату за съеденное и вышвырнули его на улицу.

Одна из танцовщиц подсела к матросам, две подошли к купцам, которые стали угощать их вином и сладостями, а самая старшая начала обходить столы и собирать деньги.

– На храм божественной Исиды! – восклицала она. – Жертвуйте, благочестивые чужеземцы, на храм Исиды, которая покровительствует всему живущему… Чем больше дадите, тем больше благ ниспошлют вам боги… На храм, на храм матери Исиды!

Ей бросали в бубен клубки медной проволоки, иногда крупинки золота. Какой-то купец спросил, нельзя ли ее навестить, и жрица с улыбкой кивнула головой.

Когда она поднялась на переднюю галерею, Пхут из Харрана сунул руку в кожаный мешок и, достав оттуда золотое кольцо, сказал:

– Иштар[33]33
  Иштар – вавилонская богиня, олицетворявшая плодородие, материнство и супружескую любовь. Она считалась также владычицей неба и звезд.


[Закрыть] – великая и добрая богиня. Возьми это на ее храм.

Жрица внимательно посмотрела на него и прошептала:

– Аннаэль, Сахиэль.

– Амабиэль, Абалидот… – ответил также тихо приезжий.

– Я вижу, что ты любишь мать Исиду, – проговорила жрица громко. – Ты, должно быть, богат и щедр. Стоит тебе погадать.

Она села рядом с ним, съела несколько фиников и, взяв его руку, заговорила:

– Ты прибыл из далекой страны Бретора и Хагита… Дорога у тебя была благополучная… Уже несколько дней следят за тобой финикияне, – прибавила она тише. – Ты приехал за деньгами, хотя и не купец… Приди ко мне сегодня после заката солнца… Твои желания, – продолжала она вслух, – должны исполниться… Я живу на улице Гробниц, в доме «Под зеленой звездой» (опять шепотом). Только остерегайся воров, зарящихся на твое богатство, – закончила она, видя, что почтенный Асархаддон подслушивает.

– В моей гостинице нет воров! – вскипел финикиянин. – Крадут, должно быть, те, что приходят с улицы.

– Не сердись, старичок, – ответила насмешливо жрица, – а то у тебя сразу выступает на шее красная полоса – знак недоброй смерти.

Услышав это, Асархаддон трижды сплюнул и шепотом произнес заклятие от дурных предсказаний. Когда он удалился, жрица продолжала любезничать с харранцем. Дала ему розу из своего венка и, обняв его на прощанье, направилась к другим столам.

Приезжий подозвал хозяина.

– Я хочу, – сказал он, – чтобы эта женщина побывала у меня. Вели провести ее ко мне в комнату.

Асархаддон посмотрел ему в глаза, всплеснул руками и захохотал.

– Тифон[34]34
  Тифон – греческое название Сета, древнеегипетского бога пустыни, зла и смерти, который, по древнему преданию, убил своего брата Осириса.


[Закрыть] попутал тебя, харранец!.. – воскликнул он. – Если б что-нибудь подобное случилось в моем доме с египетской жрицей, меня выгнали бы вон из города. Здесь можно принимать только иностранок.

– В таком случае я пойду к ней, – ответил Пхут. – Это мудрая и благочестивая женщина, она поможет мне во многих делах. После заката солнца дашь мне проводника, чтобы я не заблудился по дороге.

– Все злые духи вселились в твое сердце, – ответил хозяин. – Ведь это знакомство будет тебе стоить не меньше двухсот драхм, а может быть, и все триста, да еще придется дать прислужницам и храму. А почти за такую же сумму, скажем, за пятьсот драхм, ты можешь познакомиться с молодой добродетельной девушкой, моей дочерью; ей уже четырнадцать лет, и, как умная девочка, она собирает себе приданое. Не шатайся же ночью по незнакомому городу; того и гляди попадешь в руки полиции или воров. Пользуйся лучше тем, что боги посылают тебе дома. Согласен?

– А твоя дочь поедет со мной в Харран?

Хозяин посмотрел на него с изумлением. Вдруг он хлопнул себя по лбу, как будто разгадал тайну, и, схватив приезжего за руку, потащил его в укромный уголок у окна.

– Теперь я все знаю!.. – заговорил он взволнованным шепотом. – Ты торгуешь женщинами. Но помни, что за вывоз египтянки тебя могут лишить имущества и отправить в каменоломни. Разве что… примешь меня в компанию, ибо мне ведомы тут все пути.

– В таком случае расскажи, как пройти к этой жрице, – ответил Пхут. – И не забывай, что после заката солнца ты должен дать мне проводника, а утром – вернуть мои мешки и сундук, иначе я обращусь в суд.

Сказав это, Пхут вышел из ресторана и направился наверх в свою комнату.

Вне себя от негодования, Асархаддон подошел к столику, за которым пили финикийские купцы, и отозвал в сторону одного из них, Куша.

– Хороших же постояльцев ты мне присылаешь! – закричал на него хозяин дрожащим от бешенства голосом. – Этот Пхут ничего почти не ест и заставляет меня выкупать у воров украденные у него вещи, а теперь, точно в насмешку, отправляется к египетской танцовщице, вместо того чтобы одарить моих женщин.

– Что ж тут удивительного, – ответил, смеясь, Куш. – С финикиянками он мог познакомиться и в Сидоне, а здесь предпочитает египтянок. Дурак тот, кто на Кипре не пьет кипрского вина, довольствуясь тирским пивом.

– Я тебе говорю, – перебил его хозяин, – что это опасный человек… Притворяется простым горожанином, а вид-то у него жреца.

– А у тебя, Асархаддон, вид верховного жреца, хотя ты всего-навсего шинкарь! Скамья останется скамьей даже и тогда, когда покрыта львиной шкурой.

– Но зачем он ходит к жрицам? Я готов поклясться, что это хитрость и что хеттский грубиян идет не на пирушку к женщинам, а на какое-то собрание заговорщиков.

– Злоба и жадность совсем затуманили твой ум, – с упреком сказал ему Куш. – Ты похож на человека, который на смоковнице ищет дыню и не замечает фиг. Для каждого купца ясно, что, если Пхут хочет получить свои пять талантов, он должен снискать себе благоволение у всех, кто вертится среди жрецов. А вот ты этого не понимаешь.

– Потому что сердце мне подсказывает, что это наверно ассирийский шпион, покушающийся на жизнь его величества.

Куш презрительно посмотрел на Асархаддона.

– Ну что ж, следи за ним! Ходи за ним по пятам. А если что заметишь, может, и тебе достанется что-нибудь из его имущества.

– Вот когда ты сказал умное слово! Пускай эта крыса идет к своим жрицам и от них куда угодно. А я пошлю за ним свои глаза, от которых ничто не скроется!