Текст книги "Фараон"

В это время между двумя слугами министра – адъютантом, носящим опахало, и писцом Пентуэром – тоже завязался разговор.

– Что ты думаешь о случае с Эннаной? – спросил адъютант.

– А что ты думаешь о крестьянине, который повесился? – спросил писец.

– Мне кажется, что для него сегодняшний день – самый счастливый, а веревка вокруг шеи – самая мягкая из тех, какие попадались ему в жизни, – ответил адъютант. – Кроме того, я думаю, что Эннана будет теперь весьма внимательно наблюдать за наследником престола.

– Ошибаешься, – сказал Пентуэр, – отныне Эннана никогда больше не заметит скарабея, будь тот величиной с вола. А что касается крестьянина, то не кажется ли тебе, что ему все-таки очень и очень плохо жилось на священной египетской земле…

– Ты не знаешь крестьян, потому так говоришь…

– А кто же знает их, если не я? – хмуро ответил писец. – Я вырос среди них. Разве я не видел, как мой отец чистил каналы, сеял, жал, а главное – вечно платил подати? О, ты не знаешь, что такое крестьянская доля в Египте!..

– Зато я знаю, – ответил адъютант, – что такое доля чужеземца. Мой прадед или прапрадед был одним из знатных гиксосов. Он остался здесь только потому, что привязался к этой земле. И что же – мало того, что у него отняли его поместье, – даже мне до сих пор не прощают моего происхождения!.. Сам знаешь, что мне порою приходится терпеть от коренных египтян, несмотря на мой высокий пост. Как же я могу жалеть египетского мужика, если он, заметив желтоватый оттенок моей кожи, бурчит себе под нос: «Язычник!», «Чужеземец!» А сам он, мужик, – не язычник и не чужеземец!..

– Он только раб, – вставил писец, – раб, которого женят, разводят, бьют, продают, иногда убивают и всегда заставляют работать, обещая вдобавок, что и на том свете он тоже будет рабом.

Адъютант пожал плечами.

– Чудак ты, хоть и умница!.. – сказал он. – Разве ты не видишь: каждый из нас, какое бы положение он ни занимал – низкое, менее низкое или очень низкое, – должен трудиться. И разве тебя огорчает, что ты не фараон и что над твоей могилой не будет пирамиды?… Ты об этом не думаешь, потому что понимаешь, что таков уж на свете порядок. Каждый исполняет свои обязанности: вол пашет землю, осел возит путешественников, я ношу опахало министра, ты за него помнишь, думаешь, а мужик обрабатывает поле и платит подати. Что нам до того, что какой-то бык родится Аписом и все воздают ему почести или что какой-то человек родится фараоном либо номархом?…

– У этого крестьянина украли его десятилетний труд, – прошептал Пентуэр.

– А твой труд разве не крадет министр?… – спросил адъютант. – Кому известно, что это ты правишь государством, а не досточтимый Херихор?…

– Ошибаешься, – сказал писец, – он действительно правит. У него власть, у него воля, а у меня – только знания. Притом ни меня, ни тебя не бьют, как того крестьянина.

– А вот избили же Эннану, и с нами это может случиться. Надо иметь мужество и довольствоваться положением, какое кому предназначено. Тем более что, как тебе известно, наш дух, бессмертный Ка,[6]6
  Ка – по верованиям древних египтян, жизненная сила человека или духовное подобие человеческого тела, «двойник», который продолжал жить и после смерти человека.


[Закрыть] очищаясь, поднимается каждый раз на более высокую ступень, чтобы через тысячи или миллионы лет вместе с душами фараонов и рабов и даже вместе с богами раствориться во всемогущем прародителе жизни, у которого нет имени.

– Ты говоришь, как жрец, – ответил с горечью Пентуэр. – Скорее я должен был бы относиться ко всему с таким спокойствием. А вместо того у меня болит душа, потому что я чувствую страдания миллионов.

– Кто же тебе велит?…

– Мои глаза и сердце. Оно – точно долина между гор, которая не может молчать, когда слышит крик, и откликается эхом.

– А я скажу тебе, Пентуэр, что ты напрасно задумываешься над такими опасными вещами. Нельзя безнаказанно бродить по кручам восточных гор – того и гляди сорвешься, – или блуждать по западной пустыне, где рыскают голодные львы и вздымается бешеный хамсин.

Между тем доблестный Эннана, лежа в двуколке, где от тряски боль еще усиливалась, желая показать свое мужество, потребовал, чтоб ему дали поесть и напиться. Съев сухую лепешку, натертую чесноком, и выпив из высокого кувшина кисловатого пива, он попросил возницу, чтобы тот веткой отгонял мух от его израненного тела. Лежа ничком на мешках и ящиках в скрипучей двуколке, бедный Эннана заунывным голосом затянул песню про тяжкую долю низшего офицера:

«С чего это ты взял, что лучше быть офицером, чем писцом? Подойди и посмотри на рубцы и ссадины на моем теле, а я расскажу тебе про незавидную жизнь офицера.

Я был еще мальчиком, когда меня взяли в казарму. Утром вместо завтрака меня угощали тумаком в живот, так что даже в глазах темнело; в полдень, вместо обеда, – кулаком в переносицу, так что даже губа распухала. А к вечеру вся голова была в крови и чуть не раскалывалась на части.

Пойдем, я расскажу тебе, как я совершал поход в Сирию. Я шел, навьюченный, как осел, – ведь еду и питье приходилось нести на себе. Шея у меня, как у осла, не сгибалась, спина трещала. Я пил протухшую воду и перед врагом был беспомощен, как птица в силках.

Я вернулся в Египет, но здесь я подобен дереву, источенному червями. За всякий пустяк меня раскладывают на земле и бьют по чему попало, так что живого места не остается. И вот я болен и должен лежать, меня приходится везти в двуколке, а пока денщик крадет мой плащ и скрывается…

Поэтому, писец, ты можешь изменить свое мнение о счастье офицера».[7]7
  Заимствовано из подлинных источников. (Прим. авт.)


[Закрыть]

Так пел доблестный Эннана. И его печальная песнь пережила египетское царство.

Глава V

По мере того как свита наследника престола приближалась к Мемфису, солнце склонялось к западу и с бесчисленных каналов и далекого моря поднимался ветер, насыщенный прохладной влагой. Дорога снова шла по плодородной местности; на полях и в зарослях люди продолжали работать, хотя пустыня уже зарозовела, а макушки гор пылали огнем. Рамсес остановился и повернул лошадь. Его тотчас же окружила свита, подъехали высшие офицеры и мало-помалу, ровным шагом, стали подходить полки.

Освещенный пурпурными лучами заходящего солнца, наследник казался статуей бога. Солдаты смотрели на него с гордостью и любовью, офицеры – с восторгом.

Рамсес поднял руку. Все смолкли. Он начал:

– Достойные военачальники, храбрые офицеры, послушные солдаты! Сегодня боги даровали мне счастье командовать такими, как вы, героями. Радостью полно мое царственное сердце. Но я хочу, чтобы вы, военачальники, офицеры и солдаты, всегда разделяли со мной мою радость, и потому отдаю приказ выдать по одной драхме[8]8
  Драхма – древнегреческая серебряная монета.


[Закрыть] каждому солдату из тех, что пошли на восток, и тех, что вернутся с нами с восточной границы. Кроме того, еще по одной драхме греческим солдатам, которые сегодня под моим командованием открыли нам выход из ущелья, и по одной драхме солдатам тех полков благородного Нитагора, которые хотели отрезать нам путь к тракту…

Точно гром прокатилось по полкам:

– Да здравствует наш царевич!.. Да здравствует наследник фараона!.. Да живет он вечно!.. – кричали солдаты и громче всех греки.

Наследник продолжал:

– Для раздачи низшим офицерам моей армии и армии благородного Нитагора я жалую пять талантов, достойнейшему же министру и главным военачальникам – десять талантов…

– Я отказываюсь от своей доли в пользу солдат, – сказал Херихор.

– Да здравствует наследник!.. Да здравствует министр! – кричали офицеры и солдаты.

Багровый диск солнца уже коснулся песков западной пустыни, когда Рамсес простился с войсками и, пришпорив коня, поскакал в Мемфис, а достойный Херихор под гром восторженных кликов сел в носилки и тоже приказал обогнать марширующие колонны.

Удалившись вперед настолько, что отдельные голоса слились в один общий гул, напоминавший шум водопада, министр, высунувшись из носилок, обратился к писцу Пентуэру:

– Все помнишь?

– Все, достойнейший.

– Твоя память – как гранит, на котором пишут историю, а твоя мудрость – как Нил, который все заливает и оплодотворяет, – сказал министр. – К тому же боги одарили тебя величайшей из всех добродетелей – разумным смирением…

Писец ничего не ответил.

– Ты правильнее, чем кто-либо другой, можешь оценить ум и поступки наследника престола, да живет он вечно!

Министр помолчал с минуту. Так много говорить было не в его привычках.

– Итак, скажи мне, Пентуэр, и запиши: подобает ли, чтобы наследник престола высказывал перед армией собственную волю?… Так может поступать только фараон, или изменник, или… легкомысленный юнец, который с одинаковой легкостью совершает славные подвиги и бросает безбожные слова.

Солнце зашло, и скоро надвинулась звездная ночь. Над бесчисленными каналами Нижнего Египта стал сгущаться серебристый туман, легкий ветер относил его к самой пустыне, охлаждая усталых солдат и насыщая растения, изнывавшие от жажды.

– А еще, Пентуэр, подумай и скажи мне, – продолжал министр, – откуда наследник возьмет двадцать талантов, чтобы выполнить обещание, так необдуманно данное сегодня армии. Впрочем, откуда бы он ни взял деньги, кажется мне, а наверное и тебе, небезопасным, чтобы наследник делал армии подарки в такое время, когда самому царю нечем выплатить жалованье возвращающимся с востока полкам Нитагора. Я не спрашиваю твоего мнения, оно мне известно, как и тебе хорошо известны самые сокровенные мои мысли; прошу тебя только запомнить то, что ты видел, чтобы потом рассказать в коллегии жрецов.

– А скоро она будет созвана? – спросил Пентуэр.

– Пока еще нет повода. Я сперва попытаюсь обуздать разъяренного бычка при содействии родительской руки. Жаль ведь юношу – у него большие способности и энергия южного вихря. Но если вихрь, вместо того чтобы сметать с лица земли врагов Египта, станет прибивать его пшеницу и вырывать с корнем пальмы…

Министр замолчал. Свита его скрылась в темной зелени аллеи, ведущей к Мемфису.

В это время Рамсес подъезжал к дворцу фараона.

Дворец стоял на холме за городом, среди парка. Там росли диковинные деревья: южные – баобабы, северные – кедры, сосны и дубы. Благодаря искусству садоводов они жили десятки лет и достигали большой высоты.

Тенистая аллея вела вверх – к воротам вышиною с трехэтажное здание. С каждой стороны ворот возвышалось мощное сооружение, вроде башни из песчаника в форме усеченной пирамиды, сорок шагов шириной и высотой в пять этажей. Ночью эти причудливые башни казались огромными шатрами. На каждом этаже у них было по одному квадратному окошку. Крыши были плоские. С вершины одной такой башни дворцовая стража смотрела вниз, на землю; с другой – дежурный жрец наблюдал звезды.

Вправо и влево от этих башен, называемых пилонами, тянулась каменная ограда, вернее, непрерывный ряд одноэтажных строений с узкими окнами и плоской крышей, по которой ходили часовые. По обеим сторонам главных ворот возвышались две статуи, достигавшие уровня второго этажа; у подножия статуй тоже ходили часовые.

Когда наследник в сопровождении нескольких всадников подъехал к воротам, часовой, несмотря на темноту, узнал его. Тотчас же выбежал из пилона дворцовый чиновник, в белой юбке, темной накидке и в парике, похожем на клобук.

– Во дворец уже поздно? – спросил наследник.

– Да, государь, – ответил тот. – Царь обряжает богов ко сну.

– А что он будет делать потом?

– Он соизволит принять военного министра Херихора.

– Ну а после?

– После этого он будет смотреть танцы в большом зале, а затем примет ванну и совершит вечерние молитвы.

– Меня он не ждет к себе? – спросил наследник.

– Завтра, после военного совета.

– А что делают царицы?

– Первая царица молится в комнате покойного сына, ваша же благородная матушка изволит принимать финикийского посла, который привез ей подарки от женщин Тира.[9]9
  Тиp – один из крупнейших торговых городов Финикии, расположенный на берегу Средиземного моря. Наивысшего расцвета достиг в X в. до н. э.


[Закрыть]

– Есть и девушки?

– Есть несколько; на каждой драгоценностей по крайней мере на десять талантов.

– А кто там бродит с факелами? – спросил царевич, указывая рукой на нижнюю часть парка.

– Это снимают с дерева брата вашего высочества. Он сидит там с полудня.

– И не хочет спускаться?

– Теперь спустится – за ним пошел шут первой царицы и пообещал, что сведет его в харчевню, где пьют парасхиты.[10]10
  Парасхиты (греч.) – древнеегипетские бальзамировщики.


[Закрыть]

– А про сегодняшние маневры здесь уже что-нибудь слыхали?

– В министерстве говорили, что штаб был отрезан от корпуса.

– А еще что?…

Чиновник молчал в нерешительности.

– Рассказывай, что слышал.

– Еще говорили, что за это ты приказал отсчитать одному офицеру пятьсот палок, а проводника повесить.

– Какая ложь!.. – отозвался один из адъютантов наследника.

– Солдаты тоже говорят, что все это, наверно, враки, – ответил чиновник смелее.

Наследник повернул коня и поехал в нижнюю часть парка, где находился малый дворец, в котором он жил. Это был в сущности одноэтажный деревянный павильон. Он имел форму шестигранника огромных размеров с двумя террасами – верхней и нижней, которые шли вокруг всего здания и держались на деревянных столбах. Внутри горели светильники, и видно было, что стены сделаны из резного дерева, ажурного, как кружево, и защищены от ветра разноцветными тканями. На плоской, обнесенной балюстрадой кровле было разбито несколько шатров.

Наследник вошел в дом, где его радостно встретили полунагие прислужники; одни освещали факелами дорогу, другие падали перед ним ниц. Здесь он снял запыленную одежду, искупался в каменной ванне и накинул на себя белую одежду, что-то вроде большой простыни, застегнув ее у шеи и перевязав у талии шнуром. На первом этаже он сел ужинать, ему подали пшеничную лепешку, горсть фиников и кружку легкого пива. Затем он поднялся на верхнюю террасу и, улегшись на диване, покрытом львиной шкурой, велел прислуге разойтись и прислать к нему наверх Тутмоса, как только тот прибудет.

Около полуночи перед павильоном остановились носилки, из которых вышел адъютант наследника, Тутмос. Зевая от усталости, он тяжелой походкой поднялся на террасу. Наследник тотчас же вскочил с постели.

– Это ты? Ну что? – спросил он.

– Ты еще не спишь? – удивился Тутмос. – О боги, после стольких дней мучительной тряски!.. А я-то надеялся, что удастся соснуть хотя бы до восхода солнца.

– Как там Сарра?…

– Будет здесь послезавтра или ты у нее на хуторе, на том берегу Нила.

– Только послезавтра?!

– Только?… Выспался бы ты лучше, Рамсес. Слишком много накопилось у тебя в сердце черной крови. И оттого тебя бросает в жар.

– А что ее отец?…

– Он – человек порядочный и неглупый. Зовут его Гедеон. Когда я сказал ему, что ты хочешь взять его дочь, он бросился на землю и стал рвать на себе волосы. Я, конечно, выждал, пока окончатся эти излияния отцовского горя, поел кое-чего, выпил вина, и мы приступили к переговорам. Гедеон, обливаясь слезами, сначала клялся, что предпочел бы видеть свою дочь в могиле, чем чьей-нибудь любовницей. Тогда я сказал ему, что он получит под Мемфисом, на берегу Нила, хутор, который приносит два таланта годового дохода и свободен от налогов. Он вознегодовал. Я пообещал ему еще один талант ежегодно золотом и серебром. Он вздохнул и заметил, что его дочь три года училась в Пи-Баилосе. Я набавил еще талант. Но Гедеон все тем же безутешным тоном стал уверять, что теряет очень хорошую должность управляющего у господина Сезофриса. Я объяснил, что ему незачем бросать эту должность, и прибавил еще десять дойных коров с твоего скотного двора. Лицо его несколько прояснилось. Он признался мне под глубочайшим секретом, что на его Сарру обратил уже внимание один очень важный господин, некто Хайрес, который носит опахало над мемфисским номархом. Я пообещал ему еще бычка, небольшую золотую цепь и ценное запястье. Таким образом, за Сарру придется отдать: хутор, два таланта наличными ежегодно, десять коров, бычка, цепь и золотое запястье. Это ее отцу, почтенному Гедеону. А ей самой – что ты пожелаешь.

– Ну а как вела себя Сарра? – спросил наследник.

– Пока мы договаривались, она гуляла по саду, а когда закончили переговоры и спрыснули их хорошим еврейским вином, – знаешь, что она сказала отцу?… Что если бы он не отдал ее тебе, она бросилась бы со скалы. А теперь ты можешь спать спокойно, – закончил Тутмос.

– Сомневаюсь, – ответил наследник. Он стоял, опершись на балюстраду, и глядел в пустынную частъ парка. – Знаешь, мы по дороге натолкнулись на труп повесившегося крестьянина!..

– О! Это похуже скарабеев! – поморщился Тутмос.

– Бедняга покончил с собой с горя: солдаты засыпали канал, который он десять лет рыл для себя в пустыне.

– Во всяком случае, он уже крепко спит… Пора, пожалуй, и нам…

– Бессовестно поступили с этим человеком, – продолжал наследник. – Надо найти его детей, выкупить их и дать им участок земли в аренду.

– Но это надо сделать под большим секретом, – заметил Тутмос. – Иначе все крестьяне начнут вешаться, и нам, их хозяевам, ни один финикиянин не поверит в долг и медного дебена.

– Брось шутки! Если б ты видел лицо этого крестьянина, ты тоже не заснул бы…

Вдруг снизу, из чащи парка, послышался голос не очень громкий, но отчетливый:

– Да благословит тебя, Рамсес, единый и всемогущий бог, которому нет имени на языке человека, ни изваяний в священных храмах!

Изумленные юноши перегнулись через перила.

– Кто ты?… – громко спросил наследник.

– Я – угнетенный египетский народ, – медленно и спокойно произнес голос.

Потом все стихло. Ни малейшее движение, ни малейший шорох ветвей не выдали присутствия поблизости человека.

По приказу наследника выбежали прислужники с факелами, спустили собак и обыскали все кусты. Но никого не нашли.

– Кто бы это мог быть?… – спросил Тутмоса взволнованный наследник. – Может быть, дух того крестьянина?

– Дух? – повторил адъютант. – Я никогда не слышал, чтобы духи говорили, хотя не раз стоял в карауле у храмов и гробниц. Я скорее готов предположить, что с нами говорил кто-нибудь из твоих друзей.

– Зачем же было ему скрываться?

– А не все ли тебе равно? – ответил Тутмос. – У каждого из нас десятки, если не сотни, незримых врагов. Будь же благодарен богам, что у тебя нашелся хоть один незримый друг.

– Я сегодня не засну… – прошептал взволнованный царевич.

– Брось… Вместо того чтобы бегать по террасе, послушайся меня и ложись. Знаешь, сон – божество солидное, ему не подобает гоняться за теми, кто скачет, как олень. Сон любит удобства, и, когда ты ляжешь на мягкий диван, он сядет рядом с тобой и укроет тебя своим широким плащом, который заслоняет людям не только глаза, но и память…

Говоря это, Тутмос подвел Рамсеса к дивану, принес ему под голову подставку из слоновой кости в виде полумесяца и уложил его спать. Затем он спустил полотняную завесу шатра, сам расположился рядом на полу, и через несколько минут оба заснули.

Глава VI

В мемфисский дворец фараона входили через ворота между двумя пятиэтажными башнями, или пилонами. Наружные стены этих строений из серого песчаника снизу до самого верху были покрыты барельефами.

Над воротами на щите был изображен государственный герб: крылатый шар, из-за которого выглядывали две змеи. Ниже восседал ряд богов, которым фараоны приносили жертвенные дары. На боковых колоннах в пять ярусов были высечены фигуры богов, а под ними – иероглифические надписи.

На стенах каждого пилона главное место занимал барельеф с изображением Рамсеса Великого. В одной руке у него была секира, а другой он держал за волосы людей, связанных в пучок, словно петрушка. Над царем стояли или сидели в два яруса боги, еще выше расположен был ряд фигур с жертвенными дарами, а у самой вершины пилонов изображения крылатых змей перемежались с изображениями скарабеев.

Эти пятиэтажные пилоны со своими суживающимися кверху стенами, соединяющие их трехэтажные ворота, барельефы, в которых строгая симметрия сочеталась с мрачной фантазией, а благочестие с жестокостью, производили угнетающее впечатление. Казалось: войти во дворец трудно, выйти невозможно, а жить в нем тяжко.

Ворота, перед которыми толпились солдаты и дворцовая челядь, вели во двор, окруженный галереями на столбах. Двор представлял собой красивый садик, где выращивались в кадках карликовые алоэ и карликовые пальмы, апельсинные деревья и кедры; все это было выстроено шпалерами и подобрано по росту. Посреди двора бил фонтан. Дорожки были усыпаны цветным песком.

Тут, под сводами галерей, сидели или медленно расхаживали высшие сановники государства, негромко переговариваясь между собой.

Со двора высокая дверь вела в зал, свод которого поддерживался двенадцатью колоннами в три этажа высотою. Зал был большой, но от массивных колонн казался тесным. Освещался он небольшими окошками в стенах и широким прямоугольным отверстием в потолке. В зале царили прохлада и полумрак, позволявший, однако, разглядеть желтые стены и колонны, покрытые многоярусной росписью: вверху – листья и цветы, ниже – боги, еще ниже – люди, несущие их изваяния или приносящие жертвенные дары, и всюду между рисунками ряды иероглифов.

Все это было раскрашено яркими и даже резкими красками: зеленой, красной и синей.

В этом зале с узорчатым мозаичным полом стояли в глубоком молчании жрецы, в белых одеждах, босые, а также высшие государственные сановники, военный министр Херихор и полководцы Нитагор и Патрокл, вызванные к фараону.

Его величество Рамсес ХII, как обычно перед советом, совершал в своей молельне жертвоприношение богам. Это продолжалось довольно долго. Поминутно из отдаленных покоев появлялся какой-нибудь жрец или чиновник, сообщая последние сведения о ходе богослужения: «…Сломал печать на дверях молельни… Совершает омовение бога… Облачает его… Закрыл двери…» Лица присутствующих выражали беспокойство и подавленность. Только Херихор сохранял хладнокровие, тогда как Патрокл не скрывал нетерпения, а Нитагор время от времени нарушал торжественную тишину мощными раскатами своего голоса. При каждом таком неприлично громком возгласе старого вояки придворные шарахались, словно испуганные овцы, и переглядывались между собой, как будто желая сказать: «Грубый солдафон, всю жизнь воюет с варварами – что с него спросишь?…»

В отдаленных покоях послышался звон колокольчика и бряцание оружия. В зал вошли двумя рядами гвардейцы в золотых шлемах и нагрудниках, с обнаженными мечами, затем два ряда жрецов, и наконец показались носилки с фараоном, который восседал на троне, окруженный облаками дыма из кадильниц.

Властелин Египта, Рамсес ХII, был человек лет шестидесяти, с увядшим лицом. На нем был белый плащ, на голове красно-белый колпак с золотой змеей, в руке длинный жезл.

При появлении процессии все пали ниц. Один только Патрокл, как истый варвар, ограничился низким поклоном, а Нитагор опустился на одно колено, но тотчас же встал.

Носилки фараона остановились перед возвышением, на котором под балдахином стоял трон из черного дерева. Фараон медленно сошел с носилок, окинул взором присутствующих и, воссев на трон, устремил глаза на орнамент, изображавший розовый шар с голубыми крыльями и зелеными змеями.

Направо от фараона стал верховный писец, налево – судья с жезлом, оба в огромных париках.

По знаку верховного судьи все или сели на пол, или опустились на колени. Верховный писец обратился к фараону:

– Господин наш и могучий повелитель! Твой слуга Нитагор, великий страж восточной границы, прибыл, чтобы воздать тебе почести, и привез дань от покоренных народов: малахитовую вазу, наполненную золотом, триста быков, сто коней и благовонное дерево тешеп.

– Скудная это дань, господин мой, – проговорил Нитагор. – Настоящие сокровища мы нашли бы на берегах Евфрата, где гордым, но слабым царям очень не мешало бы напомнить времена Рамсеса Великого.

– Ответь моему слуге Нитагору, – обратился фараон к писцу, – что слова его будут приняты во внимание. А теперь спроси, что он думает о воинских способностях моего сына и наследника, с которым он вчера имел честь сразиться под Пи-Баилосом?

– Наш властелин, повелитель девяти народов, вопрошает тебя, Нитагор… – начал было верховный писец. Но, к величайшему смущению придворных, старый полководец грубо перебил его:

– Я и сам слышу, что говорит господин мой… Устами же его, когда он обращается ко мне, мог бы быть лишь наследник престола, а не ты, верховный писец.

Писец с изумлением посмотрел на смельчака, но фараон ответил:

– Правду говорит мой верный слуга Нитагор.

Военный министр склонил голову, как бы в знак согласия.

Верховный судья возвестил жрецам, чиновникам и гвардии, что они могут пройти в сад, и сам, вместе с писцом, поклонившись трону, первый покинул зал. В зале остались только фараон, Херихор и оба полководца.

– Напряги слух твой, повелитель, и выслушай мои жалобы, – начал Нитагор. – Сегодня утром прислуживающий жрец, пришедший по твоему повелению умастить мне волосы, сказал, чтобы я, входя к тебе, снимал сандалии. Между тем всем известно не только в Верхнем и Нижнем Египте, но и у хеттов, а также в Ливии, Финикии и в стране Пунт,[11]11
  Пунт – страна, расположенная в Восточной Африке на берегу Красного моря (район современ. Сомали). Египтяне вели оживленную торговлю с Пунтом и вывозили оттуда золото, слоновую кость и черное дерево.


[Закрыть] что двадцать лет назад ты пожаловал мне право являться перед тобой в сандалиях.

– Правда твоя, – сказал фараон. – Я вижу, что при дворе завелись непорядки.

– Прикажи только, о царь, и мои ветераны наведут порядок… – подхватил Нитагор.

По знаку военного министра явилось несколько слуг; один принес сандалии и надел их на ноги Нитагору, другие расставили против трона три драгоценных табурета для министра и полководцев.

Когда трое вельмож сели, фараон спросил:

– Скажи мне, Нитагор, думаешь ли ты, что сын мой способен быть полководцем?… Только говори правду.

– Клянусь Амоном Ливанским и славой моих предков, в жилах которых текла царская кровь, что Рамсес, твой наследник, станет великим полководцем, если будет на то воля богов, – ответил Нитагор. – Еще юноша, почти отрок, он с большим искусством стянул свои полки, снарядил их и облегчил им поход. Но больше всего радует меня, что он не потерял голову, когда я отрезал ему путь, а повел войска в атаку. Да, он будет полководцем и победит ассирийцев, которых надо теперь же разбить, чтобы наши внуки не застали их на берегах Нила.

– А ты что скажешь, Херихор? – спросил фараон.

– Что касается ассирийцев, то, я думаю, достойнейший Нитагор преждевременно беспокоится о них. Мы еще не оправились от прошлых войн и должны окрепнуть, прежде чем начать новую войну, – ответил министр. – Что же до наследника престола, то Нитагор справедливо говорит, что у юноши есть качества полководца: он осторожен, как лиса, и бесстрашен, как лев. Но, несмотря на это, он вчера совершил много ошибок…

– Кто из нас их не делал?… – вставил молчавший до сих пор Патрокл.

– Наследник, – продолжал министр, – умело вел главный корпус, но не позаботился о штабе, отчего мы двигались так медленно и в таком беспорядке, что Нитагор мог отрезать нам путь.

– Может быть, Рамсес рассчитывал на вас, досточтимый? – заметил Нитагор.

– В делах управления и на войне ни на кого не следует рассчитывать. Можно споткнуться о самый крошечный, никем не замеченный камешек, – ответил министр.

– Если бы вы, достойнейший, – заметил Патрокл, – не приказали колонне свернуть с тракта из-за каких-то скарабеев…

– Вы, достойнейший, – чужеземец и иноверец, – ответил Херихор, – и потому так говорите. Мы же, египтяне, понимаем, что если народ и солдаты перестанут чтить скарабеев, то сыновья их перестанут бояться урея. Из неуважения к богам родится бунт против фараона…

– А для чего тогда секиры? – перебил Нитагор. – Кто хочет сохранить голову на плечах, должен слушаться верховного вождя.

– Каково же твое окончательное мнение относительно наследника? – спросил фараон Херихора.

– Живой образ солнца, сын богов! – ответил министр. – Прикажи умастить Рамсеса, дай ему большую цепь и десять талантов, но командиром корпуса Менфи не назначай. Царевич еще слишком молод для этого звания, слишком горяч, неопытен. Можно ли его сравнить с Патроклом, который в двадцати сражениях разбил наголову эфиопов и ливийцев? Или поставить рядом с Нитагором, одно имя которого после двадцати лет постоянных побед заставляет бледнеть наших врагов на востоке и на севере?

Фараон опустил голову на руки и, подумав, сказал:

– Идите с миром и моей милостью. Я поступлю, как повелевают мудрость и справедливость.

Сановники склонились в глубоком поклоне, а Рамсес ХII, не дожидаясь свиты, прошел в дальние покои. Когда два военачальника оказались одни в дворцовых сенях, Нитагор сказал Патроклу:

– Я вижу, жрецы распоряжаются здесь, точно у себя дома… Ну и голова этот Херихор! Разбил нас в пух и прах, прежде чем мы успели рот раскрыть, и… не даст он корпуса наследнику!..

– Меня он так расхвалил, что я даже не решился ответить, – оправдывался Патрокл.

– Надо сказать, он не лишен дальновидности, хотя и не все говорит. Он знает, что при наследнике в корпус пролезут всякие барчуки, из тех, что берут с собой в поход певичек, и захватят все высшие должности. Старые офицеры станут бездельничать с досады, что их обходят чинами, а молодым щеголям некогда будет заниматься делом за весельем, и корпус развалится, не успев даже встретиться с врагом. О, Херихор мудрец!

– Только бы его мудрость не обошлась вам дороже, чем неопытность молодого наследника, – шепнул ему грек.

Через анфиладу покоев с множеством колонн и стенной росписью, где у каждой двери низко склонялись перед ним жрецы и дворцовые чиновники, фараон прошел к себе в кабинет. Это был двухэтажный зал со стенами из алебастра, на которых золотом и яркими красками были изображены наиболее знаменательные события царствования Рамсеса ХII: принесение дани населением Месопотамии, прием посольства царя бухтенского, триумфальное шествие бога Хонсу по стране Бухтен.

В этом зале находилась малахитовая статуя бога Гора[12]12
  Гор – древнейший бог солнца, считавшийся сыном Осириса и покровителем фараона; изображался в виде кобчика или человека с головой кобчика.


[Закрыть] с птичьей головой, изукрашенная золотом и драгоценными каменьями, перед ней алтарь в виде усеченной пирамиды, царское оружие, роскошно отделанные кресла и скамьи, а также столики, уставленные безделушками.

При появлении фараона жрец воскурил благовония, а один из придворных доложил о приходе наследника престола, который вскоре вошел и низко поклонился отцу. На выразительном лице царевича заметно было лихорадочное волнение.

– Я рад, мой сын, – заговорил фараон, – что ты вернулся здоровым из трудного похода.

– Да живешь ты вечно и да наполнит слава твоих деяний оба мира! – ответил царевич.

– Только что, – продолжал фараон, – мои военные советники рассказали мне о твоем усердии и находчивости.

Лицо наследника вздрагивало и менялось, он то бледнел, то краснел. Он впился в отца широко раскрытыми глазами и слушал.

– Твои подвиги не останутся без награды. Ты получишь десять талантов, большую цепь и… два греческих полка, с которыми будешь проводить ученья.

Царевич остолбенел; однако минуту спустя спросил подавленным голосом:

– А корпус Менфи?…

– Через год мы повторим маневры, и если ты не сделаешь ни одной ошибки в командовании армией, то получишь корпус.