Текст книги "Путь к империи"

Он даже сам прочел доклад о научных результатах своей египетской экспедиции, о памятниках Древнего Египта и следах древнего Суэцкого канала, а также изложил планы его восстановления. Само собой разумеется, что ученые члены института, польщенные его вниманием, тотчас же сделались его сторонниками.

Наполеон ходил в штатском платье и только носил на поясе турецкую саблю. Он присматривался и прислушивался ко всему, но не сближался ни с одной из партий и вообще избегал всего, что могло бы дать повод говорить, что он желает оказывать влияние на правительство. Между тем, он ловко прокладывал дорогу к своей цели. Единственным человеком, с которым он тогда сблизился, был Сийес, бывший одним из директоров.

Сийес выработал план новой конституции, и Наполеон казался ему как раз подходящим человеком для того, чтобы подготовить и произвести государственный переворот. Наполеон соглашался с Сийесом в том, что Франция нуждается в более сильном правительстве и что власть должна быть сосредоточена в руках меньшего количества людей, поэтому пять директоров лучше заменить тремя консулами.

Сийес играл видную роль в истории революции, был членом комитета, вырабатывавшего конституцию 1791 года, и членом Конвента и Комитета общественного спасения. Уже тогда у него был свой собственный план конституции, но он не был принят, поэтому Сийес враждебно относился к конституции III года и только и думал о том, как бы ввести во Франции новые учреждения.

Его даже подозревали в том, что он не прочь был бы с иностранной помощью изменить внутреннее устройство Франции в желательном для него смысле. Когда Наполеон вернулся из Египта и Франция единогласно указывала на него как на единственного человека, который мог спасти государство при тогдашних трудных обстоятельствах, то Сийес, конечно, постарался войти в соглашение с этим самым популярным в войсках и в народе генералом.

Наполеон на первых порах думал только о том, чтобы стать одним из директоров, но конституция III года дозволяла выбирать в директора только людей не моложе 40 лет, поэтому планы Сийеса, конечно, были ему на руку. Впоследствии он сам говорил, что никогда не проявлял столько ловкости, как по возвращении из Египта. «Я видался с Сийесом и обещал ему свою помощь в осуществлении его многосложной конституции.

Я принимал якобинских вождей, принимал бурбонских агентов и никому не отказывал в своих советах, но всегда их давал в интересах собственных планов», – признавался потом Наполеон. «А когда я сделался главой государства, то во Франции не было партии, которая не связывала бы с моим успехом какой-либо надежды!..»

Наполеон обещал свое содействие планам Сийеса, но потребовал только некоторых изменений, а именно: чтобы до окончательного введения новой конституции было назначено временное правительство, в состав которого и он должен был войти, вместе с Сийесом и Роже-Дюко. Сийесу это не очень нравилось, но противиться Наполеону он не посмел. Насколько Сийес сам опасался Наполеона и прозревал его намерения, доказывают его собственные слова: «Я пойду с генералом Бонапартом, но я знаю, что меня ожидает. После успеха генерал оставит нас позади и вот что сделает с нами» – Сийес оттолкнул своих собеседников назад и очутился один посреди комнаты, наглядно показав, как поступит с ним Наполеон.

Тщательно обдумав план переворота, который должен был совершиться во имя свободы и республики, заговорщики привели его в исполнение 18 брюмера (9 ноября), распустив предварительно слух об опасном якобинском заговоре. Совет старшин, под влиянием Сийеса, на стороне которого было большинство, вотировал перенесение заседаний обеих палат в Сен-Клу, что было нужно заговорщикам для того, чтобы якобинцы Совета не помешали всему делу, соединившись с населением предместий. Сийес справедливо рассчитывал, что вне Парижа Совет будет сговорчивее.

В содействии войска он не сомневался, так как армия боготворила Наполеона, которого уже тогда называли «маленьким капралом». Наполеон, окруженный генералами и офицерами, ждал у себя дома своего назначения на высокий пост главнокомандующего. К нации же Совет обратился с особым манифестом, в котором оправдывал эти меры необходимостью усмирения тех, «кто стремится к тираническому господству над национальным представительством», и необходимостью обеспечить внутренний мир страны.

Когда же Наполеон явился в Совет, чтоб принести присягу, то вместо этого он произнес краткую речь следующего содержания: «Ваша мудрость внушила вам этот декрет, а наши руки сумеют его исполнить. Мы желаем республики, основанной на истинной гражданской свободе, на национальном представительстве. Она у нас будет, я в этом клянусь, клянусь за себя и за своих товарищей по оружию».

Конечно, речь Наполеона была покрыта аплодисментами. Вслед за тем он обратился к войску с прокламацией, в которой говорил: «Два года уже республика плохо управляется. Вы возложили свои надежды на то, что мое возвращение положит конец всем этим бедствиям, и отпраздновали это возвращение с единодушием, налагающим на меня обязанности, которые я теперь и выполняю… Свобода, победа и мир возвратят французской республике то место, которое она занимала в Европе и которого могли ее лишить разве только неспособность и измена!»

В тот же день, согласно уговору, Сийес и Роже-Дюко подали в отставку, и Наполеон написал Баррасу и потребовал от него, чтобы он тоже подал прошение об отставке. Это было нужно для того, чтобы совсем уничтожить существовавшую в то время исполнительную власть. С выходом же в отставку трех членов Директория фактически упразднялась.

Баррас не стал сопротивляться и прислал сказать об этом Наполеону, а тот, в присутствии посторонних свидетелей, обратился к посланному с такими словами: «Что сделали вы из Франции, которую я вам оставил в таком блестящем положении? Я оставил вам мир, а по возвращении своем нашел войну. Я оставил вам победы, а теперь вижу поражения. Я оставил вам итальянские миллионы, а по возвращении нашел расхищенную казну и нищету! Что сделали вы с сотнями тысяч французов, мне хорошо известных, моих товарищей по славе? Их нет более в живых! Такой порядок вещей не может дольше продолжаться! В какие-нибудь два-три года он привел бы нас к деспотизму. Но мы желаем республики, основанной на равенстве, на морали, на гражданской свободе, и на политической терпимости!..»

Гойе и Мулен, два не вышедших в отставку директора, пробовали было протестовать против заявлений Наполеона, но были потом задержаны в Люксембургском дворце по его приказанию. Сийес предлагал Наполеону арестовать еще десятка два-три членов Совета пятисот, но Наполеон отказался, не желая показать, что он их боится.

На другой день оба Совета собрались в Сен-Клу: Совет старейшин в одной из зал дворца, Совет пятисот – в оранжерее. Оба Совета были в большой тревоге. Якобинцы, не присутствовавшие на заседаниях накануне, так как не получили повесток, требовали теперь объяснений случившемуся. Но уже многие из старейшин, давшие свое согласие на перемену Директории, которой все были недовольны, начали понимать теперь, что дело не в этом, а в отмене конституции.

Когда же им было дано знать об отставке трех директоров, то все пришли в сильное смятение. Якобинцы тогда потребовали, чтобы все депутаты поголовно снова присягнули на верность конституции III года. Слышались даже возгласы: «Долой диктаторов! Мы здесь свободны! Штыки нас не пугают!» Наполеон, находившийся в это время в одной из комнат дворца и опасавшийся, что дело может принять неблагоприятный оборот, решил действовать энергично, воскликнув: «Этому должен быть положен конец!»

С этими словами он неожиданно явился в зале Совета, рассчитывая на то, что его появление произведет желаемое впечатление на старейшин. Но так как он сам был очень взволнован и раздражен и не приготовился к произнесению речи, то начал очень путано говорить об опасностях, которые угрожают республике, об отсутствии руководителей, прибавив, что еще только Совет старейшин стоит на ногах и должен вступиться за республику. «Спасем свободу! Спасем равенство!» – воскликнул он. – «А конституцию?» – крикнул один из членов.

Этого было достаточно, чтобы вызвать взрыв. «Вашу конституцию? – вскричал Наполеон. – Да вы сами нарушили ее! Вы нарушили ее 18 фрюктидора, вы нарушили ее 22 флореаля и 30 прериаля! Никто более не уважает ее! На нее ссылаются все партии, и она всеми ими нарушается и презирается, поэтому она не может спасти Францию!» Далее он снова заговорил о заговорах, об опасностях, грозящих республике, и о том, что некоторые лица пытались его привлечь на свою сторону и стать во главе партии, желавшей низвергнуть всех свободомыслящих людей.

Когда от него потребовали имен, он назвал Барраса и Мулена, но ему не верили, и шум не утихал. Его теснили со всех сторон. Он крикнул: «Помните, что я шествую, сопровождаемый богами счастья и богом войны!» – и, наконец, выбрался в оранжерею, где заседал Совет пятисот. Там он, по-видимому, заранее решил вызвать конфликт, так как явился туда в сопровождении четырех гренадеров, кроме Лефебра, Мюрата и своего брата Люсьена.

Представители народа увидели, таким образом, воочию, что им угрожало, – диктатура и штыки. Конечно, этот вид привел их в страшное негодование. Раздались крики: «Долой диктатора! Долой тирана! Вне закона!» – и на Наполеона набросились с кулаками. Растерявшийся от неожиданности и взбешенный Наполеон был почти без чувств вынесен на руках из залы своими гренадерами. Но на дворе он пришел в себя и, вернув свое хладнокровие, стал во главе батальона гвардии законодательного корпуса.

«Вне закона!» Это был лозунг революции, пущенный Робеспьером на вершине власти и приносящий смерть. Наполеон услышал его, но победитель, в котором нация видела своего спасителя, не мог испугаться этих слов. Якобинцы были бессильны. Они ничего не могли противопоставить Наполеону, кроме своих слов и конституции, представляющей ничего не стоящий клочок бумаги. Они не могли спасти от раздора государство; нация же только на Наполеона возлагала надежды.

Но все же был такой момент, когда дело Наполеона могло быть проигранным, потому что среди гвардейцев заметно было колебание. Сийес, Роже-Дюко и Талейран уже были наготове спасаться бегством, в случае неудачи. Но Наполеон бежать не собирался. Он вскочил на лошадь и бросился к своим гренадерам, возбудил их своим рассказом о покушении на него, о подкупленных врагах и кинжалах, которыми ему грозили. К нему присоединился его брат Люсьен, который был председателем в Совете пятисот, и, покинув Совет, обратился с речью к солдатам, заклиная их спасти своего генерала от «убийц, подкупленных Англией».

Солдаты немедленно вошли в залу с барабанным боем, и депутаты, без малейшего сопротивления, тотчас же разбежались, протестуя и крича: некоторые повыскакивали из окон, опасаясь насилия, и пустились в темноте бежать через сад, смешавшись с публикой, наполнявшей трибуны.

Государственный переворот был совершен, и оставалось только оформить его. Это уже не составило затруднений. Совет старейшин назначил, вместо Директории, временное правительство из трех консулов – Сийеса, Роже-Дюко и Бонапарта, и избрал комиссию для выработки новой конституции. Вновь назначенные консулы принесли затем присягу в верности верховенству народа, республике, свободе, равенству и представительному правлению.

Люсьен Бонапарт поздравил представителей народа с великим событием и произнес следующие слова: «Если свобода родилась в зале для игры в мяч, в Версале, то упрочена она была в оранжерее, в Сен-Клу!» По-видимому, так думали и парижане, с облегчением вздохнувшие, когда факт совершился. Настоящее было так тяжело, что все готовы были радоваться перемене. И 18 и 19 брюмера все спокойно занимались своими делами, как будто ничего важного не произошло.

А между тем Франция именно в эти дни вступила на путь цезаризма. Но даже когда лживость заявлений, которыми заговорщики хотели оправдать свои поступки, сделалась очевидной для всех, большинство все же отнеслось к этому равнодушно. Фигура Наполеона совершенно заслоняла других его товарищей и консулов, и в нем многие готовы были видеть спасителя от всех внутренних и внешних бед. То, как он достиг власти, представлялось им вопросом второстепенным, лишь бы он эту власть употребил на пользу и спасение Франции! Министр иностранных дел Талейран говорил тогда о Наполеоне: «Его удивительная уверенность в себе внушает его сторонникам столь же удивительное чувство обеспеченности». В этом, пожалуй, заключалась тайна его власти над современниками.

Новое правительство, после переворота 18 брюмера, конечно, прежде всего занялось выработкой новой конституции, и эта конституция 22 фримера VIII года (13 декабря 1799 года) управляла Францией в эпоху консульства и империи лишь с некоторыми изменениями. Первая французская конституция (1791 года) была монархической лишь по форме, а по содержанию она была республиканской. Новая же конституция была республиканской лишь по названию, а по существу была монархической, в силу той власти, которую она предоставляла первому консулу.

Два других консула, его товарищи, были лишь простыми ассистентами первого консула. Все органы администрации зависели от него одного, а законодательные собрания превратились в простые декорации, за которыми скрывалась почти неограниченная власть главы государства, то есть первого консула. Не было также упомянуто в этой конституции о знаменитой Декларации прав человека и гражданина, и в этом заключается ее коренное отличие от всех революционных конституций. Но тем не менее торжественно было объявлено, что конституция будет предложена французскому народу для ее принятия.

Впрочем, никто не сомневался в том, что она будет принята. Действительно, плебисцит 18 плювиоза VIII года (7 февраля 1800 г.) утвердил ее. Из 3 012 569 граждан, подававших голоса, только 1562 человека высказались против!

В одном отношении Наполеон быстро выполнил надежды, возлагаемые на него народом. Он вернул внешний и внутренний мир Франции и возвысил ее. Весной 1800 года он лично руководил армией в Италии и одержал блестящие победы. Менее чем через год Люневильский мир положил начало господству Франции не только в Италии, но и в Германии, а еще год спустя был заключен мир и с Англией.

Таким образом, Наполеон является уже в ореоле не только победителя, но и миротворца. Казалось, и все европейские нации готовы были признать его таким, и недаром великий Бетховен назвал свою третью симфонию «Бонапарт» и в ее героических звуках изобразил его деяния. Один молодой немецкий ученый, профессор Берлинского университета Зольгер, описывает впечатление, какое произвел на него первый консул на одном военном параде.

Наполеон был окружен генералами, мундиры которых сверкали золотом, но сам он был в простом синем мундире, без всякого шитья, и шляпа его была украшена только национальной кокардой. Несмотря на свой небольшой рост, невзрачную фигуру и бледное, с желтизной, безжизненное лицо, он все же приковывал к себе внимание. Величие отражалось и на его маленькой фигурке, сидящей на лошади, и на его лице. Народ восторженно встречал его. Женщины поднимали детей, чтобы они могли на него посмотреть, и одна из них сказала при этом: «Видите вы? Это ваш король!..» Но ее соседи выругали ее за это…

Глава V

Конец революции. – Восстановление во Франции старого порядка. – Кодекс Наполеона. – Его мнение о причинах революции. – Понимание характера французской нации. – Раздражительность и грубость. – Превращение Франции в монархию. – Казнь герцога Энгиенского. – Плебисцит.

Переворот 18 брюмера имел большое значение не только для Франции, которую он лишил всякого подобия свободы, но и для остальной Европы. Во Франции он означал конец революции. Новая власть, установившаяся во Франции в лице первого консула, занялась внутренней организацией страны. Наполеон проявил в этом деле замечательные способности и умение выбирать сотрудников. С целью умиротворения страны и желая привлечь на свою сторону приверженцев старой Франции, он освободил священников, находившихся в ссылке, и закрыл списки эмигрантов.

Двери новой Франции, таким образом, открывались для всех приверженцев старины, но под одним лишь условием: они должны были признать свершившийся факт. Зато к якобинцам Наполеон относился с величайшим недоверием и ожесточенно преследовал их, при помощи своего министра полиции Фуше, некогда бывшего ярым якобинцем.

Особенно сильным репрессиям подверглись якобинцы после покушения на первого консула в декабре 1800 года. Однако адская машина, начиненная порохом и пулями, взорвалась, не причинив никакого вреда первому консулу, а на якобинцев посыпались кары, и многие из них поплатились ссылкой «ради обеспечения общественного спокойствия», как сказал Фуше, хотя и было доказано, что в заговоре якобинцы не участвовали, и он был устроен одними роялистами.

Таким же репрессиям подверглась и печать, к которой Наполеон относился с величайшим недоверием с самого начала. Он сразу закрыл 60 газет и оставил только 13, которые, однако, подчинил самому суровому режиму. Свободе политической печати наносится, таким образом, тяжелый удар. Впрочем, Наполеон вообще старался подавлять всякое проявление общественной свободы во Франции. Он не терпел оппозиции, и все должно было склоняться перед его властью.

Впрочем, новые законодательные учреждения, члены которых были назначены или Наполеоном, или преданным ему Сенатом и притом получали большое жалованье, не делали никаких попыток к оппозиции. Они были раболепны, насколько только можно вообразить, и лишь один трибунат, обязанный критиковать законы, вздумал было серьезно взглянуть на свою роль. Наполеон пришел в сильнейшее раздражение.

Он объявил, что «он солдат, сын революции, и не потерпит, чтобы его оскорбляли, как какого-нибудь короля»! Когда ему указывали на необходимость оппозиции и ссылались при этом на Англию, то он сердился и возражал на это, что оппозиция только роняет власть в глазах народа и что для хорошего правления нужно безусловное единство.

Однако власть Наполеона родилась все-таки из революции, и потому, несмотря на свое властолюбие и деспотизм, приближавшие его к Людовику XIV, он должен был сохранить историческое положение, создавшееся во Франции путем замены старого католико-феодального общественного строя бессословным гражданством. Для громадного большинства французов сущность революции и заключалась, главным образом, в отмене сословий, привилегий, феодальных прав, а не в уничтожении произвольной власти.

Гражданское равенство было для нации более ценным приобретением, нежели политическая свобода. Поэтому в глазах массы Наполеон, упрочивавший социальные приобретения революции посредством внутренней организации, обеспечивший гражданское равенство, свободу поземельной собственности и равенство перед законом, был спасителем революции и ее наследником, и это укрепляло его положение среди народа.

Только в глазах тех людей, кому дороги были принципы 1789 года, дорога индивидуальная и общественная свобода, Наполеон был узурпатором и «первым из контрреволюционеров», как называла его г-жа Сталь. В сущности, Наполеон был продолжателем старой монархии и вводил в стране беспощадную бюрократическую централизацию, не допуская никаких самостоятельных общественных соединений.

На церковь и религию он смотрел как на силу, с которой государство должно находиться в союзе. Это и побудило его заключить конкордат с папой, определявший отношение церкви к государству и положение духовенства во Франции. «Общество, – говорил он, – не может существовать без неравенства имущества, а неравенство имущества не может существовать без религии.

Голодный человек не мог бы терпеливо переносить того, что рядом с ним другой утопает в излишестве, если б не существовало власти, говорящей ему, что так угодно Богу». С этой именно точки зрения Наполеон и смотрел на христианство, видя в нем «тайну общественного порядка».

В его представлении религия и государство должны быть тесно связаны между собой, иначе государством трудно будет управлять, поэтому-то он и превратил католическое духовенство во Франции в «священную жандармерию», и даже сам издал «Органические статьи католического культа». А когда он сделался императором, то, по его приказанию, был составлен для школ новый катехизис, в котором власть императора возводилась почти в степень религиозного догмата.

Он всегда был на стороне положительных, установленных вероисповеданий, видя в них нечто вроде «прививки оспы, удовлетворяющей стремление человека к чудесному и гарантирующей его от шарлатанов». Он говорил: «Попы лучше, чем Калиостро, Канты и все немецкие фантазеры!» Но сам Наполеон отнюдь не был религиозен. Он даже прямо заявлял: «Я – никто! Я был мусульманином в Египте, а здесь я буду католиком для блага народа. Я не верю в религии!»

И это была правда, так как для него религия была только известным политическим средством, поэтому он мог подделываться под миросозерцание мусульман в Египте и под антикатолическое настроение республиканцев, говоря, что враги французской свободы – это: роялизм, феодализм и религия.

А в первый год своего консульства, в речи, сказанной перед миланским духовенством, он уже говорил, что по его мнению, «католическая религия одна только в состоянии доставить настоящее благополучие правильно устроенному обществу» и утвердить основы хорошего правительства. Он высказался при этом и против философии XVIII века и против «революции, преследовавшей католицизм», и заявил, что ни одно общество не может существовать без морали, а хорошая мораль невозможна без религии!

В политическом и административном смысле Наполеон восстанавливал Францию старого порядка, с характеризующей ее централизацией и отсутствием общественной свободы. Чрезвычайно важная и громадная работа была исполнена в эпоху его управления Государственным советом по составлению свода гражданских законов, получившего название Кодекса Наполеона. Это чрезвычайно простой и краткий гражданский кодекс, обнимающий всю жизнь гражданина, и Наполеон мог с полным правом говорить, что этот памятник его деятельности никогда не изгладится из памяти и будет жить вечно, даже тогда, когда изгладится всякое воспоминание о его победах.

Новая юстиция отчасти напоминала идеал революции, со своими присяжными, адвокатами, мировыми судами и несменяемостью судей. Однако эта, казалось, незыблемая твердыня правосудия не могла все-таки служить преградой цезаризму, и Наполеон обходил ее при помощи специальных судов. Все же социальные приобретения революции были обеспечены Наполеоном, но его политический режим был восстановлением абсолютизма.

Масса любит только равенство, справедливо рассуждал он, свободы же добиваются только немногие. Он не верил, чтобы участие в революции тех или других лиц могло объясняться их стремлением к политической свободе. Причины революции он сводил к неравенству, к привилегиям. Он прекрасно видел, что среди республиканцев конца XVIII века было немало людей, стремившихся только к власти, и охотно впоследствии делал таких людей министрами, сенаторами и т. п., превращая их в своих сторонников.

«Французы, – говорил он, – ничего не умеют серьезно желать, кроме разве одного только равенства! Да, пожалуй, и от него каждый из них охотно откажется, если только может сделаться первым. Нужно каждому позволять надеяться на повышение. Нужно всегда держать в напряжении тщеславие французов. Суровость республиканского режима наскучила бы им до смерти… Что произвело революцию? Тщеславие. Что положит ей конец? Опять-таки тщеславие. Свобода – один предлог!»

В другой раз он заявил: «Свобода может быть потребностью лишь весьма малочисленного класса людей, от природы одаренного более высокими способностями, чем масса, но потому-то свободу и можно безнаказанно подавлять, тогда как равенство нравится именно массе…» Понятно, что, не веря в стремление нации к свободе, он и вел себя таким образом, как будто нация и на самом деле не желала свободы. Когда это было нужно, он, конечно, произносил имя свободы, но не придавал ей ни малейшего значения.

Он считал настоящим приобретением революции именно то гражданское равенство, которое могло существовать и под властью абсолютного правительства и которое было политическим идеалом громадного большинства французов. И в этом отношении Наполеон проявил гениальное понимание характера французской нации; он видел, что почти все, имевшие власть в своих руках в самые бурные периоды революции, так обращались со свободой, как будто она существовала только для них, будучи твердо уверенными, что для доставления торжества своим идеям они должны раздавить или уничтожить идеи других.

Действительно, надо отдать справедливость Наполеону – он, по крайней мере, не прикрывал своего деспотизма именем свободы, как это делали его революционные предшественники. Идея народовластия представлялась ему в довольно оригинальной форме. Правительство, по его мнению, было истинным представителем нации.

В первый год консульства, в заседании Государственного совета, он говорил следующее: «Моя политика состоит в том, чтобы управлять так, как того хочет большинство нации. Превратившись в католика, я кончил вандейскую войну, сделавшись мусульманином, я утвердился в Египте, а став ультрамонтаном, я привлек на свою сторону духовенство в Италии. Если бы я управлял народом, состоящим главным образом из евреев, я бы восстановил храм Соломона. По той же причине я буду говорить о свободе в свободной части Сан-Доминго, но я утвержу рабство в Иль-де-Франсе или в другой части Сан-Доминго, оставив за собой право смягчить и ограничить невольничество там, где я его удержу, и, наоборот, восстановить порядок и поддержать дисциплину там, где я его отменю. В этом, по-моему, и заключается принцип народного верховенства».

То государство, которое создавал Наполеон, не должно было знать свободы, и неограниченная верховная власть народа целиком переносилась на того, кого он называл настоящим представителем народа, то есть на правительство. Что он не ошибался в своем суждении о французах, доказывают плебисциты, которые миллионами голосов сначала сделали его консулом на десять лет, потом пожизненным консулом и, наконец, императором.

Наполеону только что исполнилось тридцать лет, когда он сделался полновластным распорядителем судеб нации. Но его организаторский талант, его умственная сила и работоспособность поражали всех, даже тех, кто несочувственно относился к нему. Он умел довольно ловко скрывать свое невежество и, обладая громадной памятью и наблюдательностью, легко ориентировался в каждом принципиальном вопросе, который обсуждался в его присутствии.

Притом же он умел соединять таланты разного рода и заставлял совместно работать людей, совершенно расходившихся между собой по характеру и убеждениям, часто находившихся в открытой вражде и подвергавших друг друга изгнанию в разные периоды революции. И часто верностью своих суждений и замечаний Наполеон удивлял даже сведущих людей. Работая чуть ли не двадцать часов в сутки, он никогда не обнаруживал ни умственного утомления, ни физической усталости, ни малейшего признака ослабления…

Его властная натура требовала безусловного подчинения его воле, и он всегда умел разыскать в каждом человеке ту слабую струну, на которую нужно было воздействовать, чтобы подчинить его себе. И он умел играть на этой струне, привлекая к себе и подчиняя человека. Само собой разумеется, что чем больше находил он таких людей, тем сильнее развивались его деспотизм и честолюбие.

В конце концов, он оказался окруженным только раболепными исполнителями своей воли. Слушаться, не рассуждая, было требованием, которое он предъявлял всем и каждому, и, конечно, находилось очень много людей, готовых удовлетворить это требование.

И часто он требовал от своих слуг исполнения таких дел, которые противоречили чувству чести и совести. Не раз исполнители его велений говорили со вздохом, что нелегко служить ему. Да Наполеон и сам понимал это и говорил, что счастлив только тот, кто прячется от него в глуши провинции. Как-то однажды он спросил, что будут говорить после его смерти, и, конечно, получил в ответ, что все будут его оплакивать. «Ну нет, – возразил он. – Скажут только: уф!»

И он сделал движение человека, отделавшегося от тяжелой ноши. О будущем он не задумывался, и когда ему сказали, что после его смерти невозможно будет управлять такой громадной империей, которую он создал своими завоеваниями, то он ответил: «Если мой преемник будет глуп, то тем хуже для него!» К человеческой жизни, к «пушечному мясу» солдат он относился с полным презрением и прямо говорил: «Я вырос на полях битвы. Такому человеку, как я, наплевать на жизнь миллиона людей!»

И тем не менее армия боготворила своего «маленького капрала». Беспрерывные войны, конечно, сами собой выдвигали армию на первый план, но и Наполеон делал все, чтобы привязать к себе солдат, офицеров и генералов. Повышение офицеров происходило необыкновенно быстро, и вообще военная карьера была самой выгодной в материальном отношении. Офицеры получали, кроме большого жалованья, денежные награды и имения в завоеванных странах, а тщеславию их льстила возможность получить титул барона, князя или герцога.

Наполеон учредил орден Почетного легиона, который сделался целью стремлений великого множества французов. Когда же некоторые из республиканцев сказали ему, что в республиках такие игрушки не нужны, то он воскликнул: «Вы называете это игрушками? Так знайте же, что при помощи этих игрушек можно вести за собой людей!» В военной среде Наполеон чувствовал себя лучше, чем где бы то ни было, потому что там все было основано на безусловном повиновении и все сгибалось перед одной высшей властью.

Естественно, что он хотел провести эти принципы военного повиновения и казарменной дисциплины и в управлении государством. Впрочем, он, быть может, не без основания, боялся ослабить свою власть. Он высказывал мнение, что только старые династии могут безнаказанно заигрывать с народом. На него же еще очень многие смотрят как на пришельца.

Известному химику Шанталю, который был членом Государственного совета и стоял к нему довольно близко, он сказал, между прочим: «Моя империя разрушится, как только я перестану быть страшным… И внутри, и вне я царствую в силу внушаемого мной страха. Если бы я оставил эту систему, то меня не замедлили бы низложить с престола. Вот каково мое положение и каковы мотивы моего поведения!..»