Текст книги "Воспоминания о плене"

Борис Александрович Абрамов
Воспоминания о плене. Сборник прозы

© Абрамов Б. А., 2020

© Научно-издательский центр «Логос», 2020

Воспоминания о плене
СССР – Польша – Австрия
(22.06.1941-22.05.1945)

22 июня 1941 года

Тихий июньский вечер. С берега Буга доносится то тихо, то вдруг громче плеск воды. В листве заливаются соловьи, словно соревнуются друг с другом в искусстве.

Во всем чувствуется довольство жизнью и спокойствие!

Только часовые ходят мерным шагом, зорко всматриваясь в сгущающуюся темноту ночи. Постепенно все птицы смолкли, стих даже плеск Буга. В воздухе нависла какая-то тяжелая и давящая тишина. Казалось, она пришла вместе с предрассветной сыростью и туманом.

Люди спят безмятежным сном, не чувствуя надвигающейся смерти.

А она, жадная и сильная, вдруг, неожиданно всей своей мощью ворвалась в жизнь людей, неся с собой страдания и стоны, горе и нищету.

Четыре часа утра. На востоке начинает слегка сереть. И в этот момент смерть, ревя во всю свою раскрытую пасть тысяч орудий и сверкая сотнями тысяч пожаров и разрывов, наложила свои цепкие лапы на город Брест-Литовск. В одно мгновение всё покрылось морем огня, все звуки сплавились в один мощный рев (орудий и разрывов снарядов и бомб).

Начавшийся было день, словно испугавшись, спрятался обратно в ночь дыма и взлетающей вверх земли. Эту ночь прорезывали только маленькие летающие дьяволы – трассирующие пули.

Красноармеец, бывший подчаском, оторопело вскакивает. В первый момент он не может понять, что произошло. В его ушах стоит непрерывный гул…

Красноармеец увидел, как открылись Северные ворота крепости и оттуда повалили беспорядочные толпы. Люди метались в панике и страхе, не каждый мог сразу дать себе отчет в том, что произошло.

Среди бегущей в панике толпы были видны отдельные командиры, старавшиеся приостановить панику, остановить, организовать людей.

Но в первую минуту, когда люди еще не пришли в себя от неожиданности, это невозможно, ибо каждый думает только о себе, о том, как бы спасти свою жизнь, забывая о других. Многие из командиров сами бегут в панике с общей массой.

Красноармеец замечает двоих молодых, с иголочки одетых лейтенантов. «Очевидно, из недавно приехавших выпускников», – мелькает у него мысль. В руках у каждого по огромному чемодану, которые они с трудом тащат, лица их бледны как полотно. (Эти двое выбегают в числе последних из крепости.) Красноармеец решает следовать вместе с этой группой вышедших. Он пробует бежать, догнать их, но штаны неожиданно спадают, путаются в ногах, и он падает, но сейчас же поднимается, с трудом придерживая левой рукой, в которой ощущает палящую боль, штаны, догоняет нескольких отставших красноармейцев и просит помочь ему подвязать раненую руку и штаны, но те молча, словно не понимая, с белыми, как бумага, полуискошенными лицами продолжают бежать дальше, не обращая на него ни малейшего внимания.

Вдруг его кто-то испуганно окликает: «Б., это ты? Где это тебя так отделало?» Красноармеец узнаёт сержанта Федотова, командира 5 Т.К. штабной батареи, полулежащего за кустом.

Б. шепчет пересохшими губами: «Завалило в караулке, еле выбрался, помоги подтянуть штаны и подвязать раненую руку, а то я больше не могу». Федотов, не говоря ни слова, под свист немецких пуль, становится на колени, снимает нательную рубашку и, обследовав раненую руку Б., делает временную повязку, затем снимает поясной и брючный ремни, кладет руку Б. на перевязь и подтягивает ему брюки. Всё это он делает со спокойным лицом, на котором написано сознание того, что он должен оказать помощь раненому товарищу. Федотов делает всё спокойно, быстро и уверенно, в то время как другие бегут в панике мимо с белыми, перекошенными от страха лицами. «Да-а, – добавляет он, закончив работу, – и отделало же тебя, вся спина, как уголь. Надо прямо в госпиталь». Б. с благодарностью посмотрел на него. Слова в такие моменты пусты и не нужны. Среди грохота разрывов и свиста пуль до Б. и Федотова временами доносится твердый, властный и спокойный голос. Б. поворачивает голову в ту сторону, откуда доносится голос, и видит небольшого человека с простым, но энергичным лицом, с уверенными и спокойными движениями. У него знаки различия старшего лейтенанта. Вокруг него небольшая группа младших командиров и бойцов. Они пытаются остановить бегущих людей. Б., вглядевшись пристальнее, узнаёт в старшем лейтенанте одного из командиров 333-го стрелкового полка. Группа бойцов вокруг старшего лейтенанта всё растет и растет. Появляются всё новые и новые пулеметы и автоматы.

И когда артиллерийская канонада немного стихает и от Буга показываются первые цепочки немецкой пехоты, старший лейтенант, засев со своей группой в небольшом недостроенном кирпичном домике, стоящем на краю деревни, открывает огонь из ручных и станковых пулеметов, на время задерживает движение немцев.

Снова вступает в бой артиллерия, снаряды ложатся близко от домика, и маленькая группа вынуждена покинуть свое место и отходить дальше.

Бегущие видят спокойствие и уверенность этих людей, видят этого, небольшого, на первый взгляд, незаметного, человека. Но они слышат его уверенный, твердый голос, прорывающийся сквозь грохот канонады и отдающий приказы. Они тоже успокаиваются и присоединяются к этой группе, растущей теперь на каждом шагу.

Старший лейтенант отводит свою группу, время от времени останавливаясь и поливая движущуюся немецкую пехоту пулеметными очередями. Б. и Федотов передвигаются впереди отходящей группы старшего лейтенанта. Так они доходят до домов, расположенных у Северного городка. Старший лейтенант приказывает разместиться по дворам и занять оборону. Все моментально исчезают. Б. и Федотов продолжают свой путь к Северному городку. С этого момента старшего лейтенанта они больше не видели.

Северный городок пылал. Со всех сторон огромные языки пламени и столбы дыма взвивались ввысь. Особенно сильно бушевало пламя там, где раньше находился автопарк. Иногда сквозь клубы дыма и огня проглядывала белая шапка водонапорной башни, а всё находящееся внизу было скрыто во мраке гари и дыма.

Федотов и Б. свернули на шоссе, идущее на север, и пошли в направлении Чернавцов. Идти на Брест-Литовск не было уже никакого смысла.

Прошли по шоссе сотни две метров. Б. начал уже качаться и терять сознание.

– Федотов, оставь меня здесь, я лягу отдохнуть, а ты иди дальше.

– Нет, нельзя, идем вместе, – твердо сказал Федотов и подхватил качавшегося товарища под руку.

Сзади раздался приближающийся шум мотора. Они оглянулись. На их счастье, из-за поворота от Брест-Литовска шла порожняя грузовая машина. Б. вышел на середину дороги и поднял левую руку – правая уже совсем не действовала.

Но вот в воздухе стал нависать какой-то зловещий воющий рокот, он приближался и нарастал: показались немецкие самолеты и стали поливать бегущих по шоссе пулеметным огнем. Шоссе моментально опустело: все исчезли среди молодых колосьев ржи.

Шофер быстро свернул с дороги и поставил машину под развесистое дерево. Вдвоем с Федотовым они вытащили Б. из кабины и положили в рожь. Федотов хотел посмотреть раненую руку товарища; рукав набух от крови, и он решил не бередить ее зря. Б. почти сейчас же потерял сознание. Он пришел в себя от того, что Федотов и шофер теребили его.

– Вставай, там стоит санперевозка, она доставит тебя в госпиталь.

Полуведя, полунеся, они положили Б. в повозку.

– Прощай, Б., может быть, больше не увидимся, – с дрожью в голосе сказал Федотов.

– Прощай, – прошептал Б. и крепко левой рукой пожал руку товарища. В это рукопожатие он старался влить все свои чувства.

Ездовой тронул, и повозка понеслась. Б. видел еще несколько мгновений одинокую фигуру Федотова, стоявшего опершись на винтовку посреди шоссе и смотревшего ему вслед.

В повозке, кроме него, было еще двое: один старший лейтенант с шестью пулевыми ранениями в груди и животе. Он лежал без сознания и только тихо стонал при каждом толчке; другой – сержант-узбек. У сержанта была зияющая рана на голове – затылочная кость была сорвана и оттуда розоватой массой виднелись мозги. Он сидел по-турецки и ритмично раскачивался, не издавая ни звука. Вид его раны заставил Б. забыть на мгновение и палящую боль ожога, и нытье сломанной руки, и еще не прекращающиеся судороги в обеих ногах. Повозка мчалась, обгоняя беспорядочно идущих и бегущих людей.

Некоторые из бегущих пытались ухватиться за повозку и вскочить в нее, но, пристыженные окриками товарищей, отставали и сливались снова с общей массой.

Перед глазами Б. мелькали разные люди, разные лица: одни бежали в панике, дрожа и боязливо оглядываясь, другие шли молча со строгими решительными лицами, третьи пытались остановить бегущих, как-нибудь их организовать и подчинить военной дисциплине. Но вначале это удается очень редко.

Особенно ярко в памяти Б. запечатлелся образ молодой красивой женщины, которая, ведя за руку четырех-пятилетнего мальчика, спокойно шла вперед. За плечами у нее висела винтовка. Лицо ее выражало полное спокойствие и решимость. На фоне общей паники она казалась еще прекрасней. Она могла служить примером для многих. Мальчик удивленно и испуганно оглядывался по сторонам, но, видя спокойствие матери, не плакал и старался идти с ней в ногу. Как развивалась судьба этой женщины – неизвестно. Возможно, ей удалось пробраться глубже в тыл, возможно, она погибла от немецких пуль и снарядов, возможно, стала одной из многих героинь партизанского движения в тылу у немцев или героинь РККА…

По обеим сторонам дороги встают первые ужасные картины начавшейся войны: по бокам дороги лежат раненые с побледневшими, искаженными от боли лицами, горят дома и целые сёла. Кругом царит смерть и разрушение.

Но вот всё чаще и чаще слышатся громкие, уверенные голоса, отдающие приказы. Во всем этом хаосе неожиданности начинает проступать строгое лицо сознательной дисциплины. Масса бегущих постепенно замедляет свой бег, останавливается и, подчинившись единой воле, единому разуму, включается в работу общего механизма.

Бегущих уже почти нет. Теперь по дорогам движутся уже организованные группы войск. Одни из них начинают занимать оборону, другие продолжают еще движение дальше в тыл. Но это уже сознательное, согласованное движение.

Повозка продолжает мчаться в направлении на Чернавцы. В Чернавцах небольшая остановка: оставшиеся в селе жители выносят раненым немного молока, утолить жажду. У них на глазах слёзы, они сочувственно кивают головами.

Повозка выезжает за Чернавцы. Вдруг слева, с западной стороны дороги раздается несколько автоматных очередей. Над повозкой словно проносится рой ос. Левая упряжная подскакивает, на крупе у нее появляется струйка крови, брезент выглядит как решето.

Ездовой делает разворот на сто восемьдесят градусов, и повозка мчится обратно. Справа от дороги показалась немецкая пехота. Немцы идут во весь рост с расстегнутыми воротниками, засученными рукавами и автоматами наперевес.

Повозка стрелой пролетает через уже совсем опустевшие Чернавцы. На другой стороне Чернавцов навстречу попадается грузовик с ранеными. Ездовой останавливает его.

– Дальше нельзя: там немцы! Поворачивай обратно и забирай моих. Повозку бросим, – говорит он шоферу.

Раздумывать не приходится, и грузовик уже мчится обратно на Брест-Литовск. Повозку и лошадей бросают. Места на машине мало: стоят бочки с бензином и станковый пулемет. Между бочками расположились раненые. Кто лежит, кто полулежит, опершись на бочку. Б. устроился в запасном скате, но даже и тут при каждом толчке спина горит, словно в огне. Ездовой сел к пулемету.

У поворота на Жабинку машину задерживают: проезд на Брест-Литовск закрыт. Станковый пулемет снимают, и ездовой остается при нем. Во время этой минутной остановки Б. успевает заметить одного майора (подполковника), распоряжающегося всем, и в одном из помогающих ему командиров он узнаёт начальника связи своего полка лейтенанта Шестакова. Грузовик направляют на Жабинку: там есть госпиталь. Возможно, там примут раненых.

Шофер делает крутой поворот, задние колёса сползают в канаву. Кажется, что машина неминуемо должна перевернуться. Бочки сползают с места. Раненые стонут от боли. Но грузовик благополучно выбирается на дорогу. Теперь они вынуждены сбавить скорость, так как грузовик движется среди отступающих людских колонн, повозок и автомашин.

Всё это часто сбивается и образует пробку. Особенно, когда налетают немецкие штурмовики. По ним почти никто не стреляет.

По обеим сторонам дороги стоят горящие деревни, бегут плачущие женщины, дети и старики, несут с собой остатки своего имущества, стараясь укрыться в глубоких лесах. Они не хотят попадать к немцам. На их лицах написан испуг перед неизвестностью будущего.

Наконец грузовику с ранеными удается выбраться из общей сутолоки. Шофер снова прибавляет скорость.

На дороге перед грузовиком вырастает какая-то маленькая стройная фигурка в военной форме. Шофер вынужден остановиться. На подножку вскакивает молоденькая девушка, военфельдшер 1-го ранга. Она со слезами на глазах просит забрать хотя бы самых тяжелых из ее раненых, так как ее машина разбита.

Б. поднимает голову и замечает невдалеке от дороги под деревом лежащих раненых. Их около пятнадцати. Немного вперед по дороге в канаве на одном боку лежит разбитый грузовик. Девушка с ранеными одна.

По лицу нашего шофера видно, что ему невыносимо тяжело произнести: «Нет, не могу, товарищ военфельдшер, мест больше нет».

Девушка на секунду опускает голову, стараясь скрыть слёзы. Потом твердо идет к своим раненым.

Шофер снова дает газ. Б. с болью в сердце смотрит на оставленных на произвол судьбы людей. Он старается заглушить эту боль, уверяя себя, что это не так уж страшно, что наши задержат немцев, а там через несколько дней выгонят вообще с нашей территории. А там пройдет, возможно, еще несколько недель, может быть, несколько месяцев, и фашисты будут разбиты и поставлены на колени. Но это только слова, а словами такую боль не заглушить. Несмотря на все самоуверения, у него остается на душе неприятный осадок.

Жабинка. Улицы пусты, кое-где еще вздымается легкий дымок от пожарищ, но здесь уже тихо, не слышно ни канонады, ни свиста пуль, ни крика людей.

Несколько сот метров по улицам Жабинки. Вот и госпиталь… Двор заполнен всевозможными машинами и повозками с ранеными. Между ними, суетясь, бегают санитары, фельдшера и врачи. Один из пробегающих мимо врачей бросает шоферу: «У нас полно, мест больше нет. Поезжайте на Кобрин. Там вас примут».

В голове у Б. мелькают различные мысли и образы. Вспоминаются родители, друзья, товарищи, школа, встает в памяти картина первой минуты, когда началась война.

Вдруг ярче всего вспыхивает образ любимой, и думается ему: где-то теперь она, увижу ли ее еще. Но это только на миг. Мысль, что родина в опасности и сожаление о том, что он с первой же минуты по воле капризного случая исключен из рядов ее защитников, затемняет всё.

В такую минуту хочется вскочить, на полном ходу выскочить из машины, побежать обратно, подобрать по дороге какое-нибудь оружие и, влившись в общие ряды, бить, бить немцев без пощады и сожаления за то, что они посмели затронуть самое дорогое, самое близкое – Родину, за то, что они посмели своими грязными лапами смять и разрушить самое прекрасное в жизни людей.

Но, сделав попытку приподняться, он со стоном падает и впадает в полубеспамятство. В душах соседей происходит, очевидно, такая же смена мыслей. Многие с решительными лицами пытаются приподняться, но снова со стонами падают обратно.

Б. временами трясет лихорадка. Ему холодно, так как всё обмундирование на нем еще не просохло. Кто-то из легкораненых бросает ему какую-то куртку. Укрывшись, он немного согревается. К тому же солнце начинает уже слегка пригревать.

В воздухе начинает нарастать знакомый уже гул немецких самолетов, и из-за леса вырываются пять немецких штурмовиков. Шофер быстро сворачивает в сторону от дороги и ставит машину в тени деревьев. С противоположной стороны, от Кобрина, доносится новый, также хорошо знакомый рокот. Б. думает: «Это наши! Сейчас встретятся. Каков будет исход?»

Еще несколько секунд, и едущие в грузовике становятся свидетелями первого в их жизни воздушного боя.

Рев самолетов смешался с треском пулеметов. Из грузовика следим с замиранием сердца за происходящим в воздухе. Один за другим падают два наших самолета. Сердца зрителей замирают, руки сжимаются в кулаки. Но вот следует вздох облегчения: это летит вниз один немецкий самолет и уже загорелся второй. Снова один за другим падают два наших самолета. На земле многие зажмуривают глаза: им тяжело видеть гибель своих. Три оставшихся истребителя, расстреляв, очевидно, все боеприпасы, вынуждены уходить. Печально смотрят им вслед раненые с грузовика.

Немецкие самолеты делают еще круг над местом боя, ложатся на обратный курс и исчезают за лесом. Наступает глубокая тишина, словно за несколько секунд до этого тут ничего и не происходило. Только в полукилометре от дороги дымятся еще останки какого-то самолета.

Шофер выводит осторожно грузовик опять на дорогу и, набирая скорость, мчится к Кобрину. Один за другим мелькают километровые столбики. В кузове не слышно даже стонов тяжелораненых, все удручены и подавлены только что виденным. Некоторые после сильного нервного потрясения впали в полубеспамятство, другие дремлют, закрывши глаза.

Уже недалеко Кобрин.

Воздух снова наполнен ревом и воем. Высоко в голубом небе, делая головоломные фигуры, кружатся четыре самолета. Раненые в грузовике с тревогой открывают глаза и поднимают головы. Вглядываются внимательнее и видят одного И-16, отважно борющегося с тремя мессершмидтами. Раненые с напряжением впиваются взглядом ввысь, руки их судорожно вцепляются в соседние предметы. У всех захватывает дыхание.

И-16 идет прямо в лоб на одного мессершмидта. Еще несколько коротких мгновений, и они столкнутся…

В грузовике напряжение возрастает до последних пределов: некоторые даже приподнимаются и неподвижно, не дыша смотрят вверх, где должна произойти драма…

Но летчик-немец не выдерживает напряжения, сходит с линии и в тот же миг, выбрасывая густые клубы дыма и огня, летит вниз и рассыпается где-то на полпути до земли. Хотевший было вырваться вздох облегчения замирает на губах у зрителей: два других мессершмидта, атаковав И-16 с боков, встретившись, спокойно разошлись в воздухе, а И-16, кувыркаясь, полетел вниз.

Но вот его мотор заревел снова, как бы с удвоенной силой.

Мощный рывок вверх под брюхо одного из мессершмидтов, несколько очередей, и немец, загоревшись, падает вниз. Разделавшись со вторым, И-16 атакует последний мессершмидт, пытающийся уже удирать. Но проходит несколько мгновений, и он, закувыркавшись, рассыпается в воздухе.

Из грузовика раздаются радостные возгласы, на глазах у всех блестят слёзы. Они с восторгом глядят вслед удаляющемуся герою воздуха.

Уже начинаются первые домики Кобрина. В городе царит необычайная тишина, как будто бы всё здесь вымерло, что абсолютно не вяжется с радостным, полным жизни сиянием начинающегося дня. Грузовик останавливается перед белым одноэтажным зданием, скрытым в тени деревьев. У железных решетчатых ворот стоит уже несколько автомашин.

Кобрин госпиталь

Санитары, сняв нас с машины, могущих идти направляют в перевязочное отделение для легкораненых, а остальных уносят на носилках. Медперсонал состоит в основном из поляков (местных жителей).

Я направляюсь направо в открытые двери, откуда доносятся голоса и стоны. Две большие комнаты битком набиты ранеными. Несколько врачей и фельдшеров, обливаясь потом, делают перевязки. Приходится ждать долго. Прошло около десяти или пятнадцати минут, чувствую, что начинаю терять сознание. Заявляю об этом доктору. Он смотрит на мой ожог и говорит: «Вам надо в другое отделение, к тяжелораненым». Держась за сестру, с трудом перехожу через дворик в указанное отделение. Сестра сажает меня на диван и говорит: «Обождите».

Сижу на мягком кожаном диване, боюсь прислониться к спинке, так как при малейшем прикосновении спину жжетсамым невыносимым образом. С улицы доносится шум проходящих мимо автомашин, тракторов и танков. Артиллерийской стрельбы не слышно.

Начинает думаться, что нам удалось задержать немцев. От такой мысли даже забываешь о мучительной боли. Напротив дивана находится полуоткрытая дверь в хирургическое отделение, где производят ампутации, вынимают осколки и пули.

Туда и обратно беспрерывно снуют санитары, внося и вынося больных, бегают врачи, отдавая приказания. Я несколько раз задаю проходящему часто мимо меня врачу вопрос: «Когда же моя очередь? Ведь я жду уже больше получаса». Я сижу к нему лицом. Моей руки и спины ему не видно. Поэтому он каждый раз мне отвечает: «Подождите еще немного, есть более срочные, чем вы». Проходит еще несколько минут. У меня уже нет больше сил терпеть, и я, качаясь, иду в ту сторону, откуда, вижу, выносят и выводят уже перевязанных раненых. Подхожу к двери и обращаюсь к мужчине, делающему перевязки: «Доктор, больше не могу, жду уже больше получаса, мне очень плохо». Он окидывает меня беглым взглядом и, очевидно, хочет сказать: «Подождите». Но что-то в выражении моего лица заставляет его бросить перевязываемого им раненого и подскочить ко мне. В самый нужный момент, закачавшись, повисаю у него на руках и на миг теряю сознание.

Когда я прихожу в себя, я уже почти весь окутан бинтами: видны только глаза да рот, на левой руке у локтя небольшой просвет между бинтами. Всё тело, за исключением ног, точно в панцире. (Я должен рассказать, как это произошло.)

Две сестры отводят меня в палату. Там раньше помещалось родильное отделение. Теперь две трети его очищены для раненых.

Сёстры начинают раздевать и обмывать меня для того, чтобы положить в постель. Когда сняли левый сапог, он оказался, к моему удивлению, полон крови. На тыльной стороне левого бедра в мягких тканях оказалось пулевое (осколочное?) ранение. Пришлось прибавить еще одну перевязку. Меня положили в палату, где, кроме меня, находилось еще десять тяжелораненых. Мне принесли горячего кофе с молоком и две белые булочки с маслом. Всё это в минуту исчезает: я испытываю большой голод, очень сильные жажду и озноб. Горячий кофе согревает и успокаивает. Съедаю тройную порцию и еще то, от чего отказались другие раненые, которые в силу своего состояния не могут есть.

Около 11 часов. Начинается сильная стрельба зенитной артиллерии. Очевидно, где-то недалеко немцы бомбят, потому что дрожат не только окна, но и даже довольно массивные стены. В голове проносятся самые разнообразные и сумбурные мысли, трудно дать себе отчет, о чем же, собственно говоря, думаешь. Состояние полубредовое. Первые два часа очень часто выносили умерших и приносили новых раненых. Моя палата, очевидно, для наиболее тяжелых, так как из одиннадцати человек только я да еще двое в противоположном от меня углу проявляют еще кое-какие признаки жизни. Но вскоре и они затихают…

С испугом прихожу полностью в себя: в голове проскочила мысль: «Где комсомольский билет?» Вспоминаю, что под подушкой. Для верности достаю его, смотрю на него. Уже четыре года он неразлучно со мной. В голове проносится мысль: «Ведь ты же теперь должен быть там, впереди, со всеми. Тебя обязывает к этому долг перед родиной, комсомольская честь и честь секретаря комсомольской организации». Но подняться нет сил. С болезненной усмешкой прячу его обратно под подушку.

В голове, сменяя одна другую, летят мысли: «Как там на передовой? Задержали ли? Где товарищи по полку?» Хочется узнать последние сообщения.

Около трех часов стрельба начинает стихать. Уже больше двух часов ни один медицинский работник не показывается в палате. Хочется есть и пить. Через несколько пустых помещений из женской половины доносятся слабо голоса. Собрав все силы, начинаю кричать: «Сестра! Сестра! Сестра!» Никакого ответа. Принимаю решение направиться на звук голосов. Но на полпути силы мне изменяют, и я на карачках еле-еле добираюсь обратно до своей койки и снова впадаю в бессознательное состояние…

Сколько прошло времени, не знаю. Прихожу в себя от звука голосов и шагов в палате. Уже темно. Вижу несколько силуэтов, ходящих от койки до койки с фонариком в руках. Моя койка в самом углу. От каждой койки доносится мужской голос, сухо констатирующий по-польски: «Умер». Группа подходит ко мне. Тот же сухой голос с затаенной злобой говорит: «А этот, пся крев, еще живет». Я снова впадаю в беспамятство…

23-е, раннее утро, только что рассвело. Прихожу в себя, с удивлением оглядываюсь, не могу понять, где я. Другая, почти пустая палата. Сразу же прошу принести мне мои документы, объясняю, где их найти, особенно боюсь за комсомольский билет.

Сестра на некоторое время исчезает. Когда она возвращается, я спрашиваю ее о документах. Она, по всей видимости, не затрудняя себя поисками, недовольно ответила: «Не зналязла». Я прошу еще раз. Получив в ответ: «Добже, на разе зачекай, тераз не мам часу». Она исчезает и больше не появляется. Я впадаю снова в бессознательное состояние. Сквозь полусон слышу какой-то шум и движение в палате. Открываю глаза, но полностью не могу еще отдать себе отчета в происходящем. Вижу группу военных, но без очков не могу понять, кто они. В голове мелькает мысль, что красноармейцы, наверное, принесли своего раненого товарища. С улицы доносится артиллерийская стрельба, грохот танков, шум автомашин. Начиная яснее различать голоса, слышу немецкие слова. Думаю, что привели немецких раненых военнопленных для оказания им помощи. Но мои радужные предположения очень быстро превратились в самую мрачную и безотрадную действительность.

Немцы разгуливали с хозяйским видом между коек и рассматривали нас как диковинных зверей. Меня рассматривали как какое-то восьмое чудо. Замечаю, что двое наших медицинских работников уже не имеют оружия и знаков различия. Поляки же на задних лапках танцуют перед немцами и чувствуют себя как бы вторыми хозяевами положения. Немцы принесли своего, кажется, полковника, для оказания ему помощи. Окончательно прихожу в себя и понимаю, что я попал в плен к немцам.

Меня охватывает беспокойство. Что будет, если мой билет попадет в какие-нибудь вражеские руки? Непростительная халатность. Хорошо еще, если его сожгут вместе с постельными принадлежностями.

В голове самые безотрадные мысли. Я, секретарь комсомольской организации, оказываюсь нарушившим военную присягу. С каким лицом я теперь покажусь своим товарищам, своим родителям? Начинаю думать о том, что, может быть, будет лучше исключить себя из жизни. Но быстро отбрасываю эту мысль: ведь возможно, что наши ответным ударом отобьют город, и мы будем снова у своих. Тогда сразу же после поправки – на фронт, и всё будет снова хорошо. Ведь еще Маяковский сказал:

 
«В этой жизни умереть не трудно.
Сделать жизнь значительно трудней».
 

Таким образом, я немного успокоился и принял решение как-нибудь выждать время и при первой возможности удрать к своим. В тот момент я не отдавал себе отчета в том, что представляет из себя немецкий плен, как он изнуряет человека и приводит в самый кратчайший срок к смерти. Тогда я еще не знал, что буду в течение долгих месяцев привязан к больничной койке. Довольно скоро я приобрел уже первые, весьма поучительные сведения о немецкой вежливости. Немцы ходили по госпиталю, грубо кричали и ругались и несколько раз применяли рукоприкладство. Всех наших раненых было приказано к 18.00 перевести в здание городской школы.

Начался очень мучительный переезд. Только благодаря нежному и заботливому обращению со стороны нескольких оставшихся сестер и сестер-добровольцев из местных русских комсомолок, наши страдания были, по возможности, уменьшены.

Как сквозь сон помню печальные, но полные твердой решимости лица наших сестер, которые, еле держась на ногах от усталости, помогали нам.

Школа находилась не очень далеко от госпиталя, но по дороге мне удалось сделать весьма поучительные наблюдения. Встретилась группа оживленно разговаривавших, разодетых, с цветами в петлицах и на платьях людей. По разговору я понял, что это поляки. Они всячески демонстрировали свои верноподданнические чувства. Встретилась мне еще одна группа, при виде которой у меня защемило сердце: несколько немецких солдат гнали наших красноармейцев, подталкивая их со смехом и грубыми шутками штыками. Встретилось очень много людей с серьезными, печальными лицами. Их глаза при виде немцев вспыхивали на миг огоньком глубокой ненависти, но потом сразу же покрывались непроницаемой пеленой полного безразличия. Эти люди говорили либо по-русски, либо по-белорусски. Наш народ с первой же минуты не хотел и ненавидел немцев.

Вот и школа…