Текст книги "Жизнь замечательных людей и зверей. Короткие истории о всяком разном"

Про любовь, которая зла

Должен признаться в одной дурацкой особенности.

Я, бывает, злюсь на историю.

Меня бесит, когда она обходится каким-нибудь невыносимо пошлым образом с яркими и красивыми людьми – так сказать, затаптывает жемчуг в грязь.

Примером такого свинства мне всегда казалась судьба прекрасной женщины, которую вы видите на этом снимке.

Это Елизавета Кушелева-Томановская-Дмитриева-Давыдовская (почему целых четыре фамилии, сейчас объясню).

Родилась она в 1851 году. С детства была очень хороша собой и вообще, как тогда говорили, «подавала надежды». Сам Мусоргский давал ей уроки музыки. Алексей Куропаткин, будущий соратник Скобелева и военный министр, вспоминает: «Лиза была выдающейся красоты девушка, с благородным образом мыслей и способностью говорить образно и пылко… Проникнутая идеями службы в пользу народа, она непрерывно доказывала мне необходимость оставить военную службу и идти в народ…»

Как многие русские барышни той поры, Лиза мечтала учиться чему-нибудь настоящему, «неженскому». Тогда это было возможно только за границей. Чтобы добиться своего, Кушелева семнадцатилетней вступила в фиктивный брак с неким Михаилом Томановским – благодаря Чернышевскому такие союзы тогда были в моде.

Но оказавшись в Европе, девушка увлеклась не учением, а социалистической идеей. Вступила в русскую секцию Интернационала, пожертвовала на дело светлого будущего свое немаленькое наследство – шестьдесят тысяч рублей. Потом отправилась в Лондон к Карлу Марксу и вошла в ближний круг главного гуру социалистов.

Когда в Париже произошла первая в истории коммунистическая революция, Маркс отправил наблюдать за историческими событиями двух эмиссаров, одним из которых была Елизавета Томановская. В Париже, чтобы не компрометировать законного супруга, она взяла псевдоним «Дмитриева». Но одним наблюдением не ограничилась.

Кадр из фильма «Зори Парижа»

Имя Елизаветы Дмитриевой упоминается во всех книгах, посвященных Парижской Коммуне. Вместе с легендарной Луизой Мишель юная русская барышня (ей было всего 20 лет) создала и возглавила революционную организацию женщин. Пять тысяч коммунарок сражались на баррикадах вместе с мужчинами. Во время одного из последних, самых кровавых боев Дмитриева была тяжело ранена. Ее унесли с баррикады, спрятали от версальцев и позднее переправили за границу.

На этом иностранные авторы обычно заканчивают рассказ о героической «княгине Элизабет» (раз богатая русская – то, разумеется, princess, как же иначе?). Ее дальнейшая судьба им неизвестна.

И очень хорошо, что неизвестна.

На имя Елизаветы Томановской я впервые наткнулся, когда готовился писать повесть «Пиковый валет» и изучал судебное дело «червонных валетов» – шайки ловких аферистов, которые в семидесятые годы весело и изобретательно потрошили московских богатеев. Один из главарей шайки, сын тайного советника Иван Давыдовский, называет эту женщину своей гражданской женой и ходатайствует, чтобы ей разрешили отправиться за ним в Сибирь.

Тогда-то и выяснилось, что парижская революционерка Дмитриева, про которую я слышал еще в школе (тогда как раз пышно отмечалось 100-летие Коммуны), и сожительница осужденного мошенника – один и тот же человек.

Не знаю, как произошла эта метаморфоза. Участница Интернационала, подруга Маркса, одна из заметнейших фигур Парижской Коммуны забыла про освобождение пролетариата, про мировую революцию и связала свою жизнь с жалким проходимцем.

В Сибирь по этапу. С уголовными

«Жалким» – потому что Давыдовский был субъектом преотвратительным. Он обошелся со своей самоотверженной возлюбленной гадко. Пока был на свободе и при деньгах, держал на положении любовницы, хоть она и родила ему двух дочерей. Зато когда оказался за решеткой, сразу предложил руку и сердце. Четверть века Елизавета прожила с ним в сибирской глуши. «Политические» не желали иметь с ней дела, поскольку она была женой презренного уголовника. Бывшая «княгиня Элизабет» пыталась заниматься мелочной торговлей, изготавливала какие-то кондитерские изделия, завела корову. Ради того чтоб не оставлять мужа, пожертвовала образованием дочерей. Давыдовский всё это принимал как должное. Но, отбыв срок ссылки, немедленно бросил семью и вернулся в европейскую Россию один.

Конец жизни Елизаветы Давыдовской теряется в сумерках. Судя по адресной книге, накануне революции она жила в Москве с дочерьми, которые, очевидно, досидели в Сибири до стародевичества. Год смерти Дмитриевой-Давыдовской неизвестен.

Краткое резюме этой непоследовательной жизни выглядит так: жила-была прекрасная и прекраснодушная девушка незаурядной смелости и силы, мечтала построить царство справедливости и даже приступила к осуществлению этого грандиозного прожекта, но – любовь зла – полюбила рогатого козла и потратила свою драгоценную жизнь на служение этому несимпатичному животному.

Какая горькая потеря. Какая безрассудная растрата.

И дело, конечно, не в коммунистической идее (пропади она пропадом), а в том, что большой человек разменялся на мелочи. Променял Большой Мир на Малый, да и тот оказался пшиком.

В общем, как-то так относился я к этой грустной и даже оскорбительной истории.

А сейчас вдруг подумалось: что если Елизавета была вопреки всему счастлива со своим моральным уродом? И четвертьвековые тяготы были ей в радость?

Масштабный человек остается масштабным, даже если сворачивает с широкого тракта на глухую тропинку. Если сражается за справедливость – так до тех пор, пока не унесут с баррикады без сознания. А если полюбит – то пожертвует ради любимого всем, не считая это жертвой, и никогда ни о чем не пожалеет.

Одно дело – ехать в Сибирь женой декабриста или народовольца. А женой «червонного валета»? Пожалуй, здесь потребовалось еще большее величие души.

Не буду больше обижаться за Елизавету Дмитриеву. Она всё равно прекрасная.

Золотой нос, или Трудности перевода

Всё началось с Трулльского собора, постановлениями которого оперировали эксперты обвинения по делу несчастных «кощунниц» из «Пусси райот». Что за труляля такое, заинтриговался я и полез искать.

В Хамовническом суде упоминались 62-е и 75-е правила почтенного церковного съезда, состоявшегося в 691–692 годах нашей эры.

Правило № 62 в кратком каноническом пересказе звучит следующим образом: «Еллинских обычаев удалятися, личин на ся не налагати, и плясания не творити». Так, с этим ясно.

Кто из нормальных христиан станет с ними дружить? Бр-р-р…

Правило № 75, которое тоже нарушили осужденные преступницы, вот какое: «Желаем, чтобы приходящие в церковь для пения не употребляли бесчинных воплей, не вынуждали из себя неестественнаго крика, и не вводили ничего несообразнаго и несвойственнаго церкви, но с великим вниманием и умилением приносили псалмопения Богу, назирающему сокровенное».

Там было принято еще много всяких мудрых решений, на том соборе. Например, правило № 11 запретило христианам под страхом отлучения дружить с иудеями, лечиться у них и в особенности (почему-то) ходить с евреями в баню. Думаю, если бы следствие работало добросовестней, то запросто могло бы обнаружить у злодеек среди друзей какого-никакого еврея, опять же есть дантисты, гинекологи. В общем, недоработка.

Но я пишу пост не про Pussy Riot и даже не про Трулльский собор. Как я уже сказал, с этого всё только началось.

Меня (я ведь как-никак историк) заинтересовали политические обстоятельства, при которых происходил собор. И, в частности, кто был инициатором созыва этой роковой конференции. Роковой – потому что ее решений не признал папа римский, и с этого момента начался серьезный конфликт между западным и восточным христианством, впоследствии завершившийся полным разрывом.

Так я открыл для себя византийского императора Юстиниана Второго – это он постановил собрать церковных иерархов, дабы восстановить религиозную дисциплину и пошатнувшееся благочестие.

Золотой Юстиниан

Пожалуйста, не путайте этого Юстиниана с великим реформатором Юстинианом Первым (482–565). Разница между ними еще больше, чем между Петром Вторым, который ничего не успел сделать в своей коротенькой жизни, и Петром Первым.

Юстиниан Второй Риномет как раз много чего натворил (и помимо Трулльского собора). Это один из самых омерзительных правителей всех времен и народов – а у истории в данной номинации, как вы знаете, конкуренция очень жесткая.

Он стал базилевсом в шестнадцатилетнем возрасте, правил десять лет и даже по тем суровым временам отличался невыносимо гнусной жестокостью. Подобно Иосифу Сталину, он любил отправлять в ссылку неугодные народы, которые в пути вымирали от голода и болезней. Однажды после поражения в войне с арабами император приказал умертвить семьи воинов того отряда, который обвинил в неудаче. При этом Юстиниан считал себя ревностным христианином и еретиков с сектантами предавал сожжению.

Еще хуже были императорские фавориты – министр финансов Феодот и казначей патриархии Стефан, которые занимались прямым вымогательством: хватали богатых людей и пытали их до тех пор, пока не заплатят выкуп. Настоящей властью в стране обладала именно эта парочка эффективных менеджеров. Однажды они даже приказали выпороть вдовствующую императрицу, мать Юстиниана, и тот ничего, стерпел.

В конце концов произошло то, что должно было произойти, – бунт. Временщиков прикончили, кесаря свергли и отправили в ссылку.

Но еще через десять лет изгнанник вернулся, приведя с собой чужеземное войско, и снова захватил трон.

Тут-то и начинается поразительное. Второе правление Юстиниана Риномета прямо-таки заворожило мою писательскую фантазию, а заодно пробудило воспоминания о прежней профессии.

Когда-то я перевел с японского роман Юкио Мисимы «Золотой Храм». Там главный герой, препротивный мальчишка, страдающий сильным заиканием, предается грезам о власти: «…Начитавшись исторических романов, я воображал себя могущественным и жестоким владыкой. Он заикается и поэтому почти всегда молчит, но как же трепещут подданные, живущие в постоянном страхе перед этим молчанием, как робко заглядывают в лицо своему господину, пытаясь угадать, что их ждет, – гнев или милость? Мне, государю, ни к чему оправдывать свою беспощадность гладкими и звучными фразами, само мое молчание объяснит и оправдает любую жестокость. С наслаждением воображал я, как одним движением бровей повелеваю предать лютой казни учителей и одноклассников, мучивших меня в гимназии».

Очень возможно, что герой романа прочитал какой-то роман о базилевсе Риномете (что по-гречески означает «Безносый»). Дело в том, что после свержения мятежники отрезали деспоту нос и язык. Вместо носа император стал носить золотой футляр, но язык заменить было нечем. Поэтому в период реставрации рядом с Юстинианом всё время находился толмач, умевший понимать мычание правителя и переводить его приказы. Приказы эти были чудовищны, фантазия калеки – причудлива и ужасна. Первое правление Юстиниана вспоминалось теперь подданным как утраченный рай.

Ну, месть обидчикам – это, как говорится, святое. Хотя, конечно, повесить на стенах всех офицеров столичного гарнизона (переводчик, наверное, десять раз переспросил, правильно ли он понял) – это перебор. С патриархом тоже получилось некрасиво: ладно отрезали нос и язык, это с учетом личных страданий кесаря по-человечески понятно – но выколоть главе церкви глаза и замуровать живьем в стену? Как-то оно все-таки не comme il faut. (Представляю, сколько времени мычал и жестикулировал Юстиниан, чтобы объяснить этот свой креатив.) С двумя императорами, успевшими поцарствовать во время его ссылки, триумфатор поступил изящнее: не сразу казнил, а сначала поунижал – во время праздничных игр на стадионе положил их наземь, наступил ногами на головы, любовался ристалищем и слушал, как толпа поет 90-й псалом: «На аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона».

Однако праздник мести закончился, начались будни, а безъязыкий задавал переводчику всё новую работу. Хроника рассказывает, что тиран очень любил черный юмор. Осчастливит чиновника назначением на высокую должность – и тут же посылает вдогонку палачей. Сёрпрайз! Или пригласит кого-то на пир, да и подсыплет яду. Тот корчится, орет – смехота! Еще очень любил обласкать кого-нибудь на аудиенции, а потом «му-му» переводчику – человека в мешок, да и в море.

Если какая-нибудь выходка вызывала чрезмерное возмущение, всегда можно было свалить ответственность на толмача: не так-де понял, скотина. Назначали нового переводчика, старого – сами понимаете куда. И всё шло как прежде.

Целых шесть лет золотоносый немой так измывался над своими рабами, пока один из телохранителей не оттяпал отцу Трулльского собора его гнилую башку.

Во всей этой удивительной истории мне почему-то больше всего жалко переводчиков. Наверное, из-за того что я когда-то сам работал синхронистом, переводил разных начальников и в конце концов был изгнан с этой нервной должности за одно ужасное faux pas. Но о собственном опыте по части трудностей перевода расскажу как-нибудь в другой раз.

Дворец Желанных Чудовищ

Расскажу вам одну историйку из «мусорной корзинки» второго тома моей «Истории Российского государства».

Набрел я на эту чепуху следующим образом.

Читая всякую всячину о жизни и связях ордынских ханов пятнадцатого века, я ненароком углубился в китайские дела и надолго в них увяз. Я мало что помнил про империю Мин из университетского курса, а китайская история, вероятно, самая интересная и колоритная на свете. Потраченного времени нисколько не жаль, хотя для работы этот экскурс мне совершенно не пригодился. Вот зачем, скажем, мне понадобился бы эпизод из жизни никчемного Чжу Чжаньцзи, пятого монарха династии Мин?

Хотя как сказать… Для «Истории Российского государства», конечно, не понадобился, но кто прочел мою повесть «Плевок дьявола», коллизию без труда опознает. Китайская причуда пригодилась в хозяйстве: трансформировавшись, перенеслась из Запретного города в терем Ярослава Мудрого.

Чжу Чжаньцзи (1425–1435) правил в «золотой век Мин», когда в Поднебесной всё было более-менее спокойно и государь мог безмятежно наслаждаться жизнью.

Сын Неба любил всё прекрасное, был окружен им со всех сторон. Очень плотно.

У его величества было два серьезных увлечения.

Во-первых, искусство. Чжу был не просто ценителем живописи, но и очень тонким, талантливым художником.

Смотрите, какие изысканные работы.

Рисовал его величество только зверушек. И это понятно – рисовать людишек священному богдыхану было бы зазорно.

А второй страстью императора Чжу были красивые женщины. В его гареме жила туча несказанных раскрасавиц, одна ослепительней другой.

Но однажды с нашим анималистом-сладострастником произошла ужасная для художника вещь: эстетический кризис. Передозировка Красоты.

Беднягу так достало прекрасное, что от одного вида красавиц его прямо тошнило.

И тогда Чжу сделал правильный артистический вывод: возлюбил безобразное. Примерно как экспрессионисты XX века, изрыгнувшие мимишный арт-нуво и начавшие утрировать грубость жизни.

Со всего Китая в Запретный Город свезли самых жутких страхолюдин, калек и уродок. В императорском парке построили для нового гарема специальный чертог, который получил название «Дворец Желанных Чудовищ». Там жили горбуньи, карлицы, всевозможные инвалидки – и, должно быть, не верили своему счастью. Могла ли какая-нибудь из этих обиженных судьбой страдалиц мечтать, что станет наложницей Сына Неба?

Счастлив был и император. Он снова полюбил женщин. Рассказывают, что его фавориткой стала некая дама с двумя головами (сиамские близнецы?). Она (они) издавал (-а, – и) сладострастные звуки сразу с двух сторон, и этот стереоэффект пленял взыскательную душу художника.

Прочитав про услады императора Чжу, я, кажется, понял мотивацию артистических натур, совершающих отвратительные поступки. Просто чрезмерно утонченный художник в какой-то момент ощущает себя выше пошлых банальностей вроде красоты, морали, порядочности или добродетели. Эстетическое для него неизмеримо выше этического.

За это я недолюбливаю богемных людей и предпочитаю держаться от них подальше, даже если ценю их искусство. Я обыватель. Для меня этика важнее эстетики.

Декадент Чжу: физиономия толстая, но взгляд нежный и чувствительный…

Да, чуть не забыл важную деталь. Правление Чжу Чжаньцзи называлось 宣德, то есть «Декларация добродетели».

Поливанов

Жил-был на свете странный человек. Странный в том смысле, что к нему трудно было применить обычные параметры, по которым оценивают людей. О нем многие вспоминают в мемуарах – он производил яркое впечатление. На одних прекрасное, на других ужасное, но неизменно сильное. В любом случае он, кажется, был несносен – как большинство тех, кто много о себе понимает. Раньше, всего каких-то сто лет назад, даже меньше, у нас в стране таких людей было много. Только они, как известно, и делают жизнь интересной.

Евгений Дмитриевич Поливанов был человеком не хорошим и не плохим, то есть и хорошим, и плохим. Может быть, он вообще не придавал значения нравственности – такое складывается впечатление, когда почитаешь про его чудачества. Или же у него была своя собственная этика.

Кажется, он легко брал чужое. И так же легко отдавал своё, иногда последнее. Вроде бы очень любил жену, но в то же время вроде бы имел и еще одну, которую тоже очень любил.

Виктор Шкловский, коллекционировавший ярких личностей, называл Поливанова «обычным гением». В известном романе Вениамина Каверина «Скандалист» Поливанов выведен под именем переводчика Драгоманова. «Его лингвистические работы по тонкости догадок человеческому уму почти непонятны, – говорят про Драгоманова коллеги. – Третьего дня он явился на лекцию, прошу извинения, в подштанниках. Его подозревают – и не без оснований – в тайной торговле опиумом. Берегитесь его!» Сам автор о Драгоманове-Поливанове пишет: «Его боялись. Все знали, что он наркоман, что у него темное прошлое неудачника, путешественника, игрока».

Реальный Поливанов плюс к тому был еще однорук. Положил кисть на рельс, и ее отрезало. То ли хотел что-то себе доказать, то ли был под воздействием каких-нибудь препаратов. Может, он лишился руки и как-то иначе, черт его знает. Во всяком случае, потом он умудрялся жить так, что никто его однорукости не замечал.

Наркоман? Да, причем тяжелый. Сначала кокаинист, потом прочно сел на героин. В бутырском медзаключении сказано: «з/к Поливанов, страдающий наркоманией, нуждается ежедневно в 2-х кратной инъекции героина».

Однако непохоже, что аддикция хоть как-то притупляла его необычайно острый и мощный интеллект. Возможно, как у Шерлока Холмса, только обостряла.

Поливанов всю жизнь интересовался сложным и необычным. Знал множество редких языков – сколько точно, неизвестно. Одни пишут, что восемнадцать, другие – что двадцать восемь.

Я с Поливановым свойственник по линии японского языка. Он – один из трех отцов-основателей, трех былинных богатырей российской японистики. Как только я начал всерьез интересоваться Японией, с шестнадцати лет, все время натыкался на этих трех чудо-самураев: Поливанов-Невский-Конрад, причем Поливанов среди них был вроде Ильи Муромца, самый могучий. Все трое были почти одногодками, все отучились на восточном отделении Петербургского университета незадолго перед мировой войной.

Евгений Поливанов был гениальным лингвистом, специалистом по диалектам. Вроде бы мирная ученая профессия, но вся его биография – сплошное цунами. То он жил в жуткой японской глуши с рыбаками, изучал их говор и тянул вместе с ними сети (одной-то рукой); то вроде бы работал на царскую разведку; затем вдруг оказался большевиком-подпольщиком, заместителем первого наркоминдела товарища Троцкого; как-то очень равнодушно ушел из партии («выбыл механически как пассивный»); в последние годы своей недолгой жизни был в городе Фрунзе профессором Института киргизского языка. Жил (в советские времена!) со слугой-китайцем. Ну, про героин я уже рассказывал. Может, из-за него и в Среднюю Азию переселился.

В годы Большого Террора всех богатырей отечественной японистики, разумеется, арестовали, одного за другим.

Первым – эксцентричного Евгения Поливанова с его эстонской женой. Потом Николая Невского с его японской женой. Их дочку-полуяпонку взял на воспитание тихий Николай Конрад, но скоро добрались и до Конрада.

Конечно, объявили шпионами. Конечно, пытали. Поливанова и Невского расстреляли (жен тоже живыми не выпустили). Николай Иосифович Конрад, отсидев, потащил дальше на подломленных плечах отечественную японистику почти в одиночку. Его я не застал совсем чуть-чуть. Учился у его учеников, молодых японистов.

Господи, у нас не было ни одной отрасли науки, ни одного направления культуры, даже ни одного вида спорта, где чугунная, бездарная, тупая, бессмысленно жестокая сила не вытоптала своими коваными сапожищами всё самое яркое и живое. Именно за это я ее так и ненавижу, эту поганую «арестократию», какой бы аббревиатурой в каждый конкретный исторический момент она себя ни называла. За то, что всегда уничтожала людей, которые много о себе понимали – и ладила только с теми, кто понимает о себе мало. Именно такую страну, с приниженным, пришибленным, не вякающим населением они всегда и строили.

На фото гений, наркоман, чудак и почти сверхчеловек Евгений Дмитриевич Поливанов в годы, когда он много о себе понимал.

Слева он же, когда ему объяснили, что много понимать о себе не надо.

Иногда я думаю: было бы здорово, если бы мои представления о Том Свете оказались ошибочными. Пусть бы были и Суд, и Рай – и обязательно Ад. Обязательно.

Из заявления з/к Поливанова от 1 октября 1937 г.: «Прошу о прекращении тяжелых приемов допроса (физическим насилием), так как эти приемы заставляют меня лгать и приведут только к запутыванию следствия. Добавлю, что я близок к сумасшествию»

На всякий случай, чтоб никто там, на Страшном Суде, не забыл, не перепутал.

Арестовывал Поливанова лейтенант госбезопасности Маргайтис. Вел следствие и мордовал сержант (!!!) Мальцев. К смерти приговорили диввоенюрист Голяков, бригвоенюрист Зарянов и военюрист 1-го ранга Кандыбин.

Ну а как звали главного начальника всех палачей, и так известно.