Текст книги "Между Азией и Европой. История Российского государства. От Ивана III до Бориса Годунова (адаптирована под iPad)"

Для достижения всех этих трудных целей была необходима абсолютная полнота власти, а ею молодой князь поначалу далеко еще не обладал. Само представление о том, что один человек может неограниченно распоряжаться делами княжества, было каким-то нерусским – так правили в Золотой Орде, но не на Руси. Возвышение Москвы произошло чуть ли не в первую очередь благодаря тому, что князь во всем опирался на бояр, а они стояли за него стеной, не раз спасая династию от гибели. Боярская дума была чем-то вроде кабинета министров или высшего государственного совета, без одобрения которого не принимались никакие важные решения. В случае военной опасности государь не мог обойтись без полков, которые приводили под его знамя вассалы, удельные князья, да и у знатнейших бояр тоже были собственные дружины.

Государев двор был устроен очень просто. Придворного церемониала, по-видимому, еще не существовало. Никакой особенной сакральностью фигура великого князя окружена не была. Большие бояре вели себя с ним довольно независимо, и государю нужно было проявлять в отношениях со знатью осторожность. Любой вельможа имел право, оскорбившись, отбыть со всей челядью к другому владыке, при этом еще и сохранив свои вотчины.

В Москве и во всей стране была свежа память о том, как всего полтора десятилетия назад отец Ивана, изгнанный из собственной столицы, униженный и искалеченный, скитался по Руси, моля о помощи других князей и прося убежища у богатого Новгорода.

Однако к концу княжения Ивана III положение монарха поднялось на такую небывалую высоту, что для страны с подобным устройством власти вошло в обиход новое название «государство» – как производное от слова «государь», то есть нечто, принадлежащее одному-единственному человеку. Мы видели, что Иван Васильевич относился к собственной семье как к государственному институту, однако верно и то, что государство он тоже рассматривал как подчиненную ему большую семью – не в том смысле, что любил своих подданных (он и родственников-то не особенно жаловал), а по принципу взаимоотношений. Русский государь был патриархом, «отцом»; все остальные жители страны – его «детьми». В патриархальной семье отец руководствуется не законом, а собственными представлениями о правильности, главным же достоинством детей считается беспрекословное послушание. Отец-государь лучше знает, а если в чем ошибся, то ответит не перед народом, а перед Богом. (В разделе, посвященном царствованию Ивана Грозного, мы увидим, до каких эксцессов могло довести подобное представление о государстве.)

Возвеличивание монархической власти, стоявшей в 1462 году сравнительно невысоко, а к началу XVI века уже поражавшее иностранцев своими масштабами, было процессом постепенным и складывалось из нескольких компонентов.

Иван III не придавал большого значения внешней пышности, если только она не давала какой-то практической пользы. Ему, кажется, было не столь важно, какой у него на голове венец – пускай скромный великокняжеский, лишь бы обладать настоящей властью. Германский император Фридрих III, искавший в русском правителе союзника против турок, однажды предложил ему королевскую корону, но Иван Васильевич отказался от громкого титула, который поставил бы его вровень с соседними сюзеренами – шведским, польским, датским королями. Принять корону из рук императора означало бы признать себя ниже чужеземного владыки, да и в статусе упомянутых выше королей, с точки зрения московского властителя, ничего завидного не было. Для него было важно называться «государем всея Руси», хотя это звание было не констатацией факта, а скорее декларацией о намерениях.

Титул «государя всея Руси» (тогда писали и говорили «господаря») мелькал в грамотах московских князей и прежде. Впервые он стал употребляться еще в первой половине XIV века – по аналогии с митрополитами всея Руси, перенесшими свою резиденцию в Москву. Однако Иван III, поставивший «всерусскость» на первое место в официальной формуле своего титулования («Божией Милостью [а не волей хана или какого-то там императора] Государь Всея Руси»), имел в виду нечто иное и совершенно конкретное: претензию на русские земли, находившиеся во власти Литвы. Соседний монарх именовал себя «великим князем литовским и русским», и в Литве московское новшество очень не понравилось. Впоследствии все дипломатические переговоры с польско-литовским государством будут начинаться с ритуального препирательства о «величании».

Другой титул, введенный в употребление Иваном Васильевичем, был не менее сущностным: самодержец. Так он стал называть себя, когда освободился от номинального подчинения Орде, то есть, с юридической точки зрения, стал державствовать сам, однако был здесь и второй смысл, более амбициозный. «Самодержец» – это точный перевод греческого «автократор», одного из титулований константинопольских цесарей. Выбор, сделанный Иваном в пользу византийской, а не западноевропейской атрибутики (не «король», а «автократор») был совершенно неслучаен.

С тех пор как византийская патриархия признала верховенство Рима и уж тем более после падения Константинополя, в православной части христианства возникло ощущение «беспастырства», появилась потребность в новом политическом и религиозном центре. Этот запрос совпал по времени с резким усилением Москвы и ее освобождением от вассальной зависимости. Московские государи были богаты, сильны и твердо стояли за разделение церквей. Понемногу возникало и оформлялось предположение – поначалу вполне фантастическое – о Москве как центре новой империи, притом главной империи, преемнице Византии, которая, в свою очередь, была преемницей античного Рима. Концепция «Второй Византии» и «Третьего Рима» будет создана уже после Ивана III, но основы ее закладывались при нем.

Примечательно, что Москву в этой амбиции поощряли и европейские государства. Для австрийцев и итальянцев самой больной проблемой была Османская империя, а Русь могла бы открыть против турок «второй фронт», ударив по ним с севера. Известно, что еще в 1473 году Венецианская республика в официальном послании Ивану Васильевичу признала за ним права на византийское наследство. Чуть раньше, во время переговоров о замужестве Зои Палеолог, и Святой Престол всячески соблазнял московского государя политическими перспективами этого брака. Подобные посулы ни к чему не обязывали, да и невозможно было представить, что Русь, татарская данница, сможет когда-нибудь отобрать Константинополь у самого могущественного владыки тогдашнего мира. Всё, чего хотели итальянцы, – ослабить натиск султана на Средиземноморье. Не отнесся всерьез к этому журавлю в небе и практичный Иван Васильевич. (В главе, посвященной русской дипломатии, я расскажу, как благоразумно он держался по отношению к турецкой державе.)

Однако сама идея о моральном и, возможно, даже юридическом праве на преемство по отношению к Восточно-Римской империи в Москве очень понравилась.

Еще во времена Герберштейна возникла версия о том, что хитрая «грекиня» Софья умела манипулировать своим мужем и что это именно она побудила его мечтать о «новом Риме». На самом же деле русская имперская идеология зародилась во враждебном государыне лагере Елены Волошанки, вдовы Ивана Молодого. Там группировались умники и книжники, мыслившие далеко и высоко. Один из предводителей этого кружка митрополит Зосима в 1492 году (по русскому летоисчислению это был особенный год, 7000-й от сотворения мира) опубликовал сочинение, в котором рассчитывал пасхалию на тысячу лет вперед и прославлял Ивана как «новаго царя Констянтина», а Москву – как новый Царьград.

После победы в династическом споре (как мы помним, недолговечной) именно сына Елены впервые в русской истории венчали по царскому, то есть императорскому чину, при том что Дмитрий потомком василевсов не являлся. Однако с первой попытки новый титул не прижился. Его принижало то, что соправитель-внук находился в подчинении у деда, великого князя, а вскоре «царское» звание было окончательно скомпрометировано опалой Дмитрия. Более удачливый наследник Василий, по примеру отца, останется всего лишь великим князем.

500-летняя эволюция российского двуглавого орла

Зато на Руси сразу прижился двуглавый орел, геральдическая эмблема византийских василевсов. Происхождение этого символа восходит еще к временам древнего Шумера. Есть предположение, что тамошние жители действительно видели орла-мутанта и, разумеется, усмотрели в его появлении некий знак свыше. Странная птица долгие века кочевала из страны в страну, использовалась разными династиями и знатными родами. На печатях Византии она появилась с XIII века, позаимствованная с герба Палеологов.

В лесной стране Московии ни горных, ни степных орлов не водилось, поэтому символ выглядел вдвойне экзотическим. Раньше на московских великокняжеских печатях изображался «ездец», то есть всадник – Георгий, поражающий змея. Византийская птица впервые встречается на государевой печати 1497 года, то есть в тот самый момент, когда принималось решение о наречении наследника цесарем. Совпадение, конечно, не было случайным.

С тех пор государственный герб России неоднократно видоизменялся. Орел становился всё пышнее, обвешивался разными дополнительными атрибутами, то поднимал крыла, то опускал, был то в одной короне, то в двух, то в трех, то – при Временном правительстве – оставался с непокрытыми головами и с пустыми лапами. В XX веке при советской власти ненадолго (в историческом масштабе времени) исчез, теперь возродился вновь, и почему-то опять с короной, скипетром и державой, хоть страна является республикой, а не монархией.

Заседание Боярской думы в начале правления Ивана III. И. Сакуров

Влияние Софьи на облик самодержавной власти, вероятно, проявлялось не на идеологическом, а на декоративном уровне. Царевна вряд ли могла помнить двор василевсов – она отправилась в изгнание ребенком, да и к 1453 году от прежнего константинопольского великолепия мало что осталось, но, конечно, как это обычно бывает с такого рода эмигрантами, девочка росла под рассказы о былом величии Палеологов. Деревянная, ненарядная Москва должна была после Рима показаться принцессе некрасивой, а простота кремлевских обычаев – неприличной. Честолюбие второй супруги и ее ностальгия по византийской церемонности совпали с устремлениями Ивана, стремившегося возвыситься над своим окружением, но вряд ли знавшего, как это сделать.

С появлением Софьи при великокняжеском дворе возникает сложный «чин». Всякий выход государя обставляется целым ритуалом; приближенным становится не так-то просто получить доступ к монарху, и от них начинают требовать проявлений сугубой почтительности. Великому князю теперь целуют руку; по византийскому образцу выстраивается иерархия придворных чинов: конюший, постельничий, ясельничий, кравчий и т. д. Прием иноземных послов отныне превращается в целый спектакль, демонстрацию силы и богатства русского государя.

Заседание Боярской думы в конце правления Ивана III. И. Сакуров

Дистанцирование самодержца от боярства достигалось не только посредством его возвеличивания, но – что было не менее действенно – и за счет принижения, умаления знатных родов. Упоминавшаяся выше «грозность» Ивана III в последний период правления, наверное, строилась, как всё у этого властителя, на холодном расчете. Именно с этой поры особенностью московской внутренней политики становится унижение высшей аристократии. Требовалось «поставить на место» тех, кто еще недавно был так близок к трону. Разумеется, в те времена и европейские монархи нередко умерщвляли вельмож, которыми были недовольны, однако на Западе казни аристократов обычно обставлялись некоторой «почтительностью» – считалось, что подрывать авторитет «благородного сословия» перед «чернью» опасно для общественного порядка. В Москве, начиная с Ивана III, на это смотрели совершенно иначе. Князей и бояр, даже церковных иерархов предавали и публичному поношению, и унизительной смерти, и позорной «торговой казни» – то есть били на площади кнутом. Возникает обычай, согласно которому даже самые родовитые люди, обращаясь к высшей власти, должны были писаться не полным именем, а уничижительно: не «Иваном», а «Ивашкой», не «Дмитрием», а «Митькой» и так далее. Обязательной формулой для всех стало называние себя «холопом» великого государя. В этом, собственно, и заключался главный принцип взаимоотношений монарха с подданными, позаимствованный «вторым» русским государством у Орды: все без исключения жители страны, вне зависимости от положения, званий, богатства, являлись «холопами» государя и находились в полной его воле, не защищенные никакими законами. Понятие собственного достоинства, обычно сопряженного с сословной привилегированностью или личными заслугами, в этой системе координат отсутствовало. Более того, как мы увидим, дойдя до эпохи Ивана IV, те из вельмож и архиереев, кто пытался свое достоинство отстаивать, навлекали на себя самые жестокие кары. Такое по-азиатски, по-ордынски бесцеремонное отношение к аристократии сохранялось у царей долго после краха «второго» русского государства, окончательно уйдя в прошлое и сменившись «европейской» благопристойностью лишь в начале XIX века, при Александре Первом, запретившем позорить дворян телесными наказаниями. Перед этим, в течение трехсот лет, понятие «достоинства» у русских аристократов ассоциировалось лишь с занимаемым положением. Достоинство повышалось исключительно по милости верховной власти, которая точно так же могла любого человека достоинства и лишить. Подобная исторически сложившая трактовка этого термина зафиксирована словарем Даля: «Достоинство – стоимость, ценность, добротность, степень годности; сан, звание, чин, значенье». Там же дается пример словоупотребления: «Он достиг высоких достоинств» – в виду имеется не нравственное самоусовершенствование, а удачная карьера.

Самой насущной из задач, стоявших перед Иваном Васильевичем в начале его княжения, было присоединение других русских княжеств, полностью зависимых от Москвы и слабых, но всё еще обособленных. С каждым из этих владений Иван действовал по-своему, в зависимости от ситуации. Не торопился, зато обходился без кровопролития – всего один раз был вынужден прибегнуть к силе оружия, однако до сражения дело не дошло.

Начал он, в первый же год по восшествии на престол, с беспомощного Ярославского княжества: вынудил тамошнего великого князя и мелких князей бить ему челом о принятии в подданство, на службу. При этом все ярославские князья остались владеть своими землями, но уже в качестве вотчин, пожалованных государем, то есть сравнялись по положению с московскими «служебными» князьями.

С Ростовским княжеством десятилетие спустя произошло еще проще. Правящее семейство, обеднев, в 1474 году продало Ивану свою независимость и тоже влилось в состав московского боярства.

С двумя крупными княжествами, Тверским и Рязанским, пришлось обойтись иначе.

Пока была жива первая жена Ивана, тверская княжна Мария Борисовна, продолжал действовать договор, в свое время заключенный между родителями супругов. Тверской великий князь Михаил, шурин Ивана, неукоснительно выполнял все обязательства и послушно водил дружину куда прикажет Москва, однако ее требовательность всё возрастала.

В конце концов Михаил Борисович попробовал заручиться поддержкой Литвы. Он женился на внучке Казимира Литовского и заключил с ним союз. Иван III только этого и ждал. Он направил на Тверь свои полки, и тверскому князю, не имевшему возможности сопротивляться, пришлось каяться, просить мира. Иван Васильевич редко съедал добычу в один прием, стремясь не доводить противника до крайности, пока не истощит все его силы. Поэтому он оставил Михаила Борисовича в Твери, однако тот должен был отныне именовать московского государя «старшим братом», отказаться от литовского союза и вообще от права на какие-либо внешние сношения без разрешения Ивана.

После этого тверские бояре стали массово переходить на московскую службу, что еще больше ослабило Михаила. В том же 1485 году всё и закончилось. Москвичи перехватили то ли подлинное, то ли фальшивое послание тверского князя к Казимиру, и Иван снова засобирался в поход. Михаил Борисович слал гонцов, пытаясь оправдаться, но великий князь ничего не хотел слушать – пришло время окончательно аннексировать Тверь. Последние сторонники князя переметнулись к Ивану, после чего Михаилу оставалось только бежать в Литву, откуда он уже не вернулся.

Так закончилась независимость Твери, которая в предыдущем столетии соперничала с Москвой и чуть было не одержала над ней верх.

С Рязанью устроилось тихо и мирно. Иван выдал за тамошнего князя Василия Ивановича свою сестру Анну, женщину умную, ловкую и осторожную. Овдовев, она во всём слушалась старшего брата, рачительно управляя своими владениями. Никаких поводов для недовольства Ивану она не подавала и сумела передать земли сыновьям. Один из них умер бездетным и завещал свою половину княжества дяде Ивану Васильевичу; вторая половина до смерти государя формально в состав московского государства не входила, однако без каких-либо осложнений присоединилась к нему несколько позже, в правление Василия III.

Возможно, Иван Васильевич потому и довольствовался до конца своих дней титулом великого князя, что это звание на Руси теперь звучало иначе, чем в прежние времена. На обширной территории от Балтики до Уральских гор и от северных морей до южных степей остался один-единственный великий князь – московский.

Главный прирост территорий, однако, Москве дали не соседние княжества, а торговые республики, которые властолюбивый объединитель прибирал к рукам одну за другой.

О присоединении сильнейшей из них, Господина Великого Новгорода, речь пойдет в отдельной главе – это была целая эпопея, изменившая облик государства; она сопровождалась масштабными событиями, боевыми действиями и массовыми репрессиями. Две другие республики, Псковская и Вятская, доставили Ивану III меньше хлопот.

Про Вятку красочнее других историков высказался Карамзин: «Малочисленный ее народ, управляемый законами демократии, …сделался ужасен своими дерзкими разбоями, не щадя и самых единоплеменников. Вологда, Устюг, Двинская земля опасались сих Русских Норманов столько же, как и Болгария: легкие вооруженные суда их непрестанно носились по Каме и Волге».

Первоначально это действительно была разбойничья вольница, далекая новгородская колония, основанная ушкуйниками, речными пиратами, и с конца XII века отделившаяся от метрополии. Будущий город Вятка тогда назывался Хлыновым. Хлыновские жители разбогатели на торговле с окрестными лесными народами, от которых получали меха и другие ценные товары, однако не меньше прибыли Вятской земле (по названию реки Вятки) приносили набеги и грабительские походы. Этот задиристый и непокорный народ со всеми ссорился и, пользуясь отдаленностью, часто оставался безнаказанным. Вятчане воевали и с черемисами, и с татарами, и с новгородцами, и с Москвой, охотно участвовали в чужих сварах, если это сулило богатую добычу. На Руси их часто называли «хлыновскими ворами». Республика управлялась вечем; князей, в отличие от Новгорода и Пскова, здесь никогда не бывало. Иногда Вятка признавала верховенство того или иного постороннего властителя – то суздальских или московских князей, то ордынских ханов, но всякий раз с легкостью отказывалась от вассальных обязательств.

Новгородские ушкуйники за работой. Лицевой летописный свод

Республика могла существовать до тех пор, пока сохранялась возможность балансировать между тремя основными силами этого региона – Москвой, Казанью и Новгородом. Когда же Иван III одолел сначала Новгород, а затем Казань, время речной торгово-разбойничьей республики закончилось. Вятчане, кажется, не понимали, в каком опасном положении они оказались, и имели неосторожность разозлить Ивана Васильевича сначала набегом на Устюг, принадлежавший Москве, а затем строптивым отказом участвовать в очередном государевом походе против Казани.

Тогда, в 1489 году, развязав себе руки, Иван отправил на Хлынов войско, численность которого была больше всего вятского населения. И республики не стало.

История покорения Хлынова дает представление о характере средневековых вятчан, в котором дерзость сочеталась с прагматичностью. Сначала государь, очевидно, не желая тратиться на дорогостоящее военное мероприятие, попробовал действовать через митрополита Геронтия, который увещевал вятчан покориться и угрожал отлучением от церкви. Эта перспектива республику не испугала. Тогда к стенам города подступила рать под началом князя Данилы Щени, одного из лучших московских полководцев. Воевода потребовал капитуляции и выдачи трех вожаков – Ивана Аникиева, Пахомья Лазарева и Палки Богодайщикова. Хлыновцы сказали, что подумают. Думали два дня и ответили, что своих не выдают. Должно быть, понадеялись на крепость стен.

Щеня начал обстоятельно готовиться к приступу: весь город обнесли плетнем. Увидев эту зловещую картину, означавшую, что убежать никому не удастся, хлыновцы воевать передумали: капитулировали безо всяких условий и вождей своих выдали. Расчет, несомненно, был на то, что рать рано или поздно уйдет, и всё пойдет по-прежнему.

Но к этому времени Москва уже выработала самый надежный способ аннексии новых территорий. Ивана Аникиева, Пахомья и Палку, разумеется, повесили, но тем дело не ограничилось. Всех состоятельных и сколько-нибудь заметных вятичей с семьями увели вглубь русских земель и расселили по разным местам, а в Хлынов поставили наместника и перевели московских людей, не испорченных вольным духом. Вятка стала обыкновенной провинцией.

Псковская республика обособилась от Новгорода еще в середине XIV века. Наместников сюда назначала Москва, но их власть являлась номинальной. Все важные решения принимало вече, которое здесь было не ширмой для истинных хозяев (церковной верхушки, боярства и богатого купечества), а худо-бедно работающим инструментом управления. Республика торговала и с Западом, и с Русью, славилась развитыми ремеслами и даже чеканила собственную монету, что в те времена считалось признаком могущества и независимости.

Однако, в отличие от новгородцев, псковитяне не имели сильной армии. Когда Москва решила лишить республику вольностей, защищаться было нечем.

Впрочем, псковитяне и не пытались сопротивляться, трезво рассудив, что от этого выйдет только хуже. Они безропотно поддержали Ивана в его борьбе с Новгородом, стали принимать от Москвы наместников не как в прежние времена, когда сами выбирали, кого пригласить, а тех, кого дадут. Наместников Иван III им давал отвратительных – сплошь грубиянов, вымогателей и насильников. Вероятно, расчет был на то, что псковитяне взбунтуются и тем самым дадут повод к аннексии.

В 1476 году в городе действительно вспыхнул мятеж. Как это обычно случается, хватило мелкой искры, чтобы полыхнул давно копившийся гнев. Вернее, хватило кочана капусты. Слуга московского наместника князя Ярослава Оболенского без спроса взял с воза кочан капусты и начал кормить княжьего барана. Затеялась ссора, перешедшая в драку, а потом в настоящий бой. Летописец пишет, что пьяный Оболенский велел стрелять по толпе. Были жертвы.

После этого вече изгнало наместника, но он без приказа Москвы никуда не уехал. Дело шло к дальнейшему кровопролитию, которое, несомненно, закончилось бы для псковичей скверно. Спасло их очередное обострение московско-новгородских отношений. Государю Новгород был важнее Пскова, поэтому Оболенский был отозван, а псковитян простили, потому что опять нуждались в их помощи.

Когда нужда отпала, Иван прислал нового наместника еще хуже предыдущего, но город терпел. Тогда великий князь вернул в Псков князя Оболенского. Но испуганные участью Новгорода псковитяне больше уже не восставали, а только слали в Москву униженные жалобы. Воля города к сопротивлению была сломлена.

В общем, с Псковом получилось, как с Рязанью. Полностью отказавшись от всяких претензий на самостоятельность, республика на какое-то время продлила свое существование. Иван Васильевич оставил эту доходную и послушную землю в покое, более не покушаясь на ее обычаи, превратившиеся в пустую проформу. И точно так же, как Рязань, псковская область без каких-либо осложнений вошла в состав московского государства при Василии III.

Не особенно громким по сравнению с другими прибытками, но исключительно важным в исторической перспективе событием стало распространение московской власти на совсем уж дальние северо-восточные земли, полудикие и по большей части безлюдные: Пермь и Югру.

Русские миссионеры и промысловики начали проникать в этот регион в XIV веке. Местные князьки принимали христианство, заводили торговлю с Русью. Новгород считал, что эти огромные просторы принадлежат ему, Москва не соглашалась, однако по сути дела спор шел о контроле над несколькими небольшими городками, разбросанными вдоль лесных рек. Ценность представляла не земля, которой здесь было сколько угодно, а право добывать пушнину и собирать (ею же) дань с туземных племен.

В 1470-е годы московские войска немного повоевали со строптивым коми-пермяцким князем Михаилом, чтобы показать, чья теперь сила, но затем Иван Васильевич, по своему обыкновению, довольствовался временной мерой: вернул княжение Михаилу при условии покорности. Из вассального княжества в обычную русскую область Пермь превратилась уже в начале XVI века.

В 1499–1500 годах на Югру – за Урал, к нижнему течению Оби – отправилась небольшая московская рать. Поставили на реке Печоре крепость, а местных князей, по пермскому примеру, сначала как следует припугнули, потом разрешили жить по-прежнему, но уже на положении русских данников.

Это был первый шаг к, пожалуй, самому грандиозному событию российской истории – освоению гигантских просторов и богатств Сибири.