Текст книги "Азиатская европеизация. История Российского государства. Царь Петр Алексеевич (адаптирована под iPad)"

Как всё это совмещалось и соседствовало в сознании Петра с набожностью? Должно быть, грубая, темпераментная натура требовала таких же грубых, буйных развлечений. Уж отдыхать так отдыхать: с шумом, треском, грохотом, обильными возлияниями, непристойностями, а самой радикальной из непристойностей являлось нарушение священных табу. Глубинного, идеологического содержания искать здесь не следует.

Тема петровской идеологии вообще мало разработана. Сам он никогда ее не формулировал, поскольку не любил теоретизировать. Петр хватался то за одну, то за другую идею, нагромождал планы друг на друга, от каких-то из них потом отказывался, какие-то лихорадочно корректировал, росчерком пера менял жизнь целых сословий, бестрепетно губил гигантоманскими, подчас нелепыми прожектами десятки тысяч людей; подданные часто не понимали, чего царь добивается и зачем их терзает, однако за всей этой многосторонней, хаотической деятельностью просматривается некая система взглядов, твердое представление о правильном и неправильном.

Попробуем реконструировать мировоззрение реформатора – это поможет нам лучше разобраться в сути его преобразований.

Стержень и главная цель всех петровских начинаний – максимальное укрепление государства, сильно расшатавшегося на протяжении семнадцатого века. Петр считал Служение Государству высшей ценностью – если угодно, национальной идеей. Ради этого он не жалел ни самого себя, ни тем более подданных.

В условиях восемнадцатого столетия государство могло быть сильным, лишь обладая мощной армией и флотом, развитой промышленностью, работоспособной бюрократической машиной, эффективной финансовой системой. Это и есть перечень взаимосвязанных практических задач, которые ставил перед страной реформатор.

Для их осуществления можно было задействовать разные опробованные мировой историей механизмы, самым надежным из которых было бы высвобождение созидательной энергии населения, ставка на естественное стремление людей жить лучше – чем зажиточнее народ, тем богаче и казна. Но Петр выбрал другой путь – сделал ставку на предельно жесткое «вертикальное» управление, основанное на беспрекословном исполнении приказов и страхе наказания.

Подобный метод функционирования требовал возврата к тотальному самодержавию времен Ивана Грозного – что вполне отвечало и складу петровской натуры с ее обсессией лично контролировать всё и вся. «Монархов власть есть самодержавная, которым повиноваться сам Бог повелевает», – говорится в одном из указов Петра, а в воинском уставе заявлено еще более решительно: «Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответа дать не должен, но силу и власть имеет, свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять». Казалось бы, армейский устав – не вполне логичное место для подобных деклараций, но Петр явно считал иначе. С его точки зрения, правильно устроенная страна должна была жить по единому, тщательно прописанному уставу – как вымуштрованная армия: маршировать в ногу, по команде делать поворот «кругом», во всем следовать единообразию.

По складу характера Петру не могла не импонировать концепция «регулярного» государства, выдвигавшаяся тогда целым рядом европейских политических философов. Эта система взглядов считала возможным создание идеального социального порядка за счет максимальной рационализации и регламентации управления: мудрый монарх издает ясные установления, послушный народ исправно им следует. Не слишком уповая на сознательность подданных, царь больше полагался на острастку и принуждение.

Служение государству освящалось некоей высшей целью, которую Петр называл «пользой и общим прибытком», то есть у него существовала и концепция всеобщего блага. «Наше единое намерение есть о их [подданных] благосостоянии и приращении пещися», – декларировал преобразователь, однако его представления о народном благосостоянии, кажется, были довольно туманны. Как пишет один из самых обстоятельных петровских биографов Николай Павленко: «Дать четкий ответ на поставленный вопрос не представляется возможным прежде всего потому, что этой четкости, видимо, не было и у самого царя, по крайней мере, мы ее не обнаруживаем в изданных им законах». В идеальном государстве, по Петру (как, впрочем, и по закону Чингис-хана), каждый житель добросовестно и усердно выполняет свои обязанности: крестьяне – пашут, платят подати и несут рекрутскую повинность, рабочие работают в поте лица, дворяне безропотно служат до старости, купцы честно торгуют и охотно делятся с государством барышами, женщины слушаются мужей и рожают много детей, дети учатся быть исправными подданными.

Для такого государства было нужно чрезвычайно дисциплинированное и в то же время не склонное к умничанью население. В идеальном мире Петра монарх – это Отец, а подданные – почтительные и послушные дети. Не случайно в миг наивысшего торжества, после победы над шведами, Петр примет в первую очередь звание «отца отечества» и лишь после этого императора всероссийского.

В записках Нартова есть эпизод, дающий представление о петровских взглядах на правильные взаимоотношения государя с народом посредством несколько иной аллегории. «Государь, возвратясь из сената и видя встречающую и прыгающую около себя собачку, сел и гладил ее, а при том говорил: “Когда б послушны были в добре так упрямцы, как послушна мне Лизета (любимая его собачка), тогда не гладил бы я их дубиною. Моя собачка слушает без побои; знать, в ней более догадки, а в тех заматерелое упрямство”».

Точно такой же виделась государю и идеальная семья. Нартов рассказывает, как камердинер Полубояров пожаловался царю на жену, которая уклоняется от исполнения супружеских обязанностей, все время ссылаясь на зубную боль. «В один день, зашедши государь к Полубояровой, когда муж ея был в дворце, спросил ее: “Я слышал, болит у тебя зуб?” – “Нет, государь, – доносила камердинерша с трепетом, – я здорова”. – “Я вижу, ты трусишь”. От страха не могла она более отрицаться, повиновалась. Он выдернул ей зуб здоровый, а после сказал: “Повинуйся впредь мужу и помни, что жена да боится своего мужа, инако будет без зубов”».

К великой досаде Петра, русские были мало похожи на Лизету, и выдирать им здоровые зубы во имя послушания приходилось часто. Одна из самых неприятных черт петровского мировосприятия – отношение к собственному народу. Про Петра можно сказать, что он был россофилом, то есть патриотом страны России, но при этом отъявленным русофобом. Он говорил: «С другими европейскими народами можно достигать цели человеколюбивыми способами, а с русскими не так: если б я не употреблял строгости, то бы уже давно не владел русским государством и никогда не сделал бы его таковым, каково оно теперь. Я имею дело не с людьми, а с животными, которых хочу переделать в людей». Костомаров пишет: «Задавшись отвлеченною идеею государства и принося ей в жертву временное благосостояние народа, Петр не относился к этому народу сердечно. Для него народ существовал только как сумма цифр, как материал, годный для построения государства».

При своей нетерпеливости, при незыблемой вере в силу принуждения Петр желал перекроить народ на «правильный лад» немедленно, сию же минуту. Достичь этого, по убеждению государя, можно было, заставив людей строить всю свою жизнь по указке начальства, по установленным властью детальнейшим правилам. «Наш народ – яко дети, неучения ради которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают», – писал царь. В 1722 году он издал указ, строго-настрого постановивший, чтобы «никто не дерзал иным образом всякие дела вершить и располагать не против регламентов». Государю казалось, что достаточно издать правильный приказ – и люди переменятся.

Всю жизнь Петр сталкивался с одной и той же проблемой, приводившей его в гнев и тягостное недоумение: он всячески призывал своих генералов и администраторов, офицеров, чиновников проявлять инициативу, служить делу не за страх, а за совесть – и неизменно сталкивался с пассивностью, непониманием царской воли, нерешительностью, да и просто отлыниванием от дела.

Иначе не могло и быть. Беспрекословное, нерассуждающее повиновение, которого Петр добивался от подчиненных, и инициативная работа во имя общей цели – вещи совершенно несовместные. Оглядка на начальство, приоритет не пользы дела, а одобрения со стороны высших лиц станут вечной проблемой российского государственного аппарата и очень сузят область его компетентности. Брауншвейгский посланник Фридрих Вебер, оставивший ценные записки о Петре, сформулировал это следующим образом: «Там, где у русских господствует страх и слепое повиновение, а не рассудок, там они будут впереди других народов, и если царь продержит еще скипетр свой только двадцать лет, то он уведет страну свою, именно вследствие сказанного повиновения, так далеко, как ни один другой монарх в своем государстве».

Так оно потом и будет, в постпетровской России: с проблемами, которые решаются мобилизационным методом, страна справлялась гораздо лучше, чем с теми, где на одном страхе и повиновении далеко не уедешь.

Лица у мужчин должны быть одинаково безбородыми. И. Сакуров

Частная жизнь

Институт самодержавия устроен таким образом, что личная, интимная, а тем более семейная жизнь монарха влияют, причем весьма существенно, на политику. Не был здесь исключением и Петр, при том что государственный интерес всегда был для него неизмеримо важнее частного. Словно в отместку за это судьба подвергала царя – как мужа и в особенности как отца – тяжелым испытаниям.

Пытаясь составить портрет реформатора, я не коснулся темы, которая очень важна для оценки обычного человека: способности любить. Дело в том, что Петр не принадлежал к числу правителей, любовные увлечения которых сказываются на государственных делах. Он отнюдь не был эмоционально холоден, однако умел проводить границу между личным и государственным, а когда объединил одно с другим (в случае с Екатериной), то сделал это, как мы увидим, не от страсти, а по соображениям вполне рациональным.

Петр «на троне вечный был работник», но отнюдь не монах. Адмирал Франц Вильбуа, много лет состоявший при царе, говорит в своих записках: «Он был трудолюбив, но вместе с тем являлся настоящим чудовищем сладострастия. Он был подвержен, если можно так выразиться, приступам любовной ярости, во время которых он не разбирал пола», – стало быть, петровская судорожная порывистость распространялась и на эту сторону жизни. О том же пишет автор первой русской попытки осмысления исторической роли Петра князь Щербатов: «Крепость телесная и горячая кровь чинила его любострастна…» [делали его чувственным]. Впрочем далее сказано: «Он довольствовал свою плоть, но никогда душа его побеждена не была».

Токарь Нартов с удовольствием пересказывает примеры того, как Петр сохранял в своих амурных приключениях трезвую голову.

В саардамском винном погребе, куда Петр ходил во время учебы на верфи, была красивая служанка, «а как государь был охотник до женщин, то и была она предметом его забавы». «Забава» имела вид вполне прозаический: царь «во все пребывание свое в Саардаме, когда надобно было, имел ее в своей квартире и при отъезде на приданое пожаловал ей триста талеров» – для царственной особы очень экономно. Петр всегда был скуп на личные расходы.

Позднее, в Лондоне, он связался с «одною комедианткою по прозвание Кросс», расценки которой были существенно выше. Ей пришлось дать 500 гиней, да она еще и осталась недовольна, просила надбавки. «За пятьсот гиней у меня служат старики с усердием и умом, а эта худо служила своим передом», – отрезал Петр.

Нартов пишет, что государь «никогда… сердца своего никакой женщине в оковы не предавал, для того чтоб чрез то не повредить успехам, которых монарх ожидал от упражнений, в пользу отечества своего восприятых. Любовь его не была нежная и сильная страсть, но единственное только побуждение натуры».

Петра женили в январе 1689 года шестнадцатилетним, ненадолго оторвав от игр с «потешными». Сделано это было из соображений сугубо политических. Во-первых, сочетавшись браком, Петр считался бы совершеннолетним, что повышало его статус. А кроме того, «старший царь» Иван Алексеевич был уже женат и его супруга ходила беременной. «Преображенская» партия очень боялась, что, если родится мальчик, правительница Софья захочет провозгласить его государем и потом спокойно регентствовать. Нужно было поскорее обзавестись собственным, «нарышкинским» наследником. Поэтому невесту подобрали главным образом по физическим данным – чтоб была крепка и способна к деторождению. Взяли девицу уже созревшую, тремя годами старше жениха. (Надо сказать, что в этом смысле Евдокия Лопухина не подвела – через год родила здорового мальчика, но к тому времени Нарышкины уже победили и соревнование с женой царя Ивана, с первой попытки родившей девочку, утратило прежнюю актуальность).

Род Лопухиных, к которому принадлежала избранница царицы Натальи Кирилловны, был не особенно знатен, но московские цари семнадцатого века и не стремились родниться с высшей аристократией – чтоб какое-нибудь и без того сильное семейство не возвысилось сверх меры. Невесте, которую с рождения звали Прасковьей Илларионовной, поменяли и имя, и отчество – она стала Евдокией Федоровной (Евдокией – в память о жене царя Михаила, Федоровной – в честь «Федоровской иконы», которой первого Романова благословили на царство). Девица была «лицом изрядная, токмо ума посредняго». Петр никогда ее не любил. Евдокия, воспитанная по-старинному, совершенно не разделяла увлечений непоседливого супруга, без конца жаловалась на его вечные отлучки и быстро ему надоела. К тому же она оказалась с характером – начала враждовать со свекровью. «Помянутая царица Наталья Кирилловна возненавидела царицу Евдокею и паче к тому разлучению сына своего побуждала, нежели унимала», – рассказывает бесценный хроникер эпохи Борис Куракин (ему же принадлежит ремарка касательно «посредняго ума»).

После того как у Петра появилась постоянная фаворитка, он перестал вовсе интересоваться женой и еще в 1697 году, отправляясь в длительное заграничное путешествие, поручил тем самым людям, кто в свое время устраивал брак – Льву Нарышкину и Тихону Стрешневу, – уговорить Евдокию постричься в монахини. Царю ответили, что супруга «упрямитца». Не подействовали даже угрозы страшного князь-кесаря Ромодановского.

Евдокия Лопухина. Неизвестный художник. XVII в.

По возвращении Петр виделся с женой всего единожды. Встреча продолжалась целых четыре часа. Должно быть, царь пытался сам убедить Евдокию смириться с неизбежным. Но женщина отказалась, и тогда ее сослали в суздальский монастырь, где она противилась пострижению еще много месяцев. В конце концов ее сделали монахиней насильно.

На этом заканчивается история первого петровского брака, но не заканчиваются злоключения инокини Елены (так, уже третьим по счету именем, теперь звалась бывшая царица). На двадцать лет о ней забыли. Она жила в обители хоть и не на свободе, но вполне безбедно, даже обзавелась любовником. Но в 1718 году, во время большого скандала с бегством царевича Алексея, Петр заподозрил Евдокию в сговоре с сыном и затеял расследование. Никаких политических интриг не обнаружилось – лишь факт «блудного сожительства», однако царь обошелся с несчастной женщиной жестоко: заточил в далекий Ладожский монастырь, а ее возлюбленного капитана Степана Глебова подверг истязаниям и казнил мучительной смертью – посадил на кол. На свободу Елена-Евдокия вышла лишь после смерти Петра и его второй жены, в 1728 году, и умерла, окруженная почетом. Рассказывают, что ее последние слова были: «Бог дал мне познать истинную цену величия и счастья земного». Если это не легенда, значит, к концу жизни Лопухина все же поумнела.

Та, ради которой Петр столь быстро охладел к законной супруге, умом тоже не отличалась. Зато она обладала очень важным достоинством – была существом из иного мира, который казался юному царю таким привлекательным.

Анна, ровесница Петра, была дочерью жителя Немецкой слободы Иоганна Монса, владевшего мельницей и аустерией. Известно, что царь познакомился с этой девицей через своего приятеля и собутыльника Франца Лефорта – вероятно, осенью 1691 года. «Анна Ивановна Монс, – повествует Нартов, – была дочь лифляндскаго [на самом деле вестфальского] купца, торговавшаго винами, чрезвычайная красавица, приятнаго вида, ласковаго обхождения, однакож посредственной остроты и разума». Дело несомненно было именно в «обхождении» – веселость, бойкость и учтивость немки совершенно покорили неотесанного юношу, никогда прежде не видевшего подобных женщин.

Предположительный портрет Анны Монс. Неизвестный художник. XVII в.

Связь получилась долгой, десятилетней, причем со стороны Петра, кажется, было и сильное чувство. «Анна Ивановна» разбогатела, построила себе в слободе роскошный дом, ее называли «Кукуйской царицей». Москвичи, разумеется, басурманку ненавидели, иностранцы искали у нее протекции, но влияния на государственные дела фаворитка не имела – во-первых, Петр этого не поощрял, а во-вторых, она и не пыталась играть какую-то политическую роль. Эта женщина любила деньги, но не власть и высоко не метила. Да и царственный любовник, кажется, ей был не мил. Впоследствии Петр говорил, что подумывал жениться и сделать немку царицей, однако Анна то ли по глупости, то ли по безрассудной смелости завела тайный роман с саксонским посланником Кенигсеком. Дело раскрылось случайно: весной 1703 года саксонец утонул в Неве, и в его бумагах была обнаружена любовная переписка. С этого времени Петр связь разрывает и Анна Монс перестает играть какую-либо роль при дворе.

Удивительно, что царь с его бешеным нравом и болезненным отношением к измене не предал неверную любовницу казни. Более того – когда несколько лет спустя опальная фаворитка имела дерзость ходатайствовать о замужестве с другим посланником, прусским, Петр хоть и разгневался, но опять как-то умеренно: лишь на время посадил Анну под арест, а потом дал согласие. Нартов пишет, что государь проявил такое великодушие, «чтоб она… со временем почувствовала угрызение совести, колико она против него была неблагодарна». Вскоре (в 1714 году) несостоявшаяся царица умерла. По уверениям Нартова, она, «опомнясь о неоцененной потере, раскаивалась, плакала, терзалась и крушилась ежедневно» так сильно, что довела себя до чахотки.

Мягкость, проявленная Петром по отношению к неверной фаворитке, вероятно, объяснялась тем, что в 1703 году у царя появилась новая пассия.

Петр опять полюбил не соотечественницу, а иностранку. История ее жизни напоминает волшебную сказку.

Марта Скавронская родилась на самом низу тогдашней социальной лестницы – в семье не просто крепостного крестьянина, а крестьянина-беженца, вынужденного бежать из родной Литвы в Ливонию. Ее родным языком был польский. В трехлетнем возрасте девочка потеряла родителей и оказалась в рижском сиротском приюте. (Так повествует о ранних годах будущей императрицы Франц Вильбуа, оставивший очень подробный рассказ о взлете Екатерины, но существуют и иные версии ее происхождения, расходящиеся между собой. Источники сходятся только в одном: происхождение это было очень скромным.)

Каким-то образом Марта попала служанкой в дом известного ливонского просветителя, лютеранского пастора Иоганна Глюка, переводчика библии на латышский язык, а в дальнейшем основателя первой российской гимназии. Однако просвещать сироту пастор и не думал – она так и останется неграмотной.

В 1702 году Глюк служил священником в Мариенбурге (современный латвийский Алуксне), когда город был взят русскими войсками. Восемнадцатилетняя (по другим сведениям, шестнадцатилетняя) Марта только что вышла замуж за шведского солдата-кавалериста Иоганна Раабе (по другим сведениям, Крузе), но его часть накануне покинула крепость.

Впоследствии, годы спустя, ко всеобщему неудовольствию выяснится, что муж ее царского величества жив-здоров и даже находится в России – кавалерист попал в плен под Полтавой. Вообще-то это означало, что царский брак недействителен, но Петра подобные мелочи смутить не могли. По словам Вильбуа, бедного Раабе-Крузе отправили «в самое отдаленное место Сибири», где через несколько лет законный супруг царицы и умер.

После падения Мариенбурга Марту ждала обычная участь молодых полонянок – она стала добычей победителей. Согласно распространенной и вполне правдоподобной версии, хорошенькая ливонка попалась на глаза самому главнокомандующему Борису Шереметеву, который отобрал ее у солдат для собственных нужд. Несколько месяцев спустя нашелся новый ценитель красоты – у пожилого фельдмаршала Марту отнял царский фаворит Александр Меншиков. Вильбуа пишет: «С этим последним ей было приятнее, чем с первым. Меншиков был моложе и не такой серьезный». Еще некоторое время спустя красавица приглянулась часто бывавшему у Меншикова царю. Это само по себе пока еще мало что значило – мы знаем, как относился царь к мимолетным связям. После первой ночи он отдарился рублем и уехал, однако через некоторое время истребовал наложницу у Меншикова уже для «постоянного пользования».

Петр забирает у Меншикова Марту Скавронскую. Лубок. XIX в.

Эти мелкие детали исторически существенны. Во-первых, из-за того, что давняя симпатия царицы к Меншикову сыграет очень важную роль в борьбе за власть после смерти Петра. А во-вторых, неприглядный старт отношений между Петром и его будущей женой дает нам ключ к пониманию главного свойства Марты Скавронской: эта необразованная, совсем простая женщина обладала быстрым умом, удивительной цепкостью и природным психологическим даром. Она сумела понять то, чего, вероятно, не сознавал и сам Петр: какими качествами должна обладать его идеальная спутница.

Дальнейшее восхождение Екатерины Алексеевны Веселовской (так Марту стали звать после перехода в православие) было небыстрым, но верным.

Несколько лет она довольствовалась ролью постоянной любовницы, ведущей себя очень скромно и никого не раздражающей. Петр бывал у нее все чаще и чаще – в обществе этой женщины ему было спокойно и легко. В 1708 году он ценит «Катерину Веселовскую» еще не очень дорого – завещает ей три тысячи рублей, «ежели что мне случится волею Божиею».

Затем выясняется, что Екатерина годна не только для любовных утех и отдыха, а может давать ценные советы, в том числе по вопросам государственным. «Он назначал аудиенции своим министрам и обсуждал с ними в присутствии Екатерины самые важные и самые секретные дела, – рассказывает Вильбуа. – Но вот во что трудно поверить: этот государь, отношение которого к женщинам было хорошо известно… не только признал эту женщину способной участвовать в качестве третьего лица в беседах с его министрами, но даже хотел, чтобы она высказывала при этом свое мнение, которое часто оказывалось решающим или компромиссным между мнением царя и мнением тех, с кем он работал». Екатерина обладала врожденным тактом, очень хорошо чувствовала, когда ей нужно промолчать и когда можно говорить – и если уж говорила, то дельно и к месту.

Петр не выносил малейшей непокорности – его спутница была всегда покладиста, весела, неконфликтна. И нисколько не ревнива. Даже начав вести семейную жизнь, царь продолжал заводить «метресок». Екатерина относилась к этим интрижкам с добродушным юмором. Петру незачем было что-то от нее скрывать – он всегда мог рассчитывать на ее понимание и поддержку.

Уже говорилось, что Екатерина умела купировать приступы петровских судорог – ее голос и прикосновения оказывали на больного благотворное психотерапевтическое воздействие.

Огромное значение имело и то, что Екатерина легко и много рожала. Этим она выгодно отличалась от первой фаворитки Анны Монс, не принесшей Петру потомства. Государь все хуже относился к Алексею, сыну от Лопухиной, все чаще задумывался о другом наследнике, и плодовитость Екатерины позволяла надеяться, что проблемы с продолжением династии не возникнет.

Может быть, самым ценным достоинством Екатерины была ее готовность сопровождать царя в его бесконечных поездках. Она всегда находилась рядом – или приезжала по первому зову. Притом никогда не роптала и не жаловалась на тяготы. По выражению С. Соловьева, Екатерина была «походной, офицерской женой» – то есть именно такой подругой, в которой нуждался Петр.

Главный поворот в судьбе Екатерины свершился именно в походе: в 1711 году она была с Петром во время несчастной турецкой кампании и проявила себя так блестяще (об этом – в свое время), что царь в благодарность учредил орден Святой Екатерины, а в феврале 1712 года венчался с «сердешненьким другом Катеринушкой».

Новой высоты Екатерина Алексеевна достигла в мае 1724 года, когда Петр устроил для жены особую церемонию коронации. Год спустя титул коронованной императрицы станет формальным основанием того, что Екатерина Первая окажется самодержицей всероссийской.

Многие находили петровскую избранницу вульгарной, невоспитанной да и не очень-то красивой. Дочь прусского короля Вильгельмина, девочкой видевшая Екатерину, оставила весьма нелестное описание русской царицы: «Она была мала ростом, толста и черна; вся ея внешность не производила выгодного впечатления. Стоило на нее взглянуть, чтобы тотчас заметить, что она была низкого происхождения. Платье, которое было на ней, по всей вероятности, было куплено в лавке на рынке; оно было старомодного фасона и все обшито серебром и блестками. По ее наряду можно было принять ее за немецкую странствующую артистку… На царице было навешано около дюжины орденов и столько же образков и амулетов, и когда она шла, все звенело, словно прошел наряженный мул».

Но для Петра не имело важности, что думают о его браке окружающие. Он с Екатериной был счастлив.

Однако в последние месяцы жизни Петра эта многолетняя идиллия была разрушена. Екатерина приблизила к себе – неординарный поступок – брата прежней фаворитки Анны Монс, к тому времени уже умершей. Кто-то из недоброжелателей царицы донес, что она находится в связи с камергером Виллемом Монсом. Расчет, вероятно, строился на том, что царь вспомнит об измене другой представительницы этой фамилии. Сомнительно, что Екатерина с ее умом и осторожностью пошла бы на такое безрассудство, но царь поверил в неверность жены и пришел в ярость. Монса арестовали по обвинению в воровстве и каком-то мелком взяточничестве, после чего сразу же казнили. Петр повез жену к эшафоту и показал голову ее предполагаемого любовника, торчавшую на колу. Екатерина бесстрастно заметила: «Как грустно, что у придворных может быть столько испорченности», но отношения между супругами разладились. Вплоть до самых последних дней смертельной болезни царь жену к себе не подпускал. Неизвестно, какая участь ожидала бы Екатерину, проживи Петр дольше.

Если супружеская и любовная жизнь царя была драматичной, то его родительская судьба состояла из сплошной череды трагедий. Первая жена родила ему двоих (по некоторым источникам, троих) мальчиков, вторая не то двоих, не то (опять-таки по неподтвержденным сведениям) четверых, но ни один из сыновей не пережил отца. Из шести дочерей четыре умерли в детском возрасте. В эпоху, когда детская смертность была очень высокой, горюющие родители обычно утешались неисповедимостью Божьего промысла, но главное потрясение – утрата первенца – было делом рук самого Петра.

Царевич Алексей появился на свет в 1690 году. Его ранние годы пришлись на эпоху, когда Петру было совершенно не до воспитания наследника, и мальчик находился на попечении матери, Евдокии Лопухиной, брошенной жены. Ей и ее окружению любить царя было не за что. Все надежды на лучшее будущее связывались у них со временем, когда Петра не станет и на престол взойдет Алексей Петрович.

В восемь лет царевич лишился матери, сосланной в монастырь, и остался наедине с грозным отцом, но и теперь Петр почти не виделся с сыном, всегда занятый если не большими делами, то своими сумасбродными забавами. Правда, он распорядился дать Алексею европейское образование. Мальчика научили французскому и немецкому, основам математики, географии и истории. Иногда, как бы спохватываясь, царь брал сына на войну, пытался приобщить его к армейским и государственным заботам, но делал это со своей обычной гневливой нетерпеливостью, вызывавшей у робкого, скрытного подростка лишь парализующий ужас.

«Как грустно!» Рисунок И. Сакурова

Впоследствии, письменно отвечая на письменный же вопрос отца: «Что причина, что не слушал меня и нимало ни в чем не хотел делать того, что мне надобно?», Алексей объяснил это так: «Моего к отцу моему непослушания и что не хотел того делать, что ему угодно, хотя и ведал, что того в людях не водится и что то грех и стыд, причина та, что со младенчества моего несколько жил с мамою и с девками, где ничему иному не обучился, кроме избных забав, и больше научился ханжить, к чему я и от натуры склонен». Но главной причиной, по-видимому, было то, что сильный, деспотический характер Петра подавлял в мальчике всякую волю. Страх – вот единственное чувство, которое Алексей испытывал по отношению к родителю.

Приведу эпизод, демонстрирующий всю силу этого безумного страха.

Вернувшись из Дрездена после курса инженерного обучения, Алексей должен был пройти экзамен у отца. Петр велел показать чертежи, исполненные сыном. Чертежи были, но, по-видимому, Алексей рисовал их не сам. Выйдя из комнаты, он вдруг испугался: что если государь велит сделать новый чертеж прямо сейчас? Спасение только одно – повредить себе руку. Потеряв от ужаса голову, царевич схватил пистолет и попытался прострелить себе ладонь…

Как свойственно слабым натурам, Алексей Петрович находил утешение в пьянстве, а спьяну нес лишнее в своем ближнем кругу. Серьезных людей там не было, все такие же болтуны, которые, разумеется, мечтали о том, как царевич станет самодержцем. Дальше разговоров дело не шло.

Наконец, близ Алексея появился человек более или менее решительный, хоть тоже неумный – некто Александр Кикин, бывший соратник Петра, попавший в опалу за непомерное взяточничество. Кикин подал молодому человеку новую идею: бежать за границу и там, в покое и безопасности, дождаться отцовской смерти, когда корона сама упадет в руки.

В 1711 году царь женил сына на немецкой принцессе Софии-Шарлотте. В 1715 году у молодой четы появился сын Петр (будущий Петр II), но роды были тяжелыми, и женщина умерла. Однако ее родная сестра была замужем за австрийским императором, и Алексей мог надеяться, что его как близкого свойственника приютят при венском дворе.