Текст книги "Пелагия и черный монах"

День последний. Утро

Начнем обстоятельно, прямо с утра.

В девятом часу, когда еще толком не рассвело, с озера донесся протяжный гудок – это прибыл из Синеозерска пароход «Святой Василиск», с новым капитаном, из наемных. Госпожа Лисицына к этому времени уже попила кофей и сидела перед зеркалом, с удовольствием разглядывая свое совершенно чистое лицо. Повернется то так, то этак, всё не нарадуется. Пароходный гудок она слышала, но значения не придала.

А зря.

После унылого, раскатистого сигнала миновал какой-нибудь час, ну, может, чуть больше, и в комнату к Полине Андреевне, которая за это время успела позавтракать, одеться и уже готовилась ехать навещать Бердичевского, постучал монах, келейник архимандрита Виталия.

– Высокопреподобный отец настоятель просит вас к нему пожаловать, – поклонился чернец и вежливо, но непреклонно присовокупил. – Сей же час. Карета ждет.

На вопросы удивленной богомолицы отвечал уклончиво. Можно сказать, вовсе не отвечал – так, одними междометиями. Но по виду посланца Лисицына предподожила, что в монастыре стряслось что-нибудь необычайное.

Не хочет говорить – не нужно.

Поколебавшись, брать ли с собой саквояж, все же оставила. Ехать в монастырь с оружием смертоубийства сочла кощунством. В убережение от любопытной прислуги замотала револьвер в кружевные панталончики и засунула на самое дно. Поможет ли, нет – Бог весть.

Доехали быстро, в десять минут.

Выйдя из экипажа и оглядев монастырский двор, Полина Андреевна удостоверилась: точно, стряслось.

Монахи не ходили степенно, уточкой, как в обыкновенное время, а бегали. Кто мел и без того чистую мостовую, кто тащил куда-то перины и подушки, а удивительнее всего было видеть, как в соборную церковь протрусили, подобрав рясы, певчие архимандритова хора во главе с пузатым и важным регентом.

Что за чудеса!

Провожатый повел даму не в настоятельские палаты, а в архиерейские, которые предназначались для наиважнейших гостей и в обычное время пустовали. Тут в сердце Полины Андреевны что-то шевельнулось, некоторое предчувствие, но сразу же было подавлено как несбыточное и чреватое разочарованием.

А все ж таки оно не обмануло!

В трапезной солнце светило из окон в лицо вошедшей и в спины сидящим за длинным, накрытым белой скатертью столом, поэтому поначалу Лисицына увидела лишь контуры нескольких мужей, пребывающих в чинной неподвижности. Почтительно поклонилась с порога и вдруг слышит голос отца Виталия:

– Вот, владыко, та самая особа, которую вам угодно было видеть.

Полина Андреевна быстро вытащила из футляра очки, прищурилась и ахнула. На почетном месте, в окружении монастырского начальства, сидел Митрофаний – живой, здоровый, разве что немножко осунувшийся и бледный.

Архиерей осмотрел «московскую дворянку» с головы до ног взглядом, не предвещавшим хорошего, пожевал губами. Не благословил, даже не кивнул.

– Пускай с нами откушает, я с ней после поговорю. И повернулся к настоятелю, продолжив прерванную беседу.

Лисицына села на самый край ни жива ни мертва – и от радости, и, конечно, от страха. Отметила, что седины в бороде преосвященного стало больше, что щеки запали, а пальцы сделались тонки и слегка подрагивают, чего раньше не водилось. Вздохнула.

Брови епископа сурово похаживали вверх-вниз. Понятно было, что гневается, но сильно ли – на глаз не определялось. Уж Полина Андреевна смотрела-смотрела на своего духовного отца молящим взором, но внимания так и не удостоилась. Заключила: гневается сильно.

Снова вздохнула, но менее горько, чем в первый раз. Стала слушать, о чем говорят архиерей и настоятель.

Беседа была отвлеченная, о богоспасаемой общине.

– Я в своих действиях, ваше преосвященство, придерживаюсь убеждения, что монах должен быть как мертвец среди живущих. Неустанные труды во благо общины да молитвы – вот его бытование, и больше ничего не надобно, – говорил Виталий, видно, отвечая на некий вопрос или, может быть, упрек. – Оттого я с братией строг и воли ей не даю. Когда постриг принимали, они сами от своей воли отказались, во славу Божию.

– А я с вашим высокопреподобием согласиться не могу, – живо ответил Митрофаний. – По-моему, монах должен быть живее любого мирянина, ибо он-то и живет настоящей, то есть духовной жизнью. И вы к своим подопечным должны с почтением относиться, ибо каждый из них – обладатель возвышенной души. А у вас их в темницу сажают, голодом морят, да еще, говорят, по мордасам прикладывают. – Здесь владыка метнул взгляд на дородного инока, что сидел справа от архимандрита – Полина Андреевна знала, что это грозный отец Триадий, монастырский келарь. – Такое рукоприкладство я попустить не могу.

– Монахи – они как дети, – возразил настоятель. – Ибо оторваны от обычных земных забот. Мнительны, суелюбопытны, невоздержанны на язык. Многие сызмальства в обительских стенах спасаются, так в душе дитятями и остались. С ними без отеческой строгости невозможно.

Преосвященный сдержанно заметил:

– А вы не принимайте в монашеское звание тех, кто жизни не изведал и себя не познал. Есть ведь у человека и другие пути спасения кроме иноческого служения. И путей этих бессчетное множество. Это только простаку мнится, что монашество – самая прямая дорога к Господу, но в Божьем мире прямая линия не всегда наикратчайшая. Хочу вновь настоятельно воззвать к вашему высокопреподобию: не увлекайтесь чрезмерно строгостью. Христова церковь должна не страх, любовь внушать. А то, глядя на дела наших церковников, хочется из Гоголя повторить: «Грустно от того, что в добре нет добра».

Отец Виталий выслушал наставление, упрямо наклонив голову.

– А я вашему преосвященству на это не словами светского сочинителя, а речением благочестивого старца Зосимы Верховского отвечу: «Если не будем со святыми, то будем с диаволами; третьего места ведь нет для нас». Господь производит отсев человеков – кому спастись, кому погибнуть. Выбор этот суровый, страшный, как тут без строгости?

Полина Андреевна знала, что покойного оптинского старца Зосиму Верховского владыка почитает особенным образом, так что архимандритово возражение попало в цель.

Митрофаний молчал. Прочие монахи смотрели на него, ждали. Внезапно госпоже Лисицыной сделалось не по себе: она одна была здесь в мирском наряде, единственным светлым пятном среди черных ряс. Словно какая синица или канарейка, по ошибке залетевшая в стаю воронов.

Нет, сказала себе Полина Андреевна, я той же породы. И не вороны они вовсе, они о важном говорят, обо всем человечестве пекутся.

Так что скажет настоятелю Митрофаний?

– Католичество допускает еще и чистилище, потому что людей совсем хороших и совсем плохих мало, – медленно проговорил епископ. – Чистилище, конечно, нужно понимать в смысле духовном – как место очищения от налипшей грязи. Наша же православная вера чистилища не признаёт. Я долго думал, отчего такая непреклонность, и надумал. Не от строгости это, а от еще большего милосердия. Ведь вовсе черных, неотмываемых грешников не бывает, во всяком, даже самом закоренелом злодее живой огонек теплится. И наш православный ад, в отличие от католического, ни у кого, даже у Иуды, надежды не отнимает. Думается мне, что адские муки у нас не навечно задуманы. Православный ад то же чистилище и есть, потому что всякой грешной душе там свой срок отведен. Не может быть, чтобы Господь в Своем милосердии душу вечно, без прощения карал. Зачем тогда и муки, если не в очищение?

Ново-араратские отцы переглянулись, ничего на это суждение не сказали, а Полина Андреевна покачала головой. Ей было известно, что, говоря о религии, владыка частенько высказывает мысли, которые могут быть сочтены вольнодумными и даже еретическими. Меж своими ладно, нестрашно. Но перед этими начетниками? Ведь донесут, накляузничают.

А Митрофаний свою нотацию не закончил.

– И еще попеняю вашему высокопреподобию. Слышал я, что очень уж вы угождаете земным властителям, когда они вас навещают. Рассказывали мне, что в прошлый год, когда к вам великих княжон на богомолье привозили, вы будто бы к каждой святыне ковровую дорожку уложили и хор ваш перед приезжими целый концерт затеял. Это перед девочками-то малолетними! А зачем вы к генерал-губернатору самолично ездили синеозерскую дачу святить и даже чудотворную икону с собой возили?

– Ради богоугодного дела! – горячо воскликнул Виталий. – Ведь телом-то на земле живем и по земле ступаем! За то, что я их императорским высочествам угодил, монастырю от дворцового ведомства в Петербурге участок под церковь подворскую пожалован. А генерал-губернатор в благодарность колокол бронзовый пятисотпудовый прислал. Это ж не мне, многогрешному Виталию, это церкви надобно!

– Ох, боюсь я, что нашей церкви за лобызание с земной властью придется дорогую цену заплатить, – вздохнул епископ. – И, возможно, в не столь отдаленном времени… Ну да ладно, – неожиданно улыбнулся он после короткой паузы. – Только приехал и сразу браниться – тоже не очень по-доброму выходит. Хотел бы я, отец Виталий, знаменитый ваш остров осмотреть. Давно мечтаю.

Архимандрит почтительно наклонил голову.

– Я уж и то удивлялся, чем прогневал ваше преосвященство, отчего Арарат никогда посещением не удостоите. Если б заранее известить изволили, и встречу бы достойную приготовил. А так что же – не взыщите.

– Это ничего, я парадности не любитель, – благодушно сказал архиерей, сделав вид, что не заметил в словах настоятеля скрытого упрека. – Хочу увидеть всё, как бывает в обыденности. Вот прямо сейчас и начну.

– А оттрапезничать? – встревожился отец келарь. – Рыбки нашей синеозерской, пирогов, солений, меда-пряничков?

– Благодарствуйте, доктора не велят. – Митрофаний постучал себя по левой половине груди и поднялся. – Отвары пью, кашицы скучные вкушаю, тем и сыт.

– Что ж, готов сопровождать куда велите, – поднялся и Виталий, а за ним остальные. – Карета запряжена.

Владыка ласково молвил:

– Мне ведомо, сколько у вашего высокопреподобия забот. Не тратьте время на пустое чинопочитание, мне это не лестно, да и вам не в удовольствие.

Архимандрит нахмурился:

– Так я отряжу с вашим преосвященством отца Силуана или отца Триадия. Нельзя ж вовсе без провожатого.

– Не нужно и их. Я ведь к вам не с инспекцией, как вы, должно быть, подумали. Давно желал и даже мечтал побывать у вас попросту, как обычный паломник. Бесхитростно, безо всяких начальственных видов.

Голос у владыки и в самом деле был бесхитростный, но Виталий насупился еще пуще – не поверил в Митрофаниеву искренность. Верно, решил, что епископ хочет осмотреть монастырские владения без подсказчиков и соглядатаев. И правильно решил.

Только теперь преосвященный глянул на Полину Андреевну.

– Вот госпожа… Лисицына со мной поедет, давняя моя знакомица. Не откажите, Полина Андреевна, составить компанию старику. – И как поглядит в упор из-под густых бровей – Лисицына сразу с места вскочила. – Поговорим о прежних днях, расскажете о своем житье-бытье, сравним наши впечатления от святой обители.

Нехорошим это было сказано тоном – во всяком случае, так помнилось Полине Андреевне.

– Хорошо, отче, – пролепетала она, опустив глаза.

Настоятель уставился на нее с тяжелым подозрением во взоре. Недобро усмехнувшись, поинтересовался:

– Что крокодил, матушка, боле не мучает?

Лисицына смолчала, только голову еще ниже опустила.

Выехали из ворот в той же карете, что доставила Полину Андреевну из пансиона. Пока ничего сказано не было. Преступница волновалась, не знала, с чего начать: то ли каяться, то ли оправдываться, то ли про дело говорить. Митрофаний же молчал со смыслом – чтоб прониклась.

Глядел в окошко на опрятные араратские улицы, одобрительно цокал языком. Заговорил неожиданно – госпожа Лисицына даже вздрогнула.

– Ну а крокодил – это что? Опять озорство какое-нибудь?

– Грешна, отче. Обманула высокопреподобного, – смиренно призналась Полина Андреевна.

– Грешна, ох грешна, Пелагиюшка. Много делов натворила…

Вот оно, началось. Покаянно вздохнула, потупилась.

Митрофаний же, загибая пальцы, стал перечислять все ее вины:

– Клятву преступила, данную духовному отцу, больному и даже почти что умирающему.

– Я не клялась! – быстро сказала она.

– Не лукавь. Ты мою просьбу безмолвную – в Арарат не ездить – преотлично поняла и головой кивнула, руку мне поцеловала. Это ли не клятва, змея ты вероломная?

– Змея, как есть змея, – согласилась Полина Андреевна.

– В недозволенные одежды вырядилась, сан монашеский осрамила. Шея вон голая, тьфу, смотреть зазорно.

Лисицына поспешно прикрыла шею платком, но попыталась сей пункт обвинения отклонить:

– В иные времена вы сами меня на такое благословляли.

– А сейчас не то что благословения не дал – прямо воспретил, – отрезал Митрофаний. – Так иль не так?

– Так…

– В полицию думал на тебя заявить. И даже оказался бы неизвинимым, не сделав этого. Деньги у пастыря похитила! Это уж так пасть – ниже некуда! На каторгу бы тебя, самое подходящее для воровки место.

Полина Андреевна не возразила – нечего было.

– И если я не объявил тебя, беглую черницу и разбойницу, в полицейский розыск на всю империю – а тебя по рыжести и конопушкам быстро бы сыскали, – то единственно из благодарности за исцеление.

– За что? – изумилась Лисицына, думая, что ослышалась.

– Как узнал я от сестры Христины, что ты, на меня сославшись, уехала куда-то, да как понял, что ты умыслила, сразу мое здоровье на поправку пошло. Устыдился я, Пелагиюшка, – тихо сказал архиерей, и стало видно, что вовсе он не гневается. – Устыдился слабости своей. Что ж я, как старуха плаксивая, на постели валяюсь, докторские декокты с ложечки кушаю? Чад своих несчастных в беде бросил, всё на женские плечи свалил. И так мне стыдно сделалось, что я уж на второй день садиться стал, на четвертый пошел, на пятый маленько в коляске по городу прокатился, а на восьмой засобирался в дорогу – сюда, к вам. Профессор Шмидт, который меня из Питера хоронить ехал, говорит, что отродясь не видал такого скорого выздоровления от надорвания сердечной мышцы. Уехал профессор в столицу, очень собой гордый. Теперь ему за визиты и консультации станут еще больше денег платить. А вылечила меня ты, не он.

Всхлипнув, Полина Андреевна облобызала преосвященному худую белую руку. Он же поцеловал ее в пробор.

– Ишь, напарфюмилась-то, – проворчал епископ, уже не прикидываясь сердитым. – Ладно, о деле говори.

Лисицына достала из-за пазухи письмо, протянула.

– Лучше прочтите. Тут всё самое главное. Каждый вечер приписывала. Короче и ясней выйдет, чем рассказывать. Или хотите словами?

Митрофаний надел пенсне.

– Дай прочту. Чего не пойму – спрошу.

Со всеми накопившимися чуть не за целую неделю приписками письмо было длинное, мало не на десяток страниц. Строчки кое-где подмокли, расплылись.

Карета остановилась. Возница-монах, сняв колпак, спросил:

– Куда прикажете? Из города выехали.

– В лечебницу доктора Коровина, – сказала Полина Андреевна вполголоса, чтобы не мешать читающему.

Покатили дальше.

Она жалостно рассматривала перемены в облике владыки, вызванные недугом. Ох, рано он встал с постели. Как бы снова беды не вышло. Но, с другой стороны, лежать в бездействии ему только хуже бы было.

В одном месте преосвященный вскрикнул, как от боли. Она догадалась: про Алешу прочел.

Наконец, владыка отложил листки, хмуро задумался. Спрашивать ни о чем не спрашивал – видно, толково было изложено.

Пробормотал:

– А я-то, старик ненадобный, пилюли глотал да ходить учился… Ох, стыдно.

Полине Андреевне не терпелось поговорить о деле.

– Мне, владыко, загадочные речения старца Израиля покою не дают. Там ведь что выходит-то…

– Погоди ты со своими загадками, – отмахнулся Митрофаний. – Про это после потолкуем. Сначала главное: Матюшу видеть хочу. Что, плох?

– Плох.

День последний. Середина

– Очень плох, – подтвердил доктор Коровин. – С каждым днем достучаться до него все труднее. Энтропоз прогрессирует. День ото дня больной делается все более вялым и пассивным. Ночные галлюцинации прекратились, но я вижу в этом не улучшение, а ухудшение: психика уже не нуждается в возбуждениях, Бердичевский утратил способность испытывать такие сильные чувства, как страх, у него ослабился инстинкт самосохранения. Вчера я провел опыт: велел не приносить ему пищи, пока не попросит сам. Не попросил. Так весь день и просидел голодный… Он перестает узнавать людей, если не видел их со вчерашнего дня. Единственный, кому удавалось хоть как-то втянуть его в связный разговор, – сосед, Лямпе, но тот тоже субъект специфический и не мастер красноречия – Полина Андреевна видела, знает. Весь мой опыт подсказывает, что дальше будет только хуже. Если хотите, можете забрать у меня больного, но даже в наимоднейшей швейцарской клинике, хоть у самого Швангера, результат будет тот же. Увы, современная психиатрия в подобных случаях беспомощна.

Втроем – доктор, епископ и Лисицына – они вошли в коттедж № 7. Заглянули в спальню. Две пустые кровати – одна, Бердичевского, скомканная, вторая аккуратно застеленная.

Вошли в лабораторию. Несмотря на день, шторы задвинуты, свет не горит. Тихо.

Над спинкой кресла торчала лысеющая макушка Матвея Бенционовича, в прежние времена всегда прикрытая виртуозным зачесом, а теперь беззащитная, голая. На звук шагов больной не обернулся.

– А где Лямпе? – шепотом спросила Полина Андреевна.

Коровин голос понижать не стал:

– Понятия не имею. Как ни приду, его все нет. Пожалуй, уже несколько дней его не видел. Сергей Николаевич у нас личность самостоятельная. Должно быть, открыл еще какую-нибудь эманацию и увлечен «полевыми экспериментами» – есть у него такой термин.

Владыка остался у порога. Глядел на затылок своего духовного чада, часто-часто моргая.

– Матвей Бенционович! – позвала госпожа Лисицына.

– Вы погромче, – посоветовал Донат Саввич. – Он теперь откликается лишь на сильные раздражители.

Она во весь голос крикнула:

– Матвей Бенционович! Смотрите, кого я к вам привела!

Была у Полины Андреевны маленькая надежда: увидит Бердичевский любимого наставника и встряхнется, пробудится к жизни.

На крик товарищ прокурора оглянулся, поискал источник звука. Нашел. Но посмотрел только на женщину. Ее спутников взгляда не удостоил.

– Да? – медленно спросил он. – Что вам, сударыня?

– Раньше он про вас все время спрашивал! – в отчаянии прошептала она Митрофанию. – А теперь и не глядит… А где господин Лямпе? – осторожно спросила она, приблизившись к сидящему.

Тот произнес тускло, безразлично:

– Под землей.

– Видите? – пожал плечами Коровин. – Реакция лишь на интонацию и грамматику вопроса, с бредовым откликом. Новый этап в развитии душевной болезни.

Архиерей шагнул вперед, решительно отодвинув доктора в сторону.

– Дайте-ка. Физические повреждения мозга – сие безусловно по части медицины, а вот что до болезней души, в которую, как говорили в старину, бес вселился, – это уж, доктор, по моему ведомству. – И, властно повысив голос, приказал. – Вы вот что, оставьте-ка нас с господином Бердичевским вдвоем. И не приходите, пока не позову. Неделю не буду звать – значит, неделю не приходите. Чтоб никто, ни один человек. Понятно вам?

Донат Саввич усмехнулся:

– Ах, владыко, не по вашей это епархии, уж поверьте. Этого беса молитовкой да святой водицей не изгонишь. Да и не позволю я у себя в клинике средневековье устраивать.

– Не позволите? – прищурился архиерей, оглянувшись на доктора. – А разгуливать больным меж здоровых позволяете? Что это вы здесь, в Арарате, за смешение устроили? Не разберешь, которые из публики вменяемые. И так на свете живешь, не всегда понимаешь, кто вокруг сумасшедший, кто нет, а у вас на острове и вовсе один соблазн и смущение. Этак и здравый про самого себя засомневается. Вы лучше делайте, что вам сказано. Не то воспрещу вашему заведению на церковной земле пребывать.

Коровин далее спорить не осмелился. Развел руками – мол, делайте что хотите, – повернулся да вышел.

– Пойдем-ка, Матюша.

Епископ ласково взял больного за руку, повел из темной лаборатории в спальню.

– Ты, Пелагия, с нами не ходи. Когда можно будет – кликну.

– Хорошо, отче, я в лаборатории подожду, – поклонилась Лисицына.

Бердичевского владыка усадил на кровать, себе пододвинул стул. Помолчали. Митрофаний смотрел на Матвея Бенционовича, тот – в стену.

– Матвей, неужто вправду меня не узнал? – не выдержал преосвященный.

Только тогда Бердичевский перевел на него взгляд. Помигал, сказал неуверенно:

– Вы ведь духовная особа? Вот и панагия у вас на груди. Ваше лицо мне знакомо. Должно быть, я вас во сне видел.

– А ты меня потрогай. Я тебе не снюсь. Разве ты не рад мне?

Матвей Бенционович послушно потрогал посетителя за рукав. Вежливо ответил:

– Отчего же, очень рад.

Посмотрел на владыку еще и вдруг заплакал – тихонько, без голоса, но со многими слезами.

Проявлению чувств, пускай даже такому, Митрофаний обрадовался. Принялся поглаживать убогого по голове и сам всё приговаривал:

– Поплачь, поплачь, со слезами из души яд выходит.

Но Бердичевский, кажется, пристроился плакать надолго. Все лил слезы, лил, и что-то очень уж монотонно. И плач был странный, похожий на затяжную осеннюю морось. Преосвященный весь свой платок измочил, утирая духовному сыну лицо, а платок был изрядный, мало не в аршин.

Нахмурился епископ.

– Ну-ну, поплакал и будет. Я ведь к тебе с хорошими вестями, очень хорошими.

Матвей Бенционович покорно похлопал глазами, и те немедленно высохли.

– Это хорошо, когда хорошие вести, – заметил он. Митрофаний подождал вопроса, не дождался. Тогда объявил торжественно:

– Тебе производство в следующий чин пришло. Поздравляю. Ты ведь давно ждешь. Теперь ты статский советник.

– Мне статским советником быть нельзя. – Бердичевский рассудительно наморщил лоб. – Сумасшедшие не могут носить чин пятого класса, это воспрещено законом.

– Еще как могут, – попробовал шутить владыка. – Я знаю особ даже четвертого и, страшно вымолвить, третьего класса, которым самое место в скорбном доме.

– Да? – немножко удивился Матвей Бенционович. – А между тем артикул государственной службы этого совершенно не допускает.

Снова помолчали.

– Но это еще не главная моя весть. – Епископ хлопнул Бердичевского по колену – тот вздрогнул и плаксиво сморщился. – У тебя ведь мальчик родился, сын! Здоровенький, и Маша здорова.

– Это очень хорошо, – кивнул товарищ прокурора, – когда все здоровы. Без здоровья ничто не приносит счастья – ни слава, ни богатство.

– Уж и имя выбрали. Подумали-подумали и назвали…. – Митрофаний выдержал паузу. – Акакием. Будет теперь Акакий Матвеевич. Чем не прозвание?

Матвей Бенционович одобрил и имя.

И опять наступила тишина. Теперь молчали с полчаса, не меньше. Видно было, что Бердичевскому безмолвие отнюдь не в тягость. Он и не двигался почти, смотрел прямо перед собой. Раза два, когда Митрофаний пошевелился, перевел на него взгляд, благожелательно улыбнулся.

Не зная, как еще пробиться через глухую стенку, архиерей завел разговор о семействе – для этой цели фотографические карточки из Синеозерска прихватил. Матвей Бенционович снимки рассматривал с вежливым интересом. Про жену сказал:

– Милое лицо, только неулыбчивое.

И дети ему тоже понравились.

– У вас очаровательные крошки, отче, – сказал он. – И как много. Я и не знал, что лицам монашеского звания дозволяется детей иметь. Жалко, мне детей заводить нельзя, потому что я сумасшедший. Закон воспрещает сумасшедшим вступать в брак, а если кто уже вступил, то такой брак признается недействительным. Мне кажется, я тоже прежде был женат. Что-то такое припо…

Тут раздался осторожный стук, и в дверь просунулось веснушчатое лицо Полины Андреевны – ужасно некстати. Владыка замахал на духовную дочь рукой: уйди, не мешай – и дверь затворилась. Но момент был упущен, в воспоминания Бердичевский так и не пустился – отвлекся на таракана, что медленно полз по тумбочке.

Шли минуты, часы. День стал меркнуть. Потом угас. В комнате потемнело. Никто больше в дверь не стучал, не смел тревожить епископа и его безумного подопечного.

– Ну вот что, – сказал Митрофаний, с кряхтением поднимаясь. – Устал я что-то. Буду устраиваться на ночь. Физика твоего все равно нет, а появится – доктор его в иное место определит.

Улегся на вторую постель, вытянул занемевшие члены.

Матвей Бенционович впервые проявил некоторые признаки беспокойства. Зажег лампу, повернулся к лежащему.

– Вам здесь не положено, – нервно проговорил он. – Это помещение для сумасшедших, а вы здоровый.

Митрофаний зевнул, перекрестил рот, чтоб злой дух не влетел.

– Какой же ты сумасшедший? Не воешь, по полу не катаешься.

– По полу не катаюсь, но бывало, что выл, – признался Бердичевский. – Когда очень страшно делалось.

– Ну и я с тобой выть буду. – Голос преосвященного был безмятежен. – Я, Матюша, теперь тебя никогда не оставлю. Мы всегда будем вместе. Потому что ты мой духовный сын и потому что я тебя люблю. Знаешь ты, что такое любовь?

– Нет, – ответил Матвей Бенционович. – Я теперь ничего не знаю.

– Любовь – это значит все время вместе быть. Особенно, когда тому, кого любишь, плохо.

– Нельзя вам здесь! Как вы не понимаете! Вы же епископ!

Ага! Митрофаний в полумраке сжал кулаки. Вспомнил! Ну-ка, ну-ка.

– Это мне, Матюша, все равно. Я с тобой останусь. И тебе больше не будет страшно, потому что вдвоем страшно не бывает. Будем с тобой оба сумасшедшие, ты да я. Доктор Коровин меня примет, случай для него интересный: губернский архиерей мозгами сдвинулся.

– Нет! – заупрямился Бердичевский. – Вдвоем с ума не сходят!

И это тоже показалось преосвященному добрым признаком – прежде-то Матвей Бенционович со всем соглашался.

Митрофаний сел на кровати, свесил ноги. Заговорил, глядя бывшему следователю в глаза:

– А я и не думаю, Матвей, что ты с ума сошел. Так, тронулся немножко. С очень умными это бывает. Очень умные часто хотят весь мир в свою голову втиснуть. А он весь туда не помещается, Божий-то мир. Углов в нем много, и преострые есть. Лезут они из черепушки, жмут на мозги, ранят.

Матвей Бенционович взялся за виски, пожаловался:

– Да, жмут. Иногда знаете как больно?

– Еще бы не больно. Вы, умные, если чего в мозгу вместить не можете, то начинаете от мозга своего шарахаться, с ума съезжать. А на что иное переехать вам не дано, потому что у человека кроме ума только одна другая опора может быть – вера. Ты же, Матюша, сколько ни повторяй «Верую, Господи», все равно понастоящему не уверуешь. Вера – это дар Божий, не всякому дается, а очень умным он достается вдесятеро труднее. Вот и выходит, что от ума ты отъехал, к вере не приехал, отсюда и всё твое сумасшествие. Что ж, веры я тебе дать не могу – не в моей власти. А на ум вернуть попробую. Чтоб у тебя Божий мир снова меж ушами помещаться мог.

Бердичевский слушал хоть и недоверчиво, но с чрезвычайным вниманием.

– Ты читать-то еще не разучился? На-ко вот, почитай, что другая умница пишет, еще поумней тебя. Про гроб почитай, про пулю, про Василиска на ходулях.

Владыка вынул из рукава давешнее письмо, протянул соседу.

Тот взял, придвинулся к лампе. Сначала читал медленно, про себя, но при этом старательно шевелил губами. На третьей странице вздрогнул, шевелить губами перестал, захлопал ресницами. Перевернув на следующую, нервно растрепал себе волосы.

Митрофаний смотрел с надеждой и тоже шевелил губами – молился.

Дочитав до конца, Матвей Бенционович яростно потер глаза. Зашелестел страницами в обратную сторону, стал читать снова. Пальцы потянулись ухватиться за кончик длинного носа – была у товарища прокурора в прежней жизни такая привычка, посещавшая его в минуты напряжения.

Вдруг он дернулся, отложил письмо и всем телом повернулся к владыке.

– Как это «Акакий»! Мой сын – Акакий? Да что за имя такое! И Маша согласилась?!

Архиерей сотворил крестное знамение, прошептал благодарственную молитву, с чувством прижался губами к драгоценной панагии.

А заговорил легко, весело:

– Наврал я, Матвеюшка. Хотел тебя расшевелить. Не родила еще Маша, донашивает.

Матвей Бенционович нахмурился:

– И про статского советника неправда?

На заливистый, с одышкой и всхлипами хохот, донесшийся из спальни, в дверь заглянули уже безо всякого стука, только не госпожа Лисицына, а доктор Коровин с ассистентом, оба в белых халатах – должно быть, после обхода. С испугом уставились на побагровевшего, утирающего слезы владыку, на встрепанного пациента.

– Вот уж не думал, коллега, что энтропическая скизофрения заразна, – пробормотал Донат Саввич.

Ассистент воскликнул:

– Это настоящее открытие, коллега!

Досмеявшись и утерев слезы, Митрофаний сказал растерянному товарищу прокурора:

– Про чин не наврал, это был бы грех неизвинительный. Так что поздравляю, ваше высокородие.

Донат Саввич пригляделся к выражению лица своего пациента и бросился вперед.

– Па-азвольте-ка. – Он присел перед кроватью на корточки, одной рукой схватил Матвея Бенционовича за пульс, другой стал оттягивать ему веки. – Что за чудеса! Что вы с ним сделали, владыко? Эй, господин Бердичевский! Сюда! На меня!

– Ну что вы так кричите, доктор? – поморщился новоиспеченный статский советник, отодвигаясь. – Я ведь, кажется, не глухой. Кстати, давно хотел вам сказать. Вы напрасно думаете, что больные не слышат этих ваших «реплик в сторону», которыми вы обмениваетесь с врачами, сестрами или посетителями. Вы же не на театральной сцене.

У Коровина отвисла челюсть, что в сочетании с насмешливой, самоуверенной маской, прочно усвоенной доктором, смотрелось довольно странно.

– Донат Саввич, у вас ужином кормят? – спросил преосвященный. – С утра маковой росинки не было. Ты как, Матвей, не проголодался?

Тот не очень уверенно, но уже без прежней тусклости ответил:

– Пожалуй, поесть неплохо бы. А где госпожа Лисицына? Я не очень отчетливо помню, что здесь было, но она меня навещала, это ведь мне не приснилось?

– Ужин после! Потом! – закричал Коровин в крайнем волнении. – Вы должны немедленно рассказать мне, что именно вы помните из событий последних двух недель! Во всех подробностях! А вы, коллега, стенографируйте каждое слово! Это очень важно для науки! Вы же, владыко, непременно откроете мне свой метод лечения. Вы ведь применили шок, да? Но какой именно?

– Ну уж нет, – отрезал Митрофаний. – Сначала ужинать. И пошлите за Пела… за Полиной Андреевной. Куда это она запропастилась?

– Госпожа Лисицына уехала, – рассеянно ответил Донат Саввич и снова затряс головой. – Нет, я решительно не слыхал и не читал ни о чем подобном! Даже в «Ярбух фюр психопатологи унд психотерапи»!

– Куда уехала? Когда?

– Еще светло было. Попросила отвезти ее в гостиницу. Хотела вам что-то сказать, да вы ее не впустили. Ах да. Перед тем писала что-то у меня в кабинете. Просила передать вам конверт и какую-то сумку. Конверт у меня здесь, в карман сунул. Только вот в который? А сумка за дверью, в прихожей.