Текст книги "Пелагия и черный монах"

Ассистент, не дожидаясь просьбы, уже тащил сумку – большую, клеенчатую, но, видно, не тяжелую.

Пока Донат Саввич хлопал себя по многочисленным карманам халата и сюртука, владыка заглянул внутрь.

Извлек высокие каучуковые сапоги, электрический фонарь необыкновенной конструкции (закрытый жестяными щитками в мелкую дырочку) и скатанную черную тряпку. Развернул – оказалась ряса с куколем, края которого были небрежно стянуты суровой ниткой. На груди разрез – чтоб можно было откинуть на спину, а сам колпак сшит краями, и в нем две дырки для глаз. Митрофаний недоуменно просунул палец сначала в одну, потом в другую.

– Ну что, доктор, нашли письмо? Давайте.

Нацепил пенсне. Проворчал, вскрывая заклеенный конверт:

– С утра только и делаем, что письма некоей особы читаем… Ишь накарябала – как курица лапой. Видно, торопилась очень…

Еще письмо

Кинулась к Вам, да поняла, что не ко времени. Известие у меня важное, но Ваше занятие во сто крат важней. Помоги Вам Господь вернуть Матвею Бенционовичу утраченный разум. Если преуспеете – истинный Вы кудесник и чудотворец.

Простите, что не дождалась и опять самовольничаю, но я ведь не знаю, сколько продлится Ваше лечение. Вы сказали, что это может быть целая неделя, а столько уж ждать точно невозможно. Полагаю, что и вообще ждать нельзя, ибо один Бог ведает, что у этого человека на уме.

Хоть и пишу в спешке, все же постараюсь не отклоняться от последовательности.

Дожидаясь Вас и тревожась за исход этого трудного (а вдруг и невозможного?) дела, я не находила себе места. Стала бродить по дому – сначала по одной только лаборатории, потом и по другим комнатам, что с моей стороны, конечно, неприлично, но мне все не давали покоя слова Доната Саввича о том, что он не видал Лямпе уж несколько дней. Разумеется, пациенты в клинике содержатся вольно, но все же это как-то странно. К тому же мне пришло в голову, что, слишком сосредоточившись на отце Израиле и Окольнем острове, я почти совершенно выпустила из виду лечебницу – то есть предположение о том, что преступником является кто-то из здешних обитателей. А между тем если вспомнить ту ночь, когда Черный Монах на меня напал, то поворачивает именно на эту линию.

Во-первых, кто мог знать про ходули болезненно чистоплотного пациента и про то, где их можно позаимствовать? Только человек, хорошо осведомленный в обыкновениях жителей клиники и расположении построек.

Во-вторых, кто мог знать, где именно содержится Матвей Бенционович, чтоб пугать его по ночам? Ответ тот же.

И третье. Опять-таки лишь некто, причастный к клинике, мог беспрепятственно и многократно навещать Ленточкина в оранжерее (из слов Алексея Степановича ведь ясно было, что Черный Монах к нему наведывался), а после умертвить бедного мальчика и вынести тело?

То есть, если уж быть совсем точным, сделать это мог и посторонний – проникла же я в оранжерею так, что никто не заметил, – но проще всё это было бы совершить кому-то из здешних.

Не случилось ли чего и с физиком, затревожилась я. Вдруг видел что-нибудь лишнее и теперь тоже лежит на дне озера? Мне вспомнились бессвязные речи Лямпе, в которых он страстно говорил о мистической эманации смерти, о какой-то ужасной опасности.

И я решила наведаться в гардеробную, чтобы проверить, на месте ли его верхняя одежда. Предварительно спросила у санитара, в чем обычно ходит господин Лямпе. Оказалось, всегда в одном и том же: черный берет, клетчатый плащ с пелериной, калоши и непременно большой зонт, вне зависимости от погоды.

Представьте мое волнение, когда я обнаружила все эти предметы на месте, в гардеробной! Села на корточки, чтобы рассмотреть получше калоши – иногда по засохшим комочкам грязи можно понять очень многое: давно ли они последний раз побывали за пределами дома, по какой почве ступали и тому подобное. Тут-то мне на глаза и попала клеенчатая сумка, втиснутая в темный закуток позади калошницы.

Если Вы еще не успели заглянуть в сумку, сделайте это сейчас. Там Вы обнаружите полный набор вещественных доказательств: облачение Черного Монаха; сапоги, в которых удобно «ходить по водам»; особенный фонарь, который дает яркий, но при этом рассеянный свет, направленный в стороны и вверх. Как Вы несомненно помните, нечто в этом роде я и предполагала.

В первую минуту я подумала: подбросили. Преступник подбросил. Но затем приложила калошу Лямпе к подметке сапога и убедилась – размер тот же. Нога у физика маленькая, почти женская, так что ошибки быть не могло. У меня словно раскрылись глаза. Все сошлось одно к одному!

Ну, конечно, Черный Монах – это Лямпе, сумасшедший физик. Больше, собственно, и некому. Мне следовало догадаться много раньше.

Полагаю, дело было так.

Находясь во власти маниакальной идеи о некоей «эманации смерти», якобы источаемой Окольним островом, Лямпе задумал отвадить всех от «проклятого» места. Известно, что у больных рассудком часто бывает, что безумна лишь их основополагающая идея, а при ее осуществлении они способны проявлять чудеса ловкости и хитроумия.

Поначалу физик изобрел трюк с водоходящим Василиском – спрятанная под водой скамейка, куколь, хитрый фонарь, замогильный голос, говорящий перепуганному очевидцу: «Иди, скажи всем. Быть сему месту пусту» и прочие подобные вещи. Выдумка дала эффект, но недостаточный.

Тогда Лямпе перенес свой спектакль и на сушу, причем дошло до прямого злодейства – гибели беременной жены бакенщика, а после и самого бакенщика. Сумасшествия этого рода имеют свойство усугубляться, побуждая маниака ко все более чудовищным поступкам.

Как было устроено нападение на Алешу, Феликса Станиславовича и Матвея Бенционовича, я вам уже описывала. Уверена, что именно так все и было.

Однако Лямпе боялся, что Ленточкин или Бердичевский оправятся от ужасного потрясения и вспомнят какую-нибудь деталь, могущую вывести на преступника. Поэтому продолжал пугать их и в клинике.

Ленточкин пребывал в совсем жалком состоянии, ему довольно было малости. А вот к Бердичевскому, сохранившему крупицы памяти и членораздельность, Лямпе проявил особенное внимание. Устроил так, что Матвея Бенционовича поселили к нему в коттедж, где жертва Василиска оказалась под постоянным присмотром самого Черного Монаха. Пугать по ночам Бердичевского для физика было проще простого. Вышел наружу, встал на ходули, постучал в окно второго этажа – только и забот.

И еще я вспомнила, что, когда я пробралась в спальню к Матвею Бенционовичу, кровать Лямпе была пуста. Я-то решила, что он работает в лаборатории, на самом же деле Лямпе в это время находился снаружи, переодетый Василиском, и готовился к очередному представлению. Когда я внезапно для него вылезла из форточки и спрыгнула на землю, ему не оставалось ничего другого, как оглушить меня ударом деревянного шеста.

Вот о чем я хотела Вам сообщить, когда осмелилась заглянуть в комнату. Вы меня выгнали и правильно сделали. Получилось к лучшему.

Я стала размышлять дальше. Куда подевался Лямпе? И почему без верхней одежды? Его не видали несколько дней – так уж не с той ли самой ночи, когда был убит Алексей Степанович?

Я вспомнила страшную картину: лодка, силуэт Черного Монаха, тощее обнаженное тело, переваленное через борт. И меня как пронзило. Лодка! У Лямпе была лодка!

Зачем? Уж не для того ли, чтоб тайно наведываться на Окольний остров?

Я села за стол и быстро записала все речения старца Израиля, числом шесть. Я писала вам в прежнем письме, что чувствую в этих странных словах некое тайное послание, смысл которого никак не могу разгадать.

Вот они, эти короткие реплики, день за днем.

«Ныне отпущаеши раба твоего – смерть».

«Твоя суть небеса – Феогноста».

«Вострепета Давиду сердце его – смутна».

«Имеяй ухо да слышит – кукулус».

«Мироварец сими состроит смешение – нонфацит».

«Не печалися здрав есть – монакум».

Я отделила чертой последнее слово каждой фразы, потому что оно добавлено схиигуменом от себя к цитате из Св. Писания. А что если секретное послание содержится только в заключении каждого предложения, подумала я.

Выписала последние слова строкой. Получилось вот что:

«Смерть – Феогноста – смутна – кукулус – нонфацит – монакум».

Сначала решила, что выходит чушь, но прочла второй раз, третий, и забрезжил свет.

Тут не одно послание, а два, каждое из трех слов!

И смысл первого совершенно ясен!

Смерть Феогноста смутна.

Вот что хотел сообщить монастырскому начальству старец! Что обстоятельства смерти схимника Феогноста, чье место освободилось шесть дней назад, подозрительны. Да еще и из «Апокалипсиса» после этого присовокупил: «Имеяй ухо да слышит». Не услышали монахи, не поняли.

Что значит «смерть смутна»? Уж не об убийстве ли речь? Если так, то кто умертвил святого старца и с какой целью?

Ответ дало второе послание, над которым я ломала голову недолго. Отгадку подсказал «монакум», то есть monachum, по-латыни «монах». Стало быть, сказано на латыни!

«Кукулус» – это, верно, cucullus – куколь. А «нонфацит» – non facit. Получается: «Cucullus non facit monachum». То есть «Куколь не делает монаха», или «Не всякий, кто в куколе, – монах»!

Почему по-латыни? – еще не осознав всё значение этих слов, спросила себя я. Ведь вряд ли отец эконом, которому передают всё сказанное схиигуменом, понял бы чужой язык, да и не слишком вежественный брат Клеопа еще исковеркал бы этакую тарабарщину. Старец Израиль не мог этого не понимать.

Значит, латинское речение было обращено не к братии, а ко мне. Да и смотрел схимник в три последних дня только на меня, будто хотел особо это подчеркнуть.

Откуда он знает, что скромный монашек с подбитым глазом знает латынь? Загадка! Но так или иначе очевидно: Израиль хотел, чтобы его поняла лишь я одна. Видно, не надеялся на понятливость отца эконома.

И здесь мои мысли снова поворотили назад, к главному. Мне открылся смысл латинского иносказания. Я поняла, что хотел сказать старец! Новый носитель схимнического куколя – не отец Иларий! Это преступник, Лямпе! Вот куда он пропал, вот почему его не видно, вот почему вся его одежда на месте!

Физик перебрался на Окольний остров! А если так, то, стало быть, в ту ночь он совершил не одно убийство, а два. И мертвых тел тоже было два! Просто луна выглянула из-за туч слишком ненадолго, и я увидела лишь половину страшного ритуала. Ленточкину злодей заткнул рот навсегда, а почему пощадил Бердичевского – Бог весть. Быть может, и в ожесточившемся, безумном сердце отмирают не все чувства, и за дни, прожитые с Матвеем Бенционовичем под одной крышей, Лямпе успел привязаться к своему кроткому соседу.

Ночью маниак пробрался в Прощальную часовню, где отец Иларий в одиночестве готовился к подвигу схимничества, молился и зашивал куколь. Свершилось убийство. И утром в черном саване к лодке вышел уже не старец, а преступник.

Не знаю и даже не предполагаю, что за чудовищные фантазии владеют этим помраченным рассудком. Не намерен ли он умертвить и двух остальных схимников?

Дойдя до этой мысли, я чуть было вновь не бросилась к Вам в комнату. Ведь речь шла о жизни людей, Вы бы меня извинили! Нужно немедля отправиться в скит и изобличить самозванца!

Я уж даже взялась за ручку двери, но здесь меня охватило сомнение.

А что если я ошибаюсь? Вдруг Лямпе на Окольнем острове нет, а я побужу Вас нарушить уединенность святого скита! Последствия такого кощунства будут ужасны. Ведь восемь столетий туда не ступала нога постороннего! Такого кощунства архиерею не простят. Вас растопчут, растерзают, осрамят – уж отец Виталий расстарается. Какая будет потеря для губернии! Да что губерния – для всей православной церкви!

А с глупой любопытной бабы какой спрос? Ну, вышлют с позором на первом же пароходе, вот и вся кара.

Поэтому я решила вот что. Сейчас заеду в город, переоденусь послушником. Потом отправлюсь на Постную косу, там привязана лодка брата Клеопы. Как стемнеет (а темнеет теперь рано), поплыву на Окольний – Бог даст, никто меня с берега не увидит.

Проверю в скиту свое предположение, и назад. Если ошиблась – ничего страшного. Старцу Израилю не хватит всего Писания, чтобы наябедничать ново-араратским о моей неслыханной дерзости – по одному-то слову в день. Да они, тугодумы, еще и не сообразят.

Очень может быть, что я вернусь еще до того, как Вы выйдете из комнаты Матвея Бенционовича, надеюсь, воскрешенного к жизни Божьей милостью и Вашим мудросердием.

Не ругайте меня.

Ваша дочь Пелагия.

День последний. Вечер

Последние строки письма Митрофаний читал, схватившись рукой за бороду, а когда окончил, заметался по комнате – кинулся к двери, остановился, повернулся к Бердичевскому.

– Ай, беда, беда, Матвей! Ах, отчаянная голова, в скит отправилась! За меня, вишь, убоялась! Что в кощунстве обвинят! Не кощунства страшиться нужно, а того, что убьет он ее!

– Кто убьет? Кого? – удивился Матвей Бенционович, с отвычки еще не очень хорошо соображавший, да и как было сообразить, если письма не читал?

Преосвященный сунул ему письмо, а сам бросился к доктору:

– Скорей, скорей туда! Что ему еще одно убийство!

– Да кому «ему»? – Не мог взять в толк и Коровин.

– Физику вашему, Лямпе! Он и есть Черный Монах, теперь доподлинно установлено! И убийца тоже он! На Окольнем острове спрятался! А Пелагия, то бишь Лисицына, туда поплыла! Прямо в волчью пасть!

Товарищ прокурора, не успевший как следует вчитаться в письмо, недоверчиво покачал головой:

– Лямпе на Окольнем острове? Что вы, отче, он вовсе не там!

– А где? – обернулся Митрофаний.

– Там, – махнул рукой Бердичевский вниз. – Под землей.

Владыка так и замер. Неужто недолечил? Или снова бред начался?

– То есть, я хочу сказать, в подвале, – пояснил Матвей Бенционович. – Он себе с некоторых пор еще одну лабораторию оборудовал. Там и работает. Я ему помогал вниз листы металлические носить, с крыши отодранные. Сергей Николаевич мне что-то про эманацию толковал, какие-то у него опасные опыты, да я ничего не понимал, в оцепенении был. И приборы все теперь в подвале. Он оттуда почти не выходит. Может, раз за день выглянет, кусок хлеба съесть, и снова вниз.

Говорил следователь медленно, нелегко подбирая слова – видно, не совсем еще оправился, но на сумасшедшего был непохож.

– Где этот подвал? – спросил епископ у доктора, не зная, верить ли сказанному. Может, и подвала никакого нет?

– Вон там, пожалуйте за мной.

Донат Саввич повел остальных в прихожую, оттуда в кладовку, а из кладовки, по каменной лестнице, вниз. Было темно, ассистент зажег спичку.

– Вот дверь. Но там было пусто, и никакой лаборатории…

Не договорив, Коровин потянул ручку, и из проема заструился неземной красноватый свет. Донеслось тихое пощелкивание, звякнуло стекло.

Митрофаний заглянул внутрь.

У длинного стола, уставленного аппаратами и инструментами неясного назначения, склонилась маленькая фигура в просторной блузе. Под потолком горел фонарь, обмотанный красным фуляром, – отсюда и диковинное освещение.

Человечек, скрючившийся над столом, смотрел через какой-то хитрый микроскоп на тисочки, в которых была вертикально зажата черная металлическая пластинка. За пластинкой на специальной подставке стояла пустая колба. Нет, не пустая – на самом донышке поблескивала крошечная горка какого-то порошка или, может, мелкого песка.

Исследователь был так увлечен своими наблюдениями, что не расслышал шагов. Вид у него был чудной: на голове пожарная каска, к груди привязан цинковый таз – обычный, в каких стирают белье.

– Так вот куда каска с пожарного щита подевалась, – вполголоса сказал ассистент. – Ко мне Фролов приходил, жаловался. Я вас, Донат Саввич, из-за ерунды беспокоить не стал.

Не ответив помощнику, Коровин шагнул вперед и громко позвал:

– Господин Лямпе! Сергей Николаевич! Что это за тайны подземелья?

Маленький человек оглянулся, замахал на вошедших руками:

– Вон, вон! Нельзя! Ее ничем не остановишь! Ничем! Железо пробовал, медь пробовал, сталь, олово, теперь вот цинк – как нож через масло! Буду жесть. – Он показал на кусок кровельной жести, лежащий на краю стола. – Потом свинец, потом серебро! Что-то ведь должно ее удерживать!

Рядом с жестью действительно поблескивал лист тусклого металла и – гораздо ярче – серебряный поднос.

– Так, – констатировал Коровин. – Поднос похищен из моего буфета. Да у вас, Лямпе, ко всему букету патологий еще и клептомания! Стыдитесь, Сергей Николаевич. А еще апологет нравственности.

Физик смутился, забормотал невнятное:

– Да, нехорошо. Но где же? Время! Ведь никто, ни один! Всё сам! А еще золота бы. Я на золото очень. И металлы родственные! Или уж прямо платину, чтоб подобное подобным. Но где, где?

Митрофаний вышел вперед, воззрился на тщедушного Лямпе сверху вниз. Густым, не допускающим ослушания голосом сказал:

– Я вам, сударь, вопросы задавать буду. А вы отвечайте внятно, без утайки.

Ученый рассмотрел архиерея, склонив голову набок. Потом вдруг вскочил на стул и сдернул с лампы красную тряпку – освещение в комнате стало обыкновенным.

Даже стоя на стуле, Лямпе был ненамного выше величественного епископа. Странный человек полез в карман блузы, достал большие очки с фиолетовыми стеклами, водрузил их на нос и снова затеял осматривать преосвященного, теперь еще обстоятельней.

– Ах, ах, – закудахтал он, – сколько голубого! И оранжевый, оранжевый! Столько никогда!

Сдернул очки, уставился на Митрофания с восхищением.

– Чудесный спектр! Ах, если бы раньше! Вы сможете! Скажите им! Они такие! Даже этот! – показал ученый на Доната Саввича. – Я ему, а он иглой! Остальные хуже! Малиновые, все малиновые! Ведь нужно что-то! И срочно! Ее не остановишь!

Владыка, хмурясь, подождал, пока Лямпе утихнет.

– Не юродствуйте. Мне всё известно. Это ваше?

И пальцем Бердичевскому: дай-ка. Товарищ прокурора, пристроившийся под лампой читать послание Пелагии, вынул из сумки рясу, сапоги, фонарь, после чего снова уткнулся в листки. Казалось, допрос его совершенно не занимает.

При виде неопровержимого доказательства Лямпе заморгал, зашмыгал носом – в общем, сконфузился, но меньше, чем раньше, когда доктор уличил его в воровстве.

– Моё, да. А как? Ведь никто! Придумал. Раз малиновые. Пусть не понимают, лишь бы не совались. Жалко.

– Зачем вы разыгрывали этот кощунственный спектакль? – повысил голос епископ. – Зачем пугали людей?

Лямпе прижал руки к груди, затараторил еще чаще. Видно было, что он изо всех сил пытается объяснить нечто очень для него важное и никак не возьмет в толк, почему его отказываются понять:

– Ах, ну я же! Малиновые, непробиваемые! Я пробовал! Я тому, безлицему! Он ни слова! Я ему! – снова показал он на Коровина. – А он меня колоть! Дрянью! Потом два дня голова! Не слышат! Глас! В пустыне!

– Это он про усыпляющий укол, который я был вынужден ему назначить, – пояснил доктор. – Какая злопамятность, ведь уже месяца три прошло. Очень он тогда перевозбудился. Пуще, чем сейчас. Ничего, сутки поспал, стал спокойнее. Совал мне тетрадку, чтоб я прочел его записи. Где там – сплошные формулы. И на полях вкривь и вкось, с тысячей восклицательных знаков, про «эманацию смерти».

– Это чтоб яснее! – в отчаянии закричал Лямпе, брызгая слюной. – Надо по-другому. Я думал! Дело не в смерти! Ничем не остановишь, вот что. Может, «пенетрация»? Потому что через всё! Но «пенетрирующая эманация» не выговоришь!

– Так вы, стало быть, не отрицаете, что наряжались Василиском, ходили по воде и светили из-за спины своим хитроумным фонарем? – перебил его владыка.

– Да, суеверием по суеверию. Раз не слышат. О, я очень хитрый.

– И бакенщику в окно грозили, гвоздем по стеклу скребли? А после в избушке напали на Ленточкина, на Лагранжа, на Матвея Бенционовича?

– Какая избушка? – пробормотал Сергей Николаевич. – Гвоздем по стеклу – бр-р-р, гадость! – Он передернулся. – К черту избушку! Про главное! Остальное чушь!

– И в окно Матвею Бенционовичу не стучали, встав на ходули?

Физик удивился:

– Зачем ходули? А стучать?

Товарищ прокурора, дочитавший письмо, негромко сказал:

– Владыко, это не мог быть Сергей Николаевич. Она ошибается. Посудите сами. Сергей Николаевич знал, что в ту ночь меня перевели со второго этажа на первый. Зачем бы ему понадобились ходули? Нет, это был кто-то другой. Некто, не осведомленный о том, что я переместился в спальню первого этажа.

Кажется, способность к логическому размышлению у Бердичевского восстановилась, и это преосвященного порадовало. Но тогда получается…

– Так был еще один Василиск? – Архиерей затряс головой, чтоб лучше думала. – Драчливый? Который ударил Пелагию, а перед тем таким же манером нападал на вас, Алешу и Лагранжа? Нелепица какая-то!

Матвей Бенционович осторожно заметил:

– К выводам я пока не готов. Однако взгляните на Сергея Николаевича. Разве у него достало бы силы поднять бесчувственное тело и переложить в гроб, стоящий на столе? Алексея Степановича еще куда ни шло, хотя тоже сомнительно, но уж меня-то определенно не поднял бы. Я ведь тяжелокостный, за пять пудов.

Митрофаний посмотрел на Бердичевского, как бы взвешивая, потом на худосочного физика. Вздохнул.

– Ну хорошо, господин Лямпе. А где же вы были той ночью? Ну, когда Матвея Бенционовича положили к вам в спальню?

– Как где? Здесь. – Ученый обвел рукой стены подвала, после чего потыкал пальцем на приборы. – Всё главное сюда. Все-таки каменные. Я – ладно, я исследователь. А ему (Лямпе кивнул на Бердичевского) не нужно. Опасно.

– Да что опасно-то? – воскликнул напряженно вслушивавшийся в бред владыка. – О какой опасности вы все время толкуете?

Лямпе умолк, косясь на доктора и нервно облизывая губы.

– Слово? – тихо спросил он преосвященного.

– Какое слово?

– Чести. Не перебивать. И не колоть.

– Слово. Перебивать не стану и уколы делать не позволю. Говорите, только медленно. Не волнуйтесь.

Но Сергею Николаевичу этого было мало.

– На этом, – показал он на грудь преосвященного, и тот, кажется, понемногу приучившийся понимать странную речь коротышки, поцеловал панагию.

Тогда Лямпе удовлетворенно кивнул и начал, изо всех сил стараясь говорить как можно яснее.

– Эманация. Пенетрационные лучи. Мое название. Маша хочет по-другому. Но мне больше так.

– Опять лучи! – простонал Донат Саввич. – Нет, господа, вы как хотите, а я крест не целовал, так что пойдемте-ка, коллега, на свежий воздух.

Оба эскулапа вышли из подвала, и Сергей Николаевич сразу стал спокойнее.

– Я знаю. Говорю не так. Все время вперед. Слова слишком медленные. Нужно более совершенную коммуникативную систему. Чтоб сразу мысль. Я думал про это. Посредством электромагнетики? Или биологического импульса? Тогда все меня поймут. Если бы прямо мысли – из глаз в глаза, это бы лучше всего. Нет, глаза плохо. – Он загорячился. – Выколоть бы глаза! Только сбивают! Но нельзя! Всё на зрении. А зрение – обман, ложная информация. Несущественное – да, но главное упускается. Убогий аппарат. – Лямпе ткнул пальцем себе в глаз. – Всего семь цветов спектра! А их тысяча, миллион, бессчетно!

Тут он замотал головой, сцепил перед собой руки.

– Нет-нет, не про то. Про пенетрацию. Я постараюсь. Медленно. Слово!

Физик испуганно посмотрел на владыку – не перестанет ли слушать, не отвернется ли. Но нет, Митрофаний слушал сосредоточенно, терпеливо.

– Там Окольний, так? – показал Сергей Николаевич вправо.

– Так, – кивнул владыка, хотя знать не знал, в какой стороне отсюда находится скит.

– Легенда, так? Василиск. Огненный перст с небес, горящая сосна.

– Да, конечно, это легенда, – согласился епископ. – Религия содержит много волшебных преданий, они отражают человеческую тягу к чудесному. Нужно воспринимать эти истории иносказательно, не в буквальности.

– Именно что буквально! – закричал Лямпе. – Буквально! Так и было! Перст, сосна! Даже угли есть! Закаменели, но видно, что ствол!

– Погодите, погодите, сын мой, – остановил его Митрофаний. – Как вы могли видеть обгорелый ствол той сосны? Вы что… – Глаза владыки расширились. – …Вы что, были на Окольнем острове?!

Сергей Николаевич как ни в чем не бывало кивнул.

– Но… но зачем?

– Нужна была добрая эманация. Злой, серого колора, много. Не редкость. А беспримесный оранж, как ваш, почти никогда. Даже точный оттенок не мог. А нужно – для науки. Думал-думал. Эврика! Схимники – праведные, так? Себялюбие, алчность, ненависть близки к нулю, так? Значит, сильная нравственная эманация! Логика! Проверить, замерить. Как? Очень просто. Сел ночью в лодку, поплыл.

– Вы плавали в скит, чтобы измерить нравственную эманацию схимников? – недоверчиво переспросил владыка. – Этими вашими фиолетовыми окулярами?

Лямпе кивнул, очень довольный, что его поняли.

– Но ведь это строжайше воспрещено!

– Глупости. Суеверие.

Преосвященный хотел вознегодовать и даже бровями задвигал, но любопытство было сильнее праведного гнева. Не удержался, спросил тихонько:

– И что там, на острове?

– Холм, сосны, пещера. Царство смерти. Лысые. Неприятно. Но неважно, главное – шар.

– Что?

– Шар. Там так. Ход, по бокам камеры. Внутри, под верхушкой – круглая.

– Что «круглая»?

– Пещера. Туда и попал. Пробил свод. Потом дыра корнями, травой, землей, теперь не видно. А ствол еще видно. Восемьсот лет, а видно! Угли. Шар, как большая-большая тыква. Еще больше. Как… – Лямпе огляделся по сторонам. – Как кресло.

– В круглой пещере, которая под вершиной холма, лежит шар? – уточнил Митрофаний. – Что за шар?

Сергей Николаевич страдальчески вздохнул:

– Ну я ведь уже. Сверху. Пробил свод. Еще тогда, когда Василиск. Метеорит. Упал, пробил, зажег сосну. Ночью далеко видно. Вот он и увидел.

– Кто, святой Василиск? – Архиерей потер лоб. – Постойте. Вы хотите сказать, что восемьсот лет назад он видел, как на землю упало некое небесное тело. Решил, что это указующий перст Божий, пошел по воде и ночью нашел остров по пылающей сосне?

– По воде ходить нельзя, – с неожиданной связностью заметил физик. – Плотность не позволит. Не шел. На чем-то плыл. Не важно. Важно, что там. В пещере. Куда упал.

– А что там?

– Уран. Слышали? Знаете? Смолка. Месторождение.

Преосвященный подумал, кивнул.

– Да-да, я читал в «Физическом вестнике». Уран это такой природный элемент, обладающий необычными свойствами. Его и еще один элемент, радий, сейчас изучают лучшие умы Европы. А урановая смолка – это, если я не ошибаюсь, минерал, в котором содержание урана очень высоко. Так, кажется?

– Духовная особа, а следите. Хорошо, – похвалил Сергей Николаевич. – Голубая аура. Умная голова.

– Бог с ней, с моей головой. Так что смолка эта ваша?

Лямпе приосанился.

– Мое открытие. Ядро начинает делиться. Само. Нужен особенный механизм. И название придумал: «Ядерный Делитель». Невероятно трудные условия. Пока невозможно. В природе теоретически может. Но при редком стечении. А тут как раз! Редчайшее! – Он бросился к столу, зашелестел страничками пухлой тетрадки. – Вот, вот! Я ему, а он колоть! Вот! Метеорит, высочайшая температура – раз. Месторождение смолки – два! Подземные источники – три! И всё! Делитель! Природный! Заработал! Энергия ядра, по цепочке! Пошла – не остановишь! Восемьсот лет! Я Маше и Тото письмо! Нет, не верят! Думают, я с ума! Потому что из сумасшедшего дома!

– Да постойте же! – взмолился Митрофаний, у которого от напряжения на лбу выступили капли пота. – От падения метеорита в месторождение урана заработал какой-то природный механизм, начавший источать энергию. Я ничего в этом не смыслю, но предположим, всё так, как вы говорите. Однако в чем здесь опасность?

– Не знаю. Не медик. И в тетрадь не писал, потому что не знаю. Но уверен. Совершенно уверен. Я там несколько часов, а рвота, потом лихорадка. Схимники все время. Вот и умирают. Полгода, год – и смерть. Преступление! Надо закрыть! А никто. Не слушают! Я к тому, с черепом. Он на меня рукой…

– С каким черепом? – опять перестал понимать преосвященный. – Про кого это вы?

– Ну, на лбу. Вот тут. Который без лица, с дырками. Там. – Физик снова махнул рукой в сторону Окольнего острова.

– Схимник? Старец Израиль? У которого на куколе вышит череп с костями?

– Да. Главный. Нет, машет! Я к Коровину, а он иглой! Я тетрадь, а он не читает! – Голос Сергея Николаевича задрожал от давней обиды. – Думал-думал, придумал. Черный Монах. Испугаются. Проклятое место. И тогда спокойно исследовать. Без помех.

– Но как вы обнаружили эманацию? Помнится, я читал, что излучение этого рода не воспринимается органами чувств.

Лямпе горделиво улыбнулся:

– Не сразу. Сначала пробу шара. Сразу понял – метеорит. Оплавленная поверхность. Радужная. Красиво. Особенно когда фонарем. Тайна скита. Священная. Старцы секрет. Восемьсот лет. Потому, наверно, и молчание. Чтоб не проболтались. Пробу и так, и этак. Ничего. Твердость исключительная. Приплыл снова. Напильник закаленной стали. Все равно никак. Тогда алмазный напильник. Из Антверпена. Почтой. Помогло. За четверть часа – вот, три грамма. – Он показал на горку порошка в колбе. – Для анализа довольно.

– Вы выписали по почте из Антверпена алмазный напильник? – Митрофаний вытер платком испарину, чувствуя, что его голова, хоть и с голубой аурой, отказывается вмещать столько поразительных сведений. – Но ведь, должно быть, очень дорого?

– Возможно. Все равно. У Коровина денег много.

– И Донат Саввич даже не спросил, зачем вам такая диковина?

– Спросил. Я рад. Объяснять – он руками. «Про эманацию не желаю, будет вам напильник». Пускай. Главное – получил.

Владыка с любопытством посмотрел на стол.

– Где же он? Как выглядит?

Ученый небрежно махнул рукой:

– Пропал. Давно. Неважно, больше не нужен. Не перебивайте глупостями! – рассердился он. – Крест целовали! Слушайте!

– Да-да, сын мой, простите, – успокоил его преосвященный и обернулся на Бердичевского – слушает ли. Тот слушал, и превнимательно, но, судя по наморщенному лбу, мало что понимал. В отличие от епископа Матвей Бенционович новостями научного прогресса интересовался мало, кроме юридических журналов почти ничего не читал и про таинственные свойства радия и урана, разумеется, ничего не слышал.

– Так что показал анализ метеоритной субстанции? – спросил владыка.

– Платино-иридиевый самородок. Оттуда. – Лямпе ткнул пальцем в потолок. – Иногда из космоса. Но редко, а такой огромный никогда. Конечно, стальным напильником никак! Плотность двадцать два! Только алмазом. И с места никак. Пудов полтораста-двести.

– Двести пудов платины! – ахнул товарищ прокурора. – Но это же огромная ценность! Почем унция платины?

Сергей Николаевич пожал плечами.

– Понятия. А ценности никакой. Одна опасность. За восемьсот лет пропенетрирован насквозь. Я обнаружил: лучи. – Он кивнул на колбу. – Проходят через всё. В точности как писал Тото. Про опыт с фотопластинкой. И Маша писала. Раньше. Коровин им письмо. Что я в сумасшедшем доме. Теперь не пишут.