Текст книги "Доброключения и рассуждения Луция Катина (адаптирована под iPad)"

– Философия.

– Да, дядя, философия! Потому она и есть главнейшая из наук, что позволяет человеку иметь принципы и во всякой ситуации сделать правильный выбор! Должна быть философия и у государства! Смысл ее в том, чтобы правильный выбор делала целая страна. Еще в античности считалось, что лучший государь – это философ на троне. Таковым я и желаю быть!

Регент красноречиво закатил глаза к потолку, казначей усмехнулся, а Луций подумал, что мальчик сейчас исполнен настоящего величия. Наш герой был взволнован не меньше принца.

– А в чем, по мысли вашего высочества, должна состоять философия нашего Ангальта? – учтиво осведомился первый министр.

– Мы создадим такие законы и правила, при которых подданным выгоднее быть честными, работящими, законопослушными и добрыми, нежели вороватыми, ленивыми, обманывающими закон и злыми. Вот и вся формула! – обернулся Карл-Йоганн к графу, который, по крайней мере, взирал на него без насмешки или негодования. – Какие это должны быть законы, я пока в точности не знаю и надеюсь на вашу, господа, помощь. Но перед тем, как мы займемся строительством, позвольте описать строительную площадку – как я ее вижу и расцениваю.

Он поворотился к герцогу.

– Вы, дядя, говорили, сколь тягостно положение нашей страны. Мне же, напротив, представляется, что оно весьма благополучно. Из-за того что мы малы, нам не нужно ни с кем воевать и содержать армию, отрывая молодых мужчин от работы и обучая их отвратительной науке убийства. Это первое. Второе: малую территорию легко держать под наблюдением. Я могу проехать Ангальт на коне с запада на восток за один день, а с севера на юг даже и пройти пешком. Население наше тоже невелико, всего шестьдесят пять тысяч душ, а это значит, что можно уделить внимание каждому. Если же говорить о качестве сей человеческой материи, то она, доктор Эбнер, из лучших в Европе. У наших ангальтцев в крови добропорядочность, почтение к закону, аккуратность и трудолюбие. Мы с вами живем в просвещенном восемнадцатом столетии, в эпоху великих и смелых общественных идей, но применить их на практике в большой стране очень трудно. А у нас – легко! Мы, верно, самая лучшая и самая удобная лаборатория для сего исторического опыта! Мы можем превратить Ангальт в цветущий сад! Ибо добронамеренная власть должна почитать себя садовником: сажать полезные растения и выпалывать сорняки, удобрять почву, защищать ее от засухи и излишних ливней, от грозы и заморозков. Прочее же растения исполнят сами – потянутся к солнцу, дадут цветы и плоды! И тогда мы изменим скучное название нашего края! Он станет называться княжество Гартенлянд, Страна-сад! Это будет истинный земной Элизий, где не останется места злу!

– Но злодеи-то никуда не денутся, ибо грех заложен в человеческую природу, – прервал вдохновенного оратора священник, прижимавший к тугому уху свой раструб. – Мне по сердцу высокий порыв вашего высочества, однако нельзя слишком отрываться от земли. Сад садом, но долг государства – карать и казнить преступников.

Карл-Йоганн заморгал, сбитый с мысли. Луций знал, что это было лишь начало приготовленного дискурса.

– Казней у нас не будет, как и унизительных для человеческого достоинства телесных наказаний. Не будет и тюрем.

– Как так? – поразился граф Тиссен. – Бывают же непоправимые злодеи.

– Бывают.

– Бывает и так, что ужасное преступление под воздействием злых чувств совершает обыкновенный человек!

– Бывает.

– Что ж их, не карать?

– Зло, конечно, не должно оставаться безнаказанным, это противоречит справедливости. Но в Гартенлянде наказания будут не такими, как в других странах. Наказаний будет два: за менее тяжкие проступки – понижение в ранге…

Они считают его пустомелей и фантазером, подумал Катин. Погодите, сейчас вы зашевелитесь.

Принц сделал паузу намеренно, дожидаясь вопроса, который незамедлительно и последовал.

– В каком еще ранге? – спросил дядя.

Начинается! Луций уселся поудобнее.

– Видите ли, я намерен переменить форму государственного устройства с абсолютно-монархической на монархо-аристократическую. Аристократия будет соучаствовать в управлении.

– Как в Польше?

– Нет. Там аристократия – это власть знатных, а у нас это будет власть лучших. Голубизна крови и родословная не будут иметь никакого значения.

Все ошеломленно переглянулись. Катин внутренне улыбнулся.

– Сейчас в Ангальте 120 дворянских фамилий, то есть шесть или семь сотен людей, имеющих благородное звание. Но чем, кроме случайности рождения, заслужили они свой статус? И много ль от них проку? Я заведу новое дворянство.

Его слушали в гробовом молчании.

– Первым моим законом будет манифест об аттестации достойнейших ангальтцев. Они будут возводиться в три ранга: юнкера, рыцаря и барона. Первый ранг получит всякий, кто, во-первых, [здесь Карл-Йоганн заглянул в листок] довольно образован, чтобы читать, писать, знать арифметику и географию с историей. Мы учредим экзаменационную комиссию, которая будет выдавать соответствующее свидетельство. Полагаю, это средство побудит многих к учению. Но одной образованности для получения низшей степени дворянства не довольно. Понадобятся некие доказательства общественной полезности. Юнкером станет образованный человек, который платит подати выше минимальных, или небогат, но известен добрыми делами, или имеет много детей и хорошо их содержит, или славен своим ремесленным искусством, или хороший врач. Ну и, конечно, все учителя и священники, достойные своего высокого призвания…

Члены Гофрата в ошеломлении не шевелились.

– Звания рыцаря будут удостаиваться выпускники университетов, а также юнкера, заслужившие отличие своими достохвальными деяниями. Наконец высшая аристократия, баронство, образуется из лучших и ценнейших мужей нашей страны, для которых служение Гартенлянду составляет смысл жизни. Все вы, члены Совета, конечно, станете баронами.

– Я и так граф! – воскликнул тишайший фон Тиссен. – Зачем мне превращаться в барона?!

– Нынешний титул останется частью вашего имени, – успокоил его принц. – Но, уверяю вас, звание гартенляндского барона будет почетнее и значительнее. Со временем, когда новая иерархия сформируется и утвердится, мы создадим Ассамблею и учредим выборы, участвовать в которых смогут новые аристократы. При этом у юнкера будет один голос, у рыцаря два, а у барона три. И не думаю, что народ возмутится подобному неравенству. Никому ведь не заказан путь в дворянство, и по наследству никто его не получит. Учись, будь достоин – и станешь аристократом.

– Народ-то не возмутится, но взбунтуются все нынешние дворяне! – задыхаясь, проговорил герцог. – Опомнитесь! Вы погубите наш дом! Вас попросту свергнут!

– Нет. Потому что от старых дворян меня защитят новые. К тому же многие из прежних, кто достоин, сохранят иль даже повысят свое положение, – спокойно ответил Карл-Йоганн. – А теперь, после сего отступления, я вернусь к вопросу о гартенляндских уголовных наказаниях. Как я уже сказал, кары будут двух степеней. За умеренную провинность дворянин будет на некий срок лишаться благородного звания, а простолюдин – возможности его обретения. За преступления ужасные, не допускающие снисхождения, виновный будет приговариваться к изгнанию из Страны-Сада. В самых тяжких случаях – навсегда, пожизненно.

– Да что это за кара! – возмутился доктор Эбнер. – Вокруг вся Германия! Пускай убийца иль насильник отправляется хоть в Саксонию, хоть в Баварию, сохранив голову на плечах?

– Разве Всевышний наказал Адама и Еву отсечением головы? – кротко возразил Карл-Йоганн. – Нет, он лишь изгнал их из Эдема, сказав: живите где хотите и как хотите, но не здесь. Нам надобно создать такую страну, чтобы жители страшились разлуки с ней больше всего на свете. А ни палачей, ни тюремщиков среди моих служителей не будет. Это ремесла, человека недостойные.

Он ждал еще вопросов, но другая сторона стола молчала. Луций зорко следил за каждым. Священник уже не гневался, а призадумался. Министр растерянно помаргивал. Казначей перестал смотреть на дядю и теперь внимательно, словно прицениваясь, изучал племянника.

Кажется, поняли, что перед ними может, и фантазер, но не пустомеля.

Тишину нарушил регент.

– Я скажу, чем закончится ваш общественный эксперимент, – грустно сказал он. – Вы очень молоды и чересчур умозрительны в своих суждениях о людях. Народ – как собака. Пока держишь ее в строгости и на поводке, она послушна, виляет хвостом и лижет руку. Но коли разбалуешь, начнет огрызаться, гадить где ни попадя и в конце концов покусает хозяина. Когда ты предлагаешь черни палец, она отхватывает руку. Многие прекраснодушные государи в истории узнали сию горькую истину, когда было слишком поздно.

Принц ответил так:

– Отличие народа от собаки состоит в том, что собака, о которой вы говорите, взрослая и более уже не вырастет, а народ подобен ребенку. Он растет и обучается. И чем он делается старше, тем больше следует давать ему свободы. В том и состоит миссия монарха, чтобы отпускать эти помочи не слишком быстро, но и не слишком медленно. Вот зачем мне нужна новая аристократия. В нее будут включаться граждане, которые перестают быть детьми и становятся взрослыми.

Эти простые слова будто переменили некий невидимый баланс. Доктор Эбнер задумчиво покивал. Граф Тиссен со вздохом возвел очи горе, словно смиряясь с неизбежным и отдаваясь на волю Провидения.

А казначей перестал щуриться и деловито заметил:

– Я, ваше высочество, человек практический, и меня занимает вот что. Любые преобразования, в особенности столь размашистые, производят хаос в умах, и тут единственное средство избежать смуты – занять народ делом и обеспечить заработком. Ваше высочество учитывало сие обстоятельство при замышлении реформ?

– Конечно, дорогой герр Драйханд. Мы займем людей работой по ремонту дорог и строительству общественных зданий, полезность которых очевидна для всех.

– Да на какие деньги?! А бесплатно работать никто не станет.

Принц с улыбкой глянул на Луция. В дороге они подробно обо всем этом говорили.

– Деньги возьмутся от тех, кто пожелает стать дворянином. Добровольные взносы на благие дела облегчат получение благородного звания. У кого нет денег, смогут поднять свой общественный капитал бесплатным трудом. Уверяю вас, и первых, и вторых найдется предостаточно.

– Это пожалуй, – не стал спорить Драйханд. – Люди честолюбивы и любят друг перед дружкой покрасоваться. Странно, что никому прежде не пришло в голову обратить эту человеческую слабость в общественное благо. Однако деньги понадобятся и княжеской казне. Она совершенно пуста и до окончания войны ниоткуда не пополнится.

– Пополнится. И именно благодаря войне. Всякий кризис есть нераспознанный шанс, открывающийся предприимчивому уму.

Казначей воскликнул:

– Ежели бы я не знал генеалогии вашего высочества, я бы вообразил, что вы еврей! Именно так мы всегда и рассуждаем!

– Что вы себе позволяете, господин Драйханд?! Называть христианского государя евреем?! – заколыхался пресвитер.

Но принц казначею польщенно улыбнулся и продолжил:

– Мы с господином Катиным обсудили некий план действий, касающийся вашего ведомства. Из-за войны в саксонском Лейпциге перестала собираться тамошняя знаменитая ярмарка. Мы разошлем приглашение всем негоциантам и оптовым торговцам, пообещав наилучшие условия и невысокую плату. На Овечьем луге близ Гартенбурга можно поставить балаганы и склады, а горожане охотно разместят у себя постояльцев. Если же война не окончится и в следующем году, что весьма вероятно, мы построим постоялые дворы и гостиницы. Нейтралитет имеет большие выгоды. Мы будем поставлять муку, овес, сукно и прочие товары обеим сторонам.

– Я бы еще учредил банк, – сказал Драйханд. – В эти опасные времена состоятельным людям необходимо где-то хранить деньги. Капиталы потекут к нам рекой.

Регент просипел из своего кресла:

– Что за чушь вы несете! Как только в вашем банке наберется много золота и серебра, король Фридрих введет войска и всё конфискует! А то вы его не знаете!

Казначей и Карл-Йоганн обменялись взглядами, в которых читалась снисходительность к невежеству его светлости.

– Видите ли, дядя, – деликатно объяснил юноша, – современный банк это не совсем то, что вы себе представляете. Деньги в нем не хранятся, они размещены там, где могут приносить прибыль.

– На Амстердамской бирже, я полагаю, – сказал Драйханд. – А для дополнительной гарантии безопасности наш банк предложит и Берлину, и Вене разместить у нас средства под очень высокий процент. Тогда ни Пруссия, ни Австрия не захотят резать курицу, которая несет золотые яйца.

Герцог уронил голову, пробормотал:

– Я гляжу, вы отлично спелись… Бог с вами, мне уже все равно…

Теперь, увидев, что старая власть окончательно сдала свои позиции, к обсуждению присоединился и министр.

– Однако для учреждения банка нужен стартовый капитал, и немалый. Где мы его возьмем?

– Если княжество пообещает евреям все права равенства, с этим сложностей не возникнет. – Казначей выжидательно смотрел на принца.

Тот заявил:

– Это будет сделано вне зависимости от того, дадут евреи денег или нет. Гартенлянд провозгласит полную свободу совести.

Луциус отметил, что сказано это было негромко – вероятно, чтобы не разбудить высокопреподобного Эбнера, который задремал под скучную экономическую беседу. Мальчик-то, выходит, не только стратег, но и тактик!

– Тогда гарантирую: деньги будут, – уверенно изрек казначей. – А с деньгами можно своротить горы.

И дальше разговор повернул на детали и подробности, касающиеся редактуры и обнародования великого манифеста.

Я свидетель настоящего чуда, восторженно думал Катин, по своей секретарской должности записывая все принятые решения. На моих глазах мир вознамерился стать чуть-чуть лучше. А некая малая его часть может улучшиться даже изрядно. Рай не рай, но нечто еще не бывалое в этой крошечной стране возникнет. Какой великий, какой счастливый день!

Громкий стук прервал сладостные мысли. Несчастный больной повалился на пол и остался неподвижен. Оборвав себя на полуслове, принц кинулся к дядиному креслу.

Члены Гофрата вскочили, а из-за альковного полога выскользнул желтолицый господин в черном камзоле и синих очках.

– Не трогайте герцога! – крикнул он с деревянным берлинским выговором. – Отойдите!

Карл-Йоганн оглянулся.

– Доктор Бауэр, как хорошо, что вы здесь! Помогите дяде! Что с ним?

Лейб-медик присел на колени, потрогал пульс, приложил ухо к груди, приподнял пальцем дряблое веко.

– Это удар. Лопнула жила в мозгу. Ах, я заклинал его отложить заседание! Теперь, увы, он обречен… Сердце бьется ровно, но его светлость уже не очнется.

– Что же будет? – пролепетал принц.

– Медицина в таких случаях, увы, бессильна. – Доктор со вздохом поднялся. – Больной проживет неделю, много две, и умрет от истощения либо от воспаления легких.

Карл-Йоганн закрыл руками лицо, разрыдался.

– Это я, я погубил его! Как же мне теперь жить? Луциус, друг мой, уведите меня отсюда, мне дурно…

* * *

Исторический день закончился печально. Великие решения остались недоработаны, манифест не окончен, а принц, едва вернувшись к себе, слег с жесточайшей лихорадкой.

* * *

Несколько дней казалось, что Ангальт потеряет обоих своих правителей – старого и нового. Лейб-медик разрывался меж дворцом и Эрмитажем.

Герцог Ульрих-Леопольд не приходил в себя и делался все слабее. Принц Карл-Йоганн то стучал зубами в ознобе, то обливался потом. Луций не отходил от него ни на минуту, вспомнив медицинский курс, который прошел при Санкт-Петербургской академии из любопытства к человеческой анатомии.

Доктор Бауэр был врачом старой школы и свято верил в полезность кровопускания. Из-за этого меж ним и Катиным произошел спор.

Луций доказывал, что новейшая наука отвергает сию процедуру, поскольку она ослабляет силы организма, тем самым мешая ему окрепнуть и выздороветь. Его высочество и так худосочен, кровопотеря для него опасна. Надо позволить природе исполнить ее естественную работу.

Пруссак горячился, обзывал оппонента мальчишкой и невеждой, а в конце концов воззвал к больному, чтобы тот сам избрал способ лечения.

– Я выбираю дружбу… – прошелестел его высочество. – …Даже если она ошибается…

Бауэр топнул ногой.

– Ego manibus lavabit![6]6
  Я умываю руки! (лат.)


[Закрыть] Более вы меня здесь не увидите! Коли умрете – вините русского профана! Заклинаю об одном: хотя бы принимайте декокт, который я вам оставляю!

С этими словами он удалился и действительно в Эрмитаже больше не показывался.

Словно назло ему со следующего дня больной пошел на поправку, хотя прописанного декокта так и не пил, – Луций объяснил, что, согласно новейшим медицинским воззрениям, которых придерживается сам великий Руссо, химия тоже насильствует над естеством и поощряться не должна.

– Знаю я эту теорию, – сказал принц пусть слабо, но уже улыбаясь. – Вы излагаете ее не до конца. Она еще гласит, что организм, не способный сам себя вылечить, должен умереть, так как смерть тоже вполне естественна.

Карл-Йоганн уже начал вставать, но новый удар опять свалил его в постель. Сдох кот Цицерон. Принц нашел своего любимца в спальне, на прикроватном столике, бездыханного. Рядом валялся перевернутый пузырек с декоктом, его содержимое разлилось, и резко пахло валерианой. Привлеченный сим соблазнительным для кошек запахом, Цицерон нализался – и не выдержало старое сердце.

Принц был безутешен. Он орошал слезами мохнатого покойника, предавался трогательным воспоминаниям об их совместном детстве и каялся, что сразу не выкинул проклятую химию.

Утешили скорбящего доводы разума – они всегда действовали на Ганселя безотказно. «Это хорошая смерть, – сказал ему Луций. – Бедняга был уже совсем дряхл. Как знать – может быть, он ушел из жизни добровольно, как Сенека, испивший цикуту». И принц плакать перестал.

Наутро кота похоронили в парке с тем, чтобы впоследствии возвести над могилой памятную стелу, и Карл-Йоганн уже мог присутствовать на печальной церемонии. А еще днем позже принц был почти совершенно здоров и даже весел.

– Жизнь хоронит своих мертвых и продолжается, – бодро сказал он другу за завтраком. – Пока мы дожидаемся следующих похорон, ничего предпринять все равно нельзя. Если я обнародую манифест и тут же умрет герцог, мои суеверные подданные сочтут это дурным предзнаменованием. Оплачем дорогого дядю, выдержим две недели траура, и тогда уже произведем нашу реформацию. Лишнее время для подготовки будет кстати. И, если уж общественные заботы дают нам передышку, не грех заняться делами приватными. Мы едем в Средний Ангальт.

– Зачем?

Принц застенчиво потупился.

– К моей Ангелике. Я все время говорил с вами о побуждениях разума, но есть еще побуждения сердца.

Он пояснил с нежною улыбкой:

– Принцесса Ангелика Миттель-Ангальтская – моя невеста. Я расскажу вам о ней в дороге.

Глава VIII

О преимуществах возвышенной любви и пользе физиогномистики. Проигранный спор. Мост над бурными водами

Но рассказ начался не сразу. Пока открытая коляска ехала через Гартенбург, принц должен был сидеть с приличествующей государю степенностью, к тому же все время кивал встречным мужчинам, а перед женщинами приподнимал шляпу. В конце концов сие однообразное движение Ганселю надоело. Он снял головной убор и позволил ветру сдуть русые пряди со лба.

Когда городские постройки остались позади, Гансель с облегчением откинулся на сиденье.

– Слава богу! А то я будто китайский болванчик. Надо было ехать в закрытой карете, но погода так прелестна! – Он поднял взор к синему небу, белым облакам. – Слушайте же мою повесть и скоро поймете, почему я попросил вас сопровождать меня. Ангелика мне родственница, что само по себе немного значит, ибо у меня одних двоюродных семнадцать, а число троюродных я в точности назвать не берусь. Мы, немецкие князья, будто кролики в одной вольере, все по многу раз между собой скрестились и продолжаем запутывать наше родство. Мы с моей Гели появились на свет почти в один день и сразу же были помолвлены во имя укрепления уз меж двумя соседствующими Ангальтами и, может быть, их будущего соединения. Такова была воля родителей, священная для нас обоих. Возможно [он лукаво улыбнулся], я не считал бы ее столь уж священной, если бы с ней не совместилось влечение сердца. Верней, обоих сердец.

– Так вы любите и любимы? – обрадовался Катин. – Голос чувства соединяется с доводами политической целесообразности? Ангальт может стать вдвое больше?

– Политической целесообразности никакой не осталось, поскольку наш сосед утратил независимость. Покойный князь, отец Ангелики, неосторожно взял у короля Фридриха ссуду, которую не смог вернуть в срок, и управление страной перешло к кредитору. Теперь в Миттель-Ангальте правит прусский администратор и размещен прусский гарнизон. У Ангелики остались лишь титул да загородное поместье. Она очень бедная невеста, почти бесприданница, так что любовь моя нематериальная.

– Надеюсь, по крайней мере, не платоническая? – шутливо спросил Луций.

Гансель посмотрел на него с восхищением.

– Меня не устает поражать ваша проницательность! Ангелика любит меня всею душой, но… – Он запнулся.

– Какое может быть «но», если любит?

– Только душой. – Рябое чело Ганселя наморщилось, углы широкого рта опустились. – Ее любовь именно что платоническая…

Луций ужасно обиделся за друга. Он некрасив лицом и неуклюж в движеньях, однако надо быть дурой, чтобы не разглядеть за неказистой оболочкой драгоценнейшую из красот! Среднеангальтская принцесса Катину сразу разонравилась.

– Простите, но в таком случае эта девица вас недостойна! – сердито вскричал он.

– Не спешите с заключениями. Вы ее не знаете. Причина не в физическом отвращении к моей персоне. Пусть я не Адонис, но Ангелике я мил такой, какой я есть. Это мне хорошо известно. Но она – существо возвышенное. Всякая грубость и вульгарность ей несносны. Она считает физиологическую сторону любви постыдной и оскорбительной. Истинная привязанность не нуждается в подобном скотстве, говорит она. Это грязь, это срам, не будем же мы с вами уподобляться животным. И прочее, и прочее. Гели, конечно, права. – Гансель покраснел. – Я читал про то, как происходит соитие мужчины с женщиной, это отвратительно! Не могу себе даже вообразить, как я стал бы вытворять нечто подобное с моей хрупкой Ангеликой…

Он зажмурился. Должно быть, все-таки представил – и побагровел еще пуще.

– Скажите, Луций, проделывали вы с женщинами нечто подобное?

– Множество раз. И уверяю вас, тут нет ничего унизительного ни для одной из участвующих сторон!

– Может быть – если речь идет об обычных земных женщинах. Но вы не видели мою Гели. – Принц вздохнул. – Буду откровенен с вами. Должен со стыдом признаться, что, когда я целую ее в щеку либо даже просто касаюсь руки, животное начало пробуждается во мне, и я начинаю желать, чтобы… Нет-нет, я не должен, не должен! – Он затряс головой. – Меня огорчает лишь одно. Ежели б я был уверен, что Ангелика следует собственным убеждениям, я бы не роптал и смирился. Но у меня есть надежда… то есть подозрение, что всё дело в госпоже фон Вайлер…

И стал рассказывать про компаньонку и ближайшую подругу невесты Беттину фон Вайлер. Она очень немолода, лет двадцати пяти, необычайно умна, резка в суждениях. Ангелика всецело находится под влиянием сей старой девы.

– И ваше высочество взяли меня с собой, надеясь, что я помогу переубедить принцессу касательно низменности плотской любви?

– Не ее. Беттину. Вы красноречивы и прекрасно владеете логикой, а это единственный язык, которым можно разговаривать с фрейляйн фон Вайлер. Я перед ней цепенею и всякий раз оказываюсь разбит. Она переспорит кого угодно!

– Положитесь на меня, – пообещал Луций, усмехнувшись. – Немолодые женщины – моя специальность.

Старая дева и, разумеется, уродина порицает чувственную любовь как Лафонтенова лисица, отвергающая недоступный виноград, рассудил наш герой. Вести с нею дискуссии незачем. Надобно сунуть ей виноградную гроздь прямо в рот, чтобы вкусила сладость сочных ягод. Тому, кто жертвовал философией ради невеликих чар госпожи Буркхардт иль Мавры Хавронской, будет нетрудно пойти на ту же жертву во имя счастья друга. Имея много случаев убедиться в своем воздействии на противный пол, Луций не сомневался, что девица фон Вайлер окажется легкоприступной крепостью.

* * *

Через два часа приятной езды коляска достигла границы между двумя Ангальтами, где по одну сторону шлагбаума зевал желтый солдат, а по другую синий. С прусской, правда, был еще и офицер, почтительно отсалютовавший экипажу с княжеским гербом на лаковой дверце.

Если б не это, уловить разницу меж двумя княжествами было бы невозможно. Такие же деревеньки, такие же луга и мельницы.

Скоро уже знакомый прусский офицер промчался мимо галопом – верно, поскакал докладывать начальству о приезде высокого гостя.

Катин с беспокойством проводил глазами облако пыли.

– Мы на территории, где властвуют пруссаки, а их король на вас гневен. Не опасно ли вашему высочеству здесь находиться?

– Бросьте. Не арестуют же они меня. – Принц засмеялся. – Это вооружило бы против Фридриха владетелей всех немецких стран и стало бы превосходным подарком для австрийцев. Мой двоюродный дядя кто угодно, но не глупец.

Некоторое время спустя он велел кучеру остановиться.

– До поместья еще пара миль, но давайте прогуляемся. Погода превосходная, и мне хочется посмотреть на жизнь обыкновенных людей вблизи. Вы знаете, что дома у меня нет такой возможности. Возвращайся в Гартенбург, приятель, – велел принц кучеру. – Нам дадут лошадей для обратной дороги.

Посмотреть на жизнь обыкновенных людей у Ганселя, впрочем, не получилось, потому что друзья завели разговор на интересную тему, заспорили и так увлеклись, что не глядели по сторонам.

Беседа была о том, как быть со свободой печати. Без нее в цивилизованном обществе невозможно, однако же это очень опасная игрушка, особенно в непривычных к ней руках. Журналисты получают право ругать правительство, сами ничего не делая и ни за что не отвечая. Читатели подхватывают это раздражение и перестают уважать государство, отчего в стране начинаются разброд и смута. Как разрешить это противоречие?

Постепенностью, доказывал Луций. Право на критику надобно предоставлять не всем подряд, а лишь тем, кто заслужил его своими деяниями. Бранить уважаемых персон могут люди, сами достойные уважения. Тогда, глядишь, дискуссия тоже получится уважительной, а не склочной. Сначала нужно открыть одну газету – «Баронскую», печататься в которой смогут только бароны. Их суждения будут так же взвешены и почтительны, как возражения членов Гофрата. Затем придет время открыть «Рыцарскую газету», более отдаленную от власти, а впоследствии и «Юнкерскую». Но никто рангом ниже юнкера к публичности допускаться не должен. Желаешь взывать к народу – сначала яви ему свою ценность.

Принц слушал, возражал, уточнял. Время летело незаметно.

– Глядите, мы в селении! – сказал вдруг Гансель, с удивлением оглядываясь. Спорщики и не заметили, как сюда дошли. – Это постоялый двор, а в нем должна быть харчевня. Давайте пообедаем. От прогулки я ужасно проголодался, а у Ангелики нам подадут какие-нибудь пустяки. Да и постесняюсь я в ее присутствии насыщаться материальною пищей. А еще давайте прекратим нашу полемику и просто посмотрим на посетителей. Знаете, я иногда гляжу из кареты на прохожих и пытаюсь угадать: что это за человек, чем занимается, о чем думает?

Они сели за стол, Гансель заказал всю еду, записанную мелом на доске, – чтобы отведать по чуть-чуть от каждого блюда, каких не готовят дворцовые повара. Дожидаясь кушаний, юноша шепотом расспрашивал приятеля о прочих обедающих.

Это мельник, говорил Катин, видите, у него рукава присыпаны мукой. Это, верно, часовщик – вон из кармана торчит край лупы. Это ветеринар, это кожевенник, это кузнец иль подмастерье кузнеца. Ничего трудного, лишь наблюдательность и знание физиогномистики, скромно отвечал он в ответ на восторги.

– Какая полезная наука! – восхитился принц. – Желал бы я ею овладеть. Когда вы объясняете, всё кажется простым, однако вот вам задачка посложнее. Кто тот почтенный старец, внушающий толикое уважение окружающим, что никто больше не сел к нему за стол? Должно быть, профессор или пастор? А какая похвальная опрятность! Он пришел с собственной кружкой, миской и ложкой!

В углу один-одинешенек сидел пожилой господин в черном, сосредоточенно ел, ни на кого не смотрел, а между тем остальные на него тайком поглядывали и перешептывались. Луций приметил, что трактирный слуга наливает черному человеку пиво очень странно – встав подальше от стола и весь изогнувшись.

– Думаю, это городской палач. У нас в полку так же держался профос. Всюду носил собственную ложку и миску, и никто никогда к нему не подсаживался.

– Как интересно! А что делают те юноши? Почему они все бьют вон того рыжего картами по носу и хохочут, а он не защищается и не протестует?

– Это ученики пекаря играют в карты.

– Почему не на деньги?

– Потому что денег у них нет, они играют на «носы». Вот вам подтверждение тезиса о том, что государству можно обходиться и без золота с серебром – вспомните наш давнишний спор. Правительство учреждает какие-нибудь «носы» – допустим знаки, отпечатанные на бумаге, – и объявляет, что отныне…

Но принц сейчас был не расположен говорить о серьезном.

– Ах, сколь колоритная пара! Скорее объясните мне, кто они! – схватил он Луция за руку.

В харчевню вошли двое: огромный суетливый толстяк и с ним медлительный, будто сонный человечек, собою худенький, низкорослый.

– Эй, вина, да поживее, а не то как дам по шее! – заорал первый и расхохотался. – Каков из меня поэт, а, дружище Вольфи? Топай, Вольфи, поживей, брюхо требует харчей!

Дружище Вольфи безучастно поглядел на шумного спутника снизу вверх, но живее не пошел, а лишь зевнул.

– Чем они заинтересовали ваше высочество?

– Зовите меня Ганселем, не то я обижусь. Ну как же! Они будто поменялись шкурами. Толстяку полагается быть флегматичным, а тощему – юрким, у этих же всё наоборот!

Луций посмотрел на пару внимательней, и что-то она ему не понравилась. У жовиального колосса был поразительно острый взор, кажется, совершенно не разделяющий веселости с круглыми щеками и улыбчивыми губами.

Точно такой же взгляд был у убитого в баталии сержанта Карповица и еще у нескольких старых служак, привычных к жестокости и убийству. У коротышки глаз было не видно – этот как уселся, сразу опустил голову и задремал.

– Детина – или наемник, или, что скорее, грабитель с большой дороги. Не желал бы я с ним повстречаться ночью в пустынном месте. Второй – его помощник или, может, скупщик краденого.