Текст книги "Мир и война"

Глава XXII
Краса до венца, а ум до конца

Потом было еще много шума, метаний и ужасаний. Последние исходили только от мужчин – Платона Ивановича и отца Мирокля. Женщины, все три, сидели на корточках над вытащенной из реки покойницей, в шесть рук ощупывали скользкое тело.

– Девчонка совсем, лет пятнадцать, – говорила попадья. – Не наша.

– Бабушка, ноги все переломаны, как у тех, – сообщала Саша. – Но нужно оглядеть труп при свете, как следует. Проверить, совпадает ли фиксацион на кудрявые волосы и чистую кожу.

Полина Афанасьевна для верности еще осмотрела запястья. Ободраны, и следы веревки.

– Вернулся, ирод, – молвила она, поднимаясь. – Платон Иваныч, будет вам причитать. Ступайте на мельницу. Телега нужна. И мужиков Агафьиных зовите.

– Господи, что же теперь будет? – Сашенька дрожала, обхватив себя за плечи. – Неужто сызнова начнется?

– А то и будет, что ныне мы его, душегубца, уж добудем, – ответила Катина.

Она ощущала странное облегчение. Во-первых, от того, что покойница не своя, а чужая. Во-вторых, от того, что убийца где-то недалече и заплатит разом за всё. В-третьих, обрадовалась, что внучка опять поумнела. Воистину, не было бы счастья, так несчастье помогло.

Прибыли двое мельничных работников с телегой. Крестясь, погрузили тело, от пояса вниз текучее, как кисель. Медленно повезли.

В распахнутых воротах ждала Агафья. Была она не по-всегдашнему и тем более не по-ночному нарядна: в городском платье, сапожках, оборчатом чепце. На озаренном луной лице – вот странно – сияла улыбка.

– Ты чему радуешься? – поразилась помещица. – Тут, вишь, беда какая.

– Кузьма Иванович вернулись, – тихо засмеялась горбунья. – Мне нынче любая беда нипочем.

– Кузьма вернулся?! – поразилась помещица. – Где же он? Почему не вышел?

– Не доехал еще, в Звенигороде он. Весточку прислал, собственной рукой писанную. Грамоте выучился! – похвасталась счастливая Агафья. – Его завтра уездные начальники чествовать будут за беспримерные военные геройства.

– Да, я слышала, что он явил себя в армии молодцом и многажды награжден. Очень за тебя рада. Но что же ты не поедешь быть с мужем в такой торжественный час?

– На что я ему там, горбатая? Позор один. – В голосе мельничихи не было ни малейшей горечи, одна лишь радость. – Мне довольно, что Кузьма Иванович завтра сюда пожалуют. Сызнова я при нем буду!

Катину потянула за руку Сашенька, отвела в сторону, горячо зашептала:

– Выходит, я тогда права была! Это он, Лихов!

– В чем права?

– Он убивал! Его рук дело!

Полина Афанасьевна рассердилась:

– Что ты несешь? Совсем ум растеряла! Кузьма тут еще и не был. Сама ведь слышала.

– Далеко ль отсюда до Звенигорода?

И стала Катина внучку корить: как-де ты можешь говорить такое про Лихова после всего, что было. Вспомни, как он чуть жизнь не положил, взрывая французов, как ему твой Митя салютовал, как ты сама потом мокрого, продрогшего Кузьму обнимала.

Но Александра не устыдилась.

– Все время, пока мельника не было, никого у нас не убивали, а стоило ему вернуться – опять началось. Что вы, бабушка, на это скажете?

– А то и скажу… – Полина Афанасьевна задохнулась от негодования. Очень ее расстроило, что внучка такая бессердечная. – Почем ты знаешь, что не убивали? Мало ли после ухода французов находили по округе покойниц? Каждый божий день! Сколько народу со своих мест поднялось! Кто от разоренных сел в Москву потянулся, кто, наоборот, назад, домой! Ты вспомни, сколько было замерзших, потонувших, ограбленных? Никто не разбирался, не до того было. А и после, даже до сего времени, нищих-бродяжных ненамного меньше стало, и тоже мрут. Нескоро еще Россия оправится от лихолетья. Главное же, припомни: когда последнюю маниакову жертву из реки вынули? Которая сразу сгнила-то? Когда Лихова уже не было, он в ополчение ушел. То, что новая убиенная явилась, когда Кузьма с войны вернулся, это совпадение.

На последний довод Александре возразить было нечего. Она со вздохом кивнула, согласилась:

– С той жертвой это да. Я читала, в английском суде слово есть, alibi, по-латыни означает «в ином месте». Когда кого-то подозревают в преступлении, а у него всем очевидное alibi, англичане такого не судят.

– Тут и без англичан ясно, незачем по-латински мудрствовать! – все еще не досердилась Катина. Да вдруг как хлопнет себя по лбу. – Постой-ка… А может, никакое это и не совпадение! Что если оно нарочно подгадано?

– Как это?

– Маниак все это время был где-то близко. И откуда-то знает, что мы тогда думали плохое про Кузьму. Два года злодей таился. Возможно, никого не убивал. Вчера было полнолуние, и стало извергу невмоготу, а тут известие, что Лихов вернулся. Вот душегуб и решил себя потешить, в надежде, что мы с тобой на Кузьму подумаем.

У Саши расширились глаза.

– Но тогда… тогда это совсем близкий кто-то. Кто нас знает. И всё про нас ведает… Даже то, что мы обсуждали только промеж собой…

Видя, что внучка испугана, Катина решила про страшное, да ночью, да по соседству с мертвым телом, больше не говорить.

– Ладно. Утро вечера мудренее. Тогда и потолкуем. Эй, везите телегу в усадьбу!

Но утром, когда помещица встала и вышла к кофею, Александры дома не было. Прислуга сказала, что барышня едва свет принарядилась, уехала кататься верхом.

Удивившись, Катина спросила:

– Принарядилась?

– В узкое малиновое платье с хвостом, которое давеча из Москвы доставили, и еще шляпу надели с лентами, розовую, – сообщила горничная. – Я им говорю: «Жалко платье в седле-то трепать», а они мне: «Дура ты, Стешка. Оно для того и пошито, мазонка называется».

– Еще и амазонкой поехала? – пуще прежнего изумилась Полина Афанасьевна. Обычно Саша каталась верхом попросту, по-мужски.

В гости, значит, отправилась. Но почему с утра пораньше? К кому? И это после страшного ночного события!

Выходит, показалось вчера, что пробудилась прежняя быстроумная Александра. Один ветер в голове…

Труп помещица осматривала одна. Занятие и так было невеселое, а из-за Сашиного досадного вертопрашества вдвойне.

Никаких сомнений в том, что убийство точь-в-точь такое же, как позапрошлогодние, не осталось.

Кожа у покойницы была гладкая, белая, чистая. Высохшие волосы кудрявились. Кости внизу все переломаны, таз от ушиба синий. Про содранные запястья было ведомо еще вчера.

Никаких дополнительных следов или улик Полина Афанасьевна не нашла, но при свете дня лицо убитой показалось ей смутно знакомым, где-то когда-то виденным. И лапти были розоватой липовой коры – ею славилась роща, принадлежавшая графу Толстому. Не из его ли людей девка?

Послала за графским управляющим.

Тимофей Петрович приехал, опасливо взглянул на мертвую. Сначала поморщился от наготы, потом ахнул:

– Это же Наталка, дочка нашей птичницы! Ах, ужасы! Ах, беда! Мать ее, Таисья, вдова. У ней кроме Натальи никого! Вчера Таисья всюду бегала, дочку искала. Та ушла третьего дня вечером в лес и не вернулась. До чего была девка славная! Всё-то поет…

От сокрушений Тимофей Петрович перешел к испугу.

– Господи, неужто снова Лешак вызверился? Народ узнает – замутится.

А народ уже замутился, Катина это видела по собственной прислуге. Во дворе ни души, все забились по щелям. И в селе, конечно, тоже знают. Можно даже не гадать, какая сорока разнесла – Марфа Колченогова, она ночью во дворе из окошка выглядывала, телегу с покойницей видела, а об остальном догадалась. Вот ведь ушлая баба! Ее муж через французов помер – тот самый Ваньша Тележник, которого Виринея сонной травой успокоила. Только вдовела Марфа недолго. В первую же зиму окрутила пленного французского сержанта, взяла в мужья. Был он раньше Жером Вуатюрье, а стал Ерема Француз, потому что настоящую фамилию никто в деревне выговорить не умел. Совсем Марфа иностранного человека приручила. Он и в православную веру покрестился, и бороду запустил и даже в крепостные записался – жена заставила, чтоб от нее не сбежал. Катина поселила его при усадьбе – оказался на все руки мастер. Когда крестьяне увидели, что человек он хороший, перенарекли из Еремы Француза в Ерему Колченогого – чтоб не обижать (переломанная нога у сержанта срослась криво).

Делать нечего. Пришлось просить Платона Ивановича по старой памяти идти в село, успокаивать крестьян. Фому Фомича помещица спровадила в Москву, не до него было. Англичанин хотел задержаться, пока убийца не будет пойман, и обещал самолично его вздернуть на рее, но в сыске от моряка никакого проку не было. Полина Афанасьевна его расцеловала, посадила в бричку, дала в дорогу всяческой провизии и отправила.

Александра вернулась в середине дня, красивая, как картинка, в своей амазонке.

– Пока ты моционировала, я вызнала, что за девку убили, – стала рассказывать бабушка.

Внучка выслушала молча. Вид у нее был сосредоточенный, брови сдвинуты.

– Куда каталась-то? – спросила Катина.

– К Мураловым.

Полина Афанасьевна удивилась. С бывшими владельцами деревни, хоть те ныне стали соседи, особенного приятельства жительницы Феникса не водили.

– Пошто?

– Во-первых, у их домашнего врача есть медицинские книги. Мои ведь все сгорели…

– Зачем тебе медицинские книги?

– Я ночью не могла уснуть. Всё думала про Кузьму Лихова.

– Господи, опять она за свое! – всплеснула руками Катина. – Сама же согласилась, что у него… как бишь это латинское слово-то. Кузьма в ополчение ушел в августе, а неизвестную девку убили в следующее полнолуние, уже в сентябре.

– Вот над этим я голову и ломала. А на рассвете вдруг стукнуло: в сентябре ее нашли, а когда убили, того мы не знаем.

– Да не месяц же она в воде пролежала! – Бабушка смотрела на внучку с недоумением. – Сама знаешь, каковы давние утопленницы, а эта совсем свежая была.

– Однако недолго такой оставалась. В тот же день вся посерела. А еще вспомните, какая она холодная была.

– Мертвяки все холодные, из них с жизнью тепло уходит. Не пойму я, к чему ты ведешь.

– Слушайте, что я из атласа выписала. – Сашенька достала тетрадочку, в которой в прежние, умные времена вела ученые записи и которую давно забросила. – «У мертвого тела, подвергнутого замораживанию, после оттаивания ткани быстро загнивают, а кожа сразу же обретает серую окраску. Даже при несильной пальпации на плоти остается красное пятно». Я тогда еще подивилась: отчего это у покойницы от нажатия пальцев красные следы появляются. А это потому что труп старый был. Его где-то долго на холоде продержали, и потом в воду положили – в таком месте, чтоб люди быстро нашли. Ту девушку ведь даже не из реки вынули, она прямо на берегу лежала, подле домов. Еще и то сообразите, что Кузьма льдом приторговывал, у него на мельнице был морозный погреб.

Полина Афанасьевна была так ошеломлена, что даже на снисходительное «сообразите» не обиделась.

– Но коли так, это значит…

– Это значит, что после ухода Кузьмы кто-то месяц продержал тело в леднике, а потом подкинул. И нетрудно догадаться кто.

– Агафья? – ахнула Катина. – Что ж она тогда, с ним заодно? Да как такое возможно! Разве лунные маниаки парой безумствуют?

– Навряд ли. Но у меня было время об этом подумать. – Сашенька хоть и спустилась с лошади, в дом не шла и поводьев не выпускала. – Для Агафьи муж – всё. Она только им и живет. Ни в чем его не попрекала, даже когда он бил ее смертным боем. Агафья то ли с самого начала знала, чем он утешается в полнолунье, то ли после открыла – и опять его не попрекнула, не осудила, а сделалась помощницей. Сумасшедшего можно любить только сумасшедшей любовью.

– Я гляжу, ты теперь и по любовным наукам профессор, – не удержалась от колкости бабушка. – И придумала складно, а все ж таки не верится мне. Вспомню Кузьму, каков он на войне был – и хоть режь меня, не верю. А что если загадка по-другому как-нибудь раскрывается?

Александра согласно кивнула.

– Мне тоже было сомнительно. Однако есть и вторая причина, кроме медицинских книг, по которой я поехала к соседям. Семья мельников – единственная, которая выжила в чуму. Вы ведь купили их вместе с пустой деревней.

– Ну?

– Захотелось расспросить старика Левонтия Андреевича Муралова про Лиховых. Послушайте, что он мне рассказал…

– Пойдем в дом, там доскажешь. Отдай Федору лошадь.

Но Саша не тронулась с места.

– Погодите. Сначала выслушайте. У Лихова была сестра-двойняшка, Глафира. Они вместе выросли, никогда не разлучались. Левонтий Андреевич хорошо ее помнит. Говорит, Глафира была бойкая, смелая, во всех играх заводила, командовала братом…

– Да, она померла, Лихов мне сказывал, – припомнила Полина Афанасьевна. – И что?

– Не померла! Убилась! Полезли они вдвоем на дерево, на тот старый дуб, что подле плотины, и Глафира сорвалась! – Глаза у внучки блестели, слова не поспевали одно за другим. – Ясным лунным вечером было! Родители снизу всё видели и после барину рассказали! Как Кузьма держал сестру за руку, сколько мог, а потом выпустил! И она упала! Молча! Даже не крикнула! Собою Глафира была кудрява, тонка, дивно белокожа! Пятнадцати лет возраста! Во всем схожа с нашими убиенными девами! Вот откуда фиксацион! Лихова это страшное воспоминание всю жизнь мучило и в конце концов ополоумело! Он вздымает вверх девушек, похожих на Глафиру, а после сбрасывает вниз! Рот затыкает кляпом, чтобы молчали – потому что она тоже молчала! Едемте же, едем!

– Куда? – пролепетала совершенно потрясенная Полина Афанасьевна.

– К дубу! Проверить нужно! Ежели я всё верно угадала, там должны быть следы. И коли найдутся, будем говорить с Агафьей, пока Кузьма не воротился.

Ничего больше не говоря, не задавая новых вопросов, Катина махнула конюху, чтоб выводил кобылу.

– Не седлай, уздечку только надень! – крикнула она и поспешила в дом сменить домашние туфли да взять необходимое.

Скоро бабушка с внучкой гнали размашистой рысью по лугу. Одна сидела по-мужицки, охлюпкой, другая по-дамски, элегантно.

Через несколько минут они были уже на берегу пруда, под высокими деревьями. Время шло к вечеру, вода розовела и золотилась, но до сумерек было еще далеко.

– Наверх залезу, – сказала Сашенька, встав под высочайшим из дубов и задрав голову. – Вон та большая ветвь, верно, и есть она самая. Расстегните пуговки на спине!

Она сняла узкое платье, туфли, стянула шелковые чулки, чтобы не попортить дорогую вещь, осталась в нижней рубашке и панталонах. Отроковицей Сашенька запросто карабкалась на дерева и этой науки не забыла, ловкости в ней не убавилось. А выходит, что и ума, подумала Полина Афанасьевна, глядя снизу на проворную, будто ящерка, деву. Не зря говорят: краса до венца, а ум до конца.

Сама Катина стала осматривать землю под большой веткой.

А трава-то примята, будто упало что-то тяжелое! Пала на колени, потрогала почву. На ней бурые пятна. Засохшая кровь! Сюда графская Наталка и упала…

– Бабушка! Тут следы на коре! – крикнула с ветки Саша. – От веревки! Много следов! Есть старые, а один совсем новый! Это, значит, он притаскивает под дуб связанную жертву, кладет наземь, сам влезает, перекидывает веревку, потом спускается и подтягивает! Идемте скорей к Агафье!

Полина Афанасьевна поднялась. У ней захватило дух от того, как высоко забралась внучка.

– Довольно! Слезай! Да не торопись, осторожно! Вниз трудней, чем вверх!

Боясь, чтоб Сашенька от нетерпения не сорвалась, Катина напряженно смотрела вверх.

Оттого и не слыхала, как те подошли.

Глава XXIII
Долг платежом красен

Только раздался вдруг сзади голос, спокойный, насмешливый:

– Твоя правда, Агаша.

Помещица обернулась – и замерла.

В десяти шагах, на тропинке, что вела от мельницы, стояли Лиховы, муж и жена. Агафья в новом шелковом платье, с цветной шалью на плечах, Кузьма – вовсе селезнем: мундир с золотым галуном на вороте, кивер с черно-белым султаном, на груди медали-кресты. Борода исчезла, усы молодецки подкручены – не сразу и узнаешь.

– Уж и пуговку свою забрал. И девку ты на леднике месяц продержала, а всё одно: донюхалась, докопалась старая, – продолжал Лихов как ни в чем не бывало.

Первое, что сделала Катина – крикнула внучке:

– Не слезай!

Та, успевшая спуститься до нижней ветки дуба, застыла.

– Ох, хороша стала барышня, – улыбнулся Лихов, разглядывая Сашу. – Белокожа, кудрява. Как я люблю. Кабы я давеча не разговелся, прямо слюнки бы потекли.

Даже не отпирается, не таится, подумала помещица, холодея. Никогда прежде не видела она мельника таким. Будто обманчиво медлительный кот, который загнал мышонка в угол, но закогтить добычу не спешит – куда ей деться?

– Здравствуй, Кузьма Иванович, – сказала она вслух, будто не поняв смысла его слов. – Экий ты бравый кавалер. Агафья сказывала, что ты вернулся.

Лихов похлопал себя ладонью по наградам.

– Да, ныне я гвардии подпрапорщик. Чествован в городе звенигородским начальством и дворянством. А скоро будет царский указ о награждении наиотличных воинов. Тогда сам выйду в дворяне, офицерский еполет получу. А что ж – чай не хуже других. Читать-писать я выучился, барское обхождение знаю. Сулятся к тому же имением одарить, так что тоже помещик буду. Государь меня знает. Вот энтот крест, за геройское ночное дело, сам мне на грудь прицепил, в уста лобызал. – Кузьма подмигнул, оскалился. – Бой как раз на полнолуние пришелся, и такой на меня раж нашел: десять французов штыком поколол, знамя взял. – Продолжил мечтательно: – Эх, кабы мне всякий раз за такое кресты давали да цари лобызали, я бы и девок не подвешивал…

Не получится прикинуться, поняла Катина. Лихов не дурак, его не проведешь. И внутренне приготовилась к наихудшему.

А военный герой всё с тем же добродушным видом повернулся к супруге:

– Веришь ли, Агаш, за поход до города Парижа ни разу меня не прихватило. Было на ком отъяриться, без девок. Это уж на обратной дороге, когда через Германию маршировали и скучно стало, дал я себе отдышку с немками. Долго мы по Неметчине шли, три луны. – Рассмеялся. – Тремя девками попользовался. Одну с моста подвесил, другую с колокольни ихней, «кирха» называется, для третьей сосну приспособил. И что я тебе скажу. Вроде и белокожи, и кудреваты, а хуже наших. Не так их жалко. Веришь ли, скидывал вниз – не заплакал ни разу. Не утешилось сердце, как следовало. Зато над этой, третьеводнишней, что мне в лесу встретилась, изрыдался весь. И хорошо мне теперь, благостно.

Страшней всего был не рассказ маниака, а то, как сочувственно слушала его жена. И вздыхала, и головой качала, и радовалась мужнину облегчению.

– Агафья, он-то ладно, он изверг! – не выдержала Катина. – Но ты, ты! Ведь в бога веруешь, с утра до вечера молишься, по святым обителям ходишь!

– Не изверг он! – сердито закричала на барыню мельничиха. – В него, болезного, бес вселяется, мучает! Иначе как через полнолунную страсть того беса не выгонишь! Зато после Кузьма Иваныч так-то ласков, так-то светел! А грехи его я на себя заберу. О том Матушку-Богородицу вседневно и молю. Бог – Он не простит, а Она любовь понимает, Она заступится.

Горбунья прильнула к мужу.

– Далёко летал, сокол мой, да слава Господу вернулся. Живой, целый!

– Был живой-целый, – сказала тогда Полина Афанасьевна, решив, что услышала достаточно. – Саша, глаза закрой!

Сбоку из платья, где карман, она вынула малый пистолетец, прихваченный из дому. Пальнула злодею прямо в сердце. Вроде и движение было быстрое, и рука тверда, а все же чуть-чуть припозднилась. Не надо было внучке кричать – не кисейная, в обморок бы не бухнулась.

Кузьма-то не догадал, с места не тронулся, но Агафья кинулась вперед, растопырив руки – как птица крылья, когда защищает птенца. Приняла пулю грудью, и без крика, без стона повалилась.

Опомнившийся Лихов перепрыгнул через тело, вырвал у помещицы пистолет, другою ручищей схватил ниже подбородка, прижал к дубу.

Полина Афанасьевна много прожила на свете и думала про себя, что смертного страха не ведает. Но в этот миг ощутила морозный ужас. Не от того, что могучие пальцы вот-вот раздавят горло, а от близости усатого лица. От того, что не было в нем ни ярости, ни злости, одно лишь веселье. Вот что было страшно.

– Ах, спасибочко-то, – тихо засмеялся нелюдь. – А я ехал домой, мучился – как бы мне от моей горбатой избавиться. Придушить во сне подухой легко, но ведь жалко ее, уродку. Всё для меня делала. Однако на кой мне такая супруга в будущей барской жизни? Герою, которого сам царь жалует, можно и получше жену сыскать. Кабы не твоя милость, прикончил бы я, конечно, мою Агафьюшку, а после казнил бы себя – как из-за Фирки. – Он тряхнул головой. – Да только хватит мне себя терзать. Будет! Пора себя помиловать.

– А за что ты себя терзал? – просипела Катина, едва дыша.

Лиховское лицо посуровело.

– За то, что слаб был. Разжал пальцы. Напугался, что не сдюжу и вместе с сестрой вниз сорвусь. Глядел, как она падала. Всё на меня смотрела. И ни звука… А после над нею, ломаной-переломанной, слезы лил, еле отец-мать меня оттащили. Поклялся я тогда, что всю жизнь буду себя за трусость и паскудство муками мучить. В наказание на горбатой женился, с рассвета до ночи работой себя изводил. И каждую ночь, каждую, во всю мою жизнь, снилось мне, как Фирка падает и молчит. Смотрит снизу – и молчит…

Он передернулся, и на устах снова появилась улыбка.

– А только поменялось что-то. Может, вышла мне послабка – оттуда или оттуда, – он показал сначала вверх, потом вниз, – с небес ли, из преисподни ли, не ведаю. Поп наш полковой, когда я отпуск брал, сказал: «Героям все грехи прощаются. Такие как ты, сыне, отечеству надобны. От вас народу поучение и пример».

Улыбка растянулась шире, в ухмылку, голос сделался насмешлив.

– Кто и герой, ежели не я? А коли от меня народу поучение и пример, льзя ль мне дур-девок подвешивать, а после вниз кидать? Не геройское это дело. И решил я твердо-натвердо: последний раз себя потешу, и хватит. Наградит меня царь поместьем с крестьянами. Ежели прихватит меня на полнолуние – возьму какую-нито девку кудрявую, придумаю ей провинность и зачну сечь. Подвешу, в рот кляп засуну, чтоб молчала. Попробую удержаться, не до смерти запороть. А хоть и запорю – кто ж герою Отечественной войны это в вину поставит? Героям всё можно. Я и вас двоих порешу не потому, что вы на меня в суд-полицию донесете, – сказал он как о чем-то маловажном. – Вини меня перед кем хошь в чем хошь, ничего мне не будет. Сами концы в воду спрячут, чтоб великого звенигородского героя не зачернить. А верней всего, и слушать тебя, старую ненужницу, не захотят.

– Зачем же тебе нас убивать, если ты не страшишься? Что я жену твою застрелила – ты вроде сам тому рад. А если все же хочешь отомстить, убей меня одну. Внучка тебе ничего не сделала. Ее, юную девицу, в суде уж точно слушать не станут. Что же ей из-за меня погибать?

Страшно Полине Афанасьевне уже не было. Только противно. Очень уж погано безумец дышал ей в лицо чесноком и табачищем.

– Не-ет, – Кузьма поднял голову вверх, на Сашеньку, и сглотнул. – Я не барышню из-за тебя убью, а тебя из-за барышни. Больно хороша она стала. Оскоромлюсь еще разочек, уж совсем напоследок. Сделаю себе такой подарок. Тебя, стерву старую, прямо сейчас кончу, а ее подержу в погребе месяцок, до следующей луны. Посидишь, поскучаешь, кудрявая? – крикнул он. – Буду тебя сладко кормить-поить. Хошь, книжек из города привезу.

Александра стала карабкаться выше.

– Полазай, полазай! – хохотнул Лихов. – Никуда не денешься. Я, милая, по моему дубу сызмальства шастаю, быстрее белки. Ну побудь там покудова, незачем тебе плохое видеть.

Придвинулся к Полине Афанасьевне.

– Все, старая, прощаюся с тобой. Барыня ты была хорошая. Справедливая, башковитая. Зря только пистолет свой двухствольный тогда англичанину подарила. То-то вторая пуля тебе сейчас пригодилась бы.

– А он отдарился, Фома Фомич, – ответила Катина. – Хорошего двухствольного не нашел, но привез из Швеции пару карманных, одноствольных. Преподнес с пословицей: долг-де платежом красен.

И прямо через карман платья, левою рукой, выстрелила извергу под вздох. Вышло негромко, потому что в упор.

Глядя Лихову прямо в выпучившиеся глаза, помещица со всей мочи пихнула его в грудь. Он плюхнулся на задницу, зажимая руками рану. Рот разинул, но ни слова сказать не мог – перешибло дух.

– Прав ты, – сказала Полина Афанасьевна, глядя сверху. – Героя никто судить не захочет, они державе для примера нужны. Но про героя вот что понимать следует. Он много полезней не живой, а мертвый. Герои навроде тебя, они только на войне хороши. А для мира и для мiра вы такие не надобны. От вашего бесонеистовства одно зло. Как и отчего ты помер, кроме начальства, никто не узнает. Похоронят тебя с почестью и будут потом в книжках писать, какой геройский герой был Кузьма Лихов.

Она постояла еще минуту-другую, подождала. Умирающий завалился, немного похрипел, подергался. Наконец затих.

Тогда Полина Афанасьевна крикнула внучке, добравшейся уже почти до самой верхушки дуба:

– Саша, остановись! Успеешь еще на небо! Спускайся на землю!

Тем история вымираловского селенового маниака и закончилась, а жизнь продолжилась дальше.