Текст книги "Лекарство для империи. История Российского государства. Царь-освободитель и царь-миротворец (адаптирована под iPad)"

Чтобы заручиться высочайшим одобрением, слово «конституция» Лорис-Меликов не употреблял, а в аргументирующей части делал упор на то, что это средство прежде всего «полезно и необходимо для дальнейшей борьбы с крамолою». Особое совещание под председательством вечного Валуева одобрило проект, 17 февраля дал свое согласие и государь. Еще через несколько дней был составлен проект правительственного сообщения о созыве земских представителей. Как всё у Лорис-Меликова, дело двигалось с какой-то нероссийской быстротой. Уже первого марта Александр передал указ в Совет министров для финального рассмотрения, назначенного на четвертое марта.

Но тогда же, в первый день весны, разразился политический кризис: царя-освободителя убили террористы. Правительственный курс сделал поворот на 180 градусов, лорис-меликовский проект и сам Лорис-Меликов были отставлены. В следующий раз к конституционным экспериментам империя вернется только через четверть века, когда общественный раскол зайдет уже слишком далеко и подобными средствами его будет не излечить.

Остается вопрос, было ли это возможно в начале восьмидесятых? Вопрос не праздный и к жанру альтернативной истории отнюдь не относящийся. В марте 1881 года только роковое стечение обстоятельств помешало первому конституционному плану осуществиться. Что же произошло бы, если бы энергичный и настойчивый «диктатор сердца» довел дело до конца?

Попробуем смоделировать эту ситуацию, тем более что она в российской истории довольно скоро, в 1905 году, при созыве первой Думы, повторится.

Вероятно, произошло бы то же самое. На первых порах передовые люди эпохи удовлетворились бы предоставленной трибуной. Очень скоро им стало бы недостаточно «хозяйственных тем», тем более что почти любой подобный вопрос был прямо или косвенно связан с политической системой. Далее «законосовещатели» пожелали бы стать законодателями, и собрание начало бы радикализироваться. В ответ самодержавие было бы вынуждено вновь надеть «ежовые рукавицы». Закончилось бы это скорее всего баррикадами и диктатурой уже отнюдь не сердца. На введение подлинной демократии правительство ни за что не пошло бы – разноплеменные области империи удерживались под контролем Петербурга лишь благодаря сильной сверхцентрализованной власти. Александр понимал это лучше всех. Еще в 1865 году, после вышеупомянутого конституционного демарша дворян московской губернии царь сказал представителю фрондеров Голохвастову: «Вы [податели петиции], конечно, уверены, что я из мелочного тщеславия не хочу поступиться своими правами. Я даю тебе слово, что сейчас, на этом столе, я готов подписать какую угодно конституцию, если бы я был убежден, что это полезно для России. Но я знаю, что, сделай я это сегодня, и завтра Россия распадется на куски».

И действительно распалась бы. Реформы реформами, но прежде всего Россия оставалась империей и жила имперскими интересами.

Интересы империи

В этой главе речь пойдет, собственно, лишь об одном из трех направлений российской внешней политики – западноевропейском. Две другие составляющие, балканская и азиатская, будут подробно рассмотрены позднее: балканская – в главе, посвященной турецкой войне, азиатская – в главе о колониальной экспансии. При всей своей важности они имели для Петербурга второстепенное значение сравнительно с главной дипломатической задачей: восстановить международный авторитет державы, подорванный крымским поражением.

Самой знаковой переменой в новом правительстве была замена многолетнего министра иностранных дел графа Нессельроде на князя А. Горчакова, бывшего посланником в Вене. Заслуга князя Александра Михайловича состояла в том, что он сумел удержать враждебную Вену от прямого вступления в войну – это стало бы для России смертельным ударом.

Поменяли и посланников во всех существенных иностранных столицах.

Отставка Нессельроде и его ставленников подавала Европе сигнал, что с идеями Священного Союза теперь покончено и что Россия больше не станет активно вмешиваться в большую политику. В своем программном циркуляре Горчаков сформулировал новый курс так: «Император решился посвятить преимущественную заботливость благосостоянию своих подданных и сосредоточить на развитии внутренних средств страны деятельность, которая будет распространяться за пределы империи, лишь когда того безусловно потребуют положительные пользы России». И далее: «Говорят, Россия дуется (La Russie boude, dit-on). Нет, Россия не дуется, а сосредотачивается в самой себе».

Эта декларация международной пассивности абсолютно не соответствовала истинным намерениям министра. Наоборот, при Горчакове российская дипломатия будет действовать очень активно и маневренно, просто изменятся методика и риторика. Петербург теперь проповедовал уважение к суверенитету менее сильных государств и решительно осуждал диктат великих держав. Если николаевский курс именовали «медвежьим», горчаковский стали называть «лисьим». Что ж, после Крыма у ослабевшей России иного выхода и не было.

Внешнюю политику этого четвертьвекового периода можно разделить на два периода. Сначала (1856–1871) Россия вела упорную борьбу за отмену унизительных условий Парижского договора, играя на противоречиях между странами-победительницами; потом, добившись своего, перестала «сосредотачиваться в самой себе» и вновь начала действовать по-имперски.

По заключении мира, оказавшись в изоляции, Россия прежде всего должна была обзавестись союзниками. Самым естественным ходом казалось сближение с Пруссией, которая единственная из больших стран во время войны держалась по отношению к Петербургу более или менее сочувственно. К этому тяготел и новый царь, лично расположенный к берлинскому двору. Но в то время Пруссия была наименее значительной из великих держав, и ее поддержка мало что дала бы. Выбирать надо было между вчерашними врагами – Лондоном, Парижем и Веной (Австрия напрямую в войне не участвовала, но ее вооруженный нейтралитет стал одной из причин русского поражения).

При всей личной неприязни Александра к авантюристу Луи-Наполеону единственно возможным партнером казалась Франция. «Вероломную» Австрию и «вечно гадящую Англичанку» в Петербурге ненавидели, французы же выказывали готовность к сближению.

Дело в том, что Маленький Наполеон (как называли племянника великого завоевателя) после крымского триумфа, мало что давшего его стране, нацелился на Италию, контроль над которой тогда принадлежал Австрии. Император очень нуждался в партнере, который сдерживал бы австрийцев. Так у российского правительства появилась отличная возможность, во-первых, составить важный альянс, а во-вторых, расквитаться с Веной.

В ознаменование важности союза партнеры взаимно повысили уровень дипломатического представительства. В 1856 году в Париж посланником отправился крупнейший деятель николаевского царствования граф П. Киселев (что заодно позволило освободить занимаемое им кресло министра государственных имуществ); посланником в Петербург был назначен граф де Морни, единоутробный брат Луи-Наполеона.

В следующем году состоялась встреча двух государей, французского и русского. Отец Александра всячески третировал Наполеона III, не признавая этого парвеню ровней, теперь же ситуация переменилась, и в искательном положении находился русский император. Александру Николаевичу это было мучительно, а самоуверенный француз еще и позволил себе заступаться за поляков, то есть вмешался во внутренние дела России. Выйдя после встречи, царь сказал: «Со мною посмели заговорить о Польше!» – так громко, что это было услышано всеми.

Петербург все-таки оказал Парижу дипломатическую поддержку во время франко-австрийской войны 1859 года, но альянс с Луи-Наполеоном продлился недолго и был разорван из-за рокового польского вопроса. Во время восстания 1863 года французский император был вынужден занять резкую антироссийскую позицию, поскольку общественное мнение в его несамодержавной стране было целиком на стороне поляков. На этом дружба и закончилась.

Россия предпочла другого партнера, пускай менее сильного, но проявившего больше понимания к «польским затруднениям» Петербурга: Пруссию.

Августейшие особы на Парижской выставке. Литография. 1867 г.

В центре композиции русский царь и французский император, погруженные в беседу, но к этому времени отношения между Петербургом и Парижем уже холодные

К тому же баланс силы и слабости вскоре должен был перемениться. Пруссия готовилась к тому, чтобы превратиться в Германию.

Важную роль в этой переориентации сыграл самый главный персонаж европейской политики второй половины столетия – Отто фон Бисмарк (1815–1898), большая карьера которого началась с назначения прусским послом в Петербург (1859). Бисмарк сразу установил особые отношения с русским министром иностранных дел, который считал более молодого дипломата чуть ли не своим учеником. (В будущем ученик переиграет и затмит учителя.) Прусский посол выучил язык, наладил хорошие отношения со всеми нужными людьми и вообще прослыл русофилом. Но на самом деле Бисмарк был единственно и исключительно германофилом, что тогда означало приверженность идее объединения Германии. Этой цели он и посвятил всю свою деятельность.

Без российской поддержки осуществить великий проект было невозможно, и на этом этапе Бисмарк всячески способствовал сближению двух стран. Дело пошло на лад, когда на прусский престол взошел Вильгельм Первый (1861), которого связывали самые сердечные отношения с племянником – русским царем. В это время Бисмарк уже служил послом во Франции, но в следующем году был вызван в Берлин возглавить правительство. С этого момента внешнеполитическая активность Пруссии – сначала дипломатическая, а затем и военная – чрезвычайно активизируется.

Бисмарк решил воспользоваться франко-русскими разногласиями по польскому вопросу, и состоялся взаимовыгодный (хоть официально и не оформленный) обмен: Пруссия проявила солидарность с российской политикой в Польше, а год спустя Россия с точно такой же снисходительностью отнеслась к прусской аннексии Шлезвиг-Гольштейна, отобранного у Дании. Эта уступка была особенно значительна, поскольку маленькое северогерманское государство издавна считалось зоной русских интересов (все цари, начиная с Петра III, происходили от гольштейнского герцога Карла-Фридриха, женившегося на дочери Петра Великого).

Но это было лишь первой ступенькой грандиозного бисмарковского плана. На следующем этапе Пруссии предстояло победить Австрию в давнем споре об общегерманском лидерстве. Необходимым условием для победы в этом конфликте был нейтралитет России – и в Петербурге не стали вмешиваться, когда в 1866 году в короткой, победоносной войне пруссаки разгромили одряхлевшую австрийскую империю.

Отто фон Бисмарк. Литография. 1866 г.

После этого объединению Германии под эгидой династии Гогенцоллернов могло помешать только противодействие Франции, которая никак не могла допустить создания у своей границы столь могущественной державы.

И опять между Берлином и Петербургом возникло нечто вроде обменной операции. Россия не помешала Пруссии развязать войну 1870 года, а затем не противодействовала провозглашению всегерманского государства в 1871 году – а правительство Бисмарка не стало чинить препятствий для осуществления давней мечты Петербурга о пересмотре итогов Крымской войны.

Уже осенью 1870 года, вскоре после разгрома французов под Седаном, Горчаков циркулярной депешей известил все государства, что Россия более не намерена соблюдать запрет на создание Черноморского флота. Момент был исключительно удачный. Франция была повержена, Австрия еще не оправилась от поражения. Англии из-за Черного моря воевать тоже не хотелось.

Конечно, разразился дипломатический кризис, в Петербург полетели ноты протеста, но новая великая держава Германия отблагодарила Россию за поддержку. При посредстве Бисмарка была собрана Лондонская международная конференция, которая в феврале 1871 года отменила самые унизительные статьи Парижского договора, запрещавшие России иметь военный флот в собственных водах.

За это историческое свершение Горчаков получил титул светлейшего, а русская внешняя политика переориентировалась на новые цели.

Международная ситуация совершенно переменилась. Прежний континентальный лидер Франция потеряла свои позиции, но в самом центре континента появилось новое государство с мощной экономикой и сильной армией, которое к тому же состояло в тесном союзе с Австрией, фактически признавшей себя сателлитом Берлина.

Еще некоторое время по инерции Россия продолжала следовать фарватером бисмарковской политики, стратегия которой на этом этапе сводилась к обеспечению безопасности пределов новосозданного Рейха. Угроза ему могла исходить только от Франции, ослабленной, но не уничтоженной. По французской прессе, общественному мнению, политическим сигналам было ясно, что рано или поздно Париж попытается взять реванш. Для Берлина было важно сделать подобные притязания совершенно нереалистичными, поэтому в первые послевоенные годы германское правительство способствовало созданию тройного германо-австро-российского союза. Он был составлен в 1873 году и получил название «Союза трех императоров» («Драйкайзербунд»).

Этому альянсу была предуготована очень короткая жизнь, потому что интересы его участников мало в чем совпадали, а по ряду позиций и противоречили друг другу.

Начать с того, что теперь России стало невыгодно дальнейшее ослабление Франции и усиление Германии, которая и так претендовала на европейское главенство. Союз имел бы смысл для Петербурга, если б Берлин согласился на заключение оборонительного альянса в случае агрессии со стороны некоей третьей державы, но Бисмарк проявлял подозрительное нежелание заключать подобный договор даже в тайном режиме.

Это и неудивительно, поскольку у Германии уже существовала аналогичная секретная договоренность с Австрией. В обмен на отказ от претензий на верховенство в немецком мире Вена получала карт-бланш на Балканах с обещанием всесторонней поддержки. При этом обеим сторонам было очевидно, что в этом регионе австрийские интересы столкнутся с российскими.

Русско-германские дружественные визиты и горячие заверения в искренности намерений тут ничего изменить не могли.

В 1875 году на западе континента возникла опасная ситуация, получившая название «Военная тревога». Во Франции все громче звучали голоса сторонников воинственной партии, и германское правительство стало готовиться к превентивному удару – пока потенциальный противник не восстановил свои силы. Но Россия дала понять, что не позволит добить Францию. С этого времени начинается постепенное охлаждение между Петербургом и Берлином. Оно еще больше обострилось в результате Балканской войны и дипломатических маневров Бисмарка по поводу перезаключения условий русско-турецкого мира. В 1879 году произошло событие в дипломатии почти небывалое: не разрывая «Драйкайзербунда», двое его участников, Германия и Австрия, заключили тайный оборонительный союз против России. В тексте без экивоков заявлялось: «В случае если бы одна из обеих империй… подверглась нападению со стороны России, то обе высокие договаривающиеся стороны обязаны выступить на помощь друг другу со всею совокупностью военных сил своих империй».

С точки зрения большой истории европейская политика России этого периода выглядит мягко говоря недальновидной. Решив одну, в сущности, локальную задачу – о восстановлении Черноморского флота (который потом не очень-то и пригодится), Россия поспособствовала тому, что под европейское здание были заложены две мины замедленного действия.

Первой было создание объединенного германского государства, готового решать возникающие проблемы силой оружия. Без поддержки Петербурга добиться этой цели Бисмарку было бы намного трудней. В результате захвата Эльзаса и Лотарингии между Францией и Германией возникла непримиримая вражда, которая стала доминантой всей европейской политики на десятилетия.

Другой очаг напряженности возник на Балканах, между Россией и Австрией (Турция в серьезный расчет уже никем не бралась). Экспансионистские планы Вены касательно славянских земель тоже были косвенным результатом создания германского Рейха.

Из двадцать первого века может показаться, что горчаковско-бисмарковские дипломатические менуэты – предание далекого прошлого, но на самом деле мы сегодня живем в мире, судьба которого была предрешена именно тогда, полтора века назад.

Лихорадочное составление военных союзов, в конечном итоге приведшее к двум мировым войнам, революциям и сонму других катастроф, не в последнюю очередь было результатом горчаковской дипломатии, нацеленной на решение сегодняшних задач и не задумывающейся о дне завтрашнем.

В первые годы правления Александра II империи пришлось вести две большие внутренние войны на национальных окраинах.

Первая из них, северокавказская, досталась новому государю по наследству. Началась она еще при Александре I и всё николаевское царствование продолжалась с переменным успехом. Людские и материальные затраты намного превосходили всякую выгоду от завоевания этого бедного и сурового края, но обратный ход империя давать не умела. Несколько поколений горцев, военных и казаков гибли в ущельях и теснинах, вырубались леса, уничтожались посевы и колодцы, а конца войне всё не было. Оставалось два очага упорного сопротивления. В западной части Кавказа не сдавались черкесы (адыги). На востоке существовало горное государство Шамиля, имевшее собственную армию и упорно отбивавшее все атаки царских войск.

Во время войны 1853–1856 годов для боевых действий против турок в Закавказье было собрано большое количество войск. После подписания мира они должны были вернуться в Россию, и тут молодой генерал Д. Милютин подал военному министру докладную записку с предложением использовать эти силы для разгрома Шамиля. Предложение поддержал начальник штаба кавказского наместника князь А. Барятинский, которому и была поручена войсковая операция.

Летом 1857 года Кавказская армия начала наступление на Дагестан с трех сторон. Большое численное преимущество обеспечивало успех. Войска двигались без спешки, основательно укрепляясь на захваченных участках. Лишь к весне 1859 года кольцо окончательно сомкнулось. 1 апреля пала столица Шамиля – Ведено.

Последний бой имам, у которого осталось только 400 мюридов, дал в горном ауле Гуниб. Барятинский привел туда 16 тысяч солдат. Для русских было очень важно взять легендарного вождя горцев в плен. Если бы Шамиль погиб в бою, это означало бы, что его место занял бы кто-нибудь другой, как это произошло после смерти первого имама Кази-Муллы в 1832 году и второго имама Гамзат-бека в 1834 году.

Переговоры ничего не дали. Несмотря на безнадежность ситуации, сдаваться Шамиль отказался. 25 августа 1859 года войска пошли на штурм. Лишь после того, как девять десятых гарнизона погибли, имам наконец капитулировал.

Пленение Шамиля. А. Кившенко

В плену его содержали с чрезвычайной уважительностью. Великого врага империи, четверть века проливавшего русскую кровь, с почетом принимали в обеих столицах, с ним неоднократно встречался государь, пожаловал его потомственным дворянством и поселил в недальней ссылке, в городе Калуга, со всеми удобствами. Объяснялась подобная обходительность не только природной мягкостью Александра, но и соображениями политическими. То, что Шамиль из благодарности в конце концов дал царю присягу, сделало для замирения Кавказа больше, чем любая войсковая операция.

В конце концов уже неопасному старику даже позволили отправиться в Мекку, где в 1871 году Шамиль и умер.

Однако со взятием аула Гуниб война далеко еще не закончилась. Справиться с сопротивлением западнокавказских горцев оказалось труднее, потому что оно не было централизованным и одним штурмом покончить дело было невозможно.

В 1861 году император лично отправился на Кавказ и встретился с представителями шестидесяти непокорных племен. Им был предложен выбор: либо сложить оружие и переселиться на контролируемую властями территорию, либо с миром отправиться из родных мест к своим турецким единоверцам. Ни покориться, ни покинуть родину горцы не пожелали. Война продолжалась еще целых три года, прежде чем армии удалось подавить последние очаги вооруженной борьбы.

Но надежды на то, что на западном Кавказе вновь не вспыхнет восстание, когда полки вернутся в Россию, у победителей не было, и русское правительство пошло на беспрецедентную меру. Ее логику с солдатским прямодушием объясняет дореволюционный военный историк генерал Р. Фадеев: «Исключительное географическое положение черкесской стороны на берегу европейского моря, приводившего её в соприкосновение с целым светом, не позволяло ограничиться покорением населявших её народов в обыкновенном значении этого слова… Нам нужно было обратить восточный берег Черного моря в русскую землю и для того очистить от горцев все прибрежье. Надобно было истребить значительную часть закубанского населения, чтобы заставить другую часть безусловно сложить оружие. Изгнание горцев и заселение западного Кавказа русскими – таков был план войны в последние четыре года… Земля закубанцев была нужна государству, в них самих не было никакой надобности».

Как и предлагал Александр, черкесов в несколько этапов переселили в Османскую империю. Из некогда многочисленного народа к концу войны оставалось 350–400 тысяч человек. Больше половины были насильно отправлены на чужбину, причем в дороге многие от лишений погибли. По меркам нашего времени эту операцию иначе как геноцидом не назовешь, но в девятнадцатом веке, в эпоху колониальных захватов и поголовного истребления «неудобных туземцев», никто в мире подобным решением черкесского вопроса особенно не возмутился.

После «умирения» Северного Кавказа этот проблемный регион был поделен на административные округа и некоторое время существовал в особом полувоенном режиме. Два казачьих войска, Кубанское и Терское, присматривали за порядком, но полного спокойствия в горах так никогда и не наступит. Мелкие восстания и абреческое движение не прекратятся до самого конца империи.

Вторая внутренняя война возникла в бывших польско-литовских областях из-за действий самого Александра. То есть настоящей причиной, конечно, было присоединение инородного, иноверного и инокультурного региона, который не желал находиться в составе России. Удерживать в империи подобную область можно было только по-николаевски, жесткими полицейскими средствами. Прежнее правительство так и действовало, благодаря чему в течение четверти века, с 1831 года, поляки вели себя тихо, хоть по-прежнему противились русификации и ассимиляции. Дух независимости и жажда национального возрождения не исчезли, а были на время лишены голоса.

Одной из первых поездок нового государя было посещение Варшавы, где Александр обратился к представителям польского дворянства с речью, в которой призвал «оставить мечтания» и пригрозил, что «сумеет воспрепятствовать мечтам выступить из пределов воображения».

Эта риторика полякам была знакома и понятна. Тем же языком с ними разговаривал и родитель Александра. Никакого народного возмущения не произошло.

Но вскоре началась всероссийская либеральная «оттепель», достигшая и польских пределов. По амнистии вернулись ссыльные и политэмигранты, ослабли строгости, осмелела пресса, и Польша стала просыпаться.

Если царь ждал от своих польских подданных благодарности, то напрасно. Они хотели только одного – свободы.

Начались акции протеста, манифестации. Радикально настроенная молодежь была готова и к более решительным действиям. Летом 1862 года произошло покушение на царского наместника генерала Лидерса. Он был ранен.

Новым правителем Царства Польского был назначен мягкий Константин Николаевич, вознамерившийся завоевать расположение поляков потоком милостей: предоставлением автономии и местного самоуправления, назначением на административные должности поляков, повышением статуса польского языка и так далее. Но патриотам не нужно было от царизма никаких подачек, и в великого князя стреляли на следующий же день после прибытия. Пуля попала ему в плечо. Дважды покушались и на главу польского правительства маркиза Велепольского, хотя он, участник прошлого восстания и прогрессист, проводил реформы, призванные успокоить национальное чувство. Единственное, на что не могла пойти империя, – восстановить польское государство, а на меньшее вожди освободительного движения не соглашались.

Такое противостояние могло закончиться только взрывом. Он грянул в январе 1863 года, когда начальству пришла в голову мудрая идея изъять самый активный общественный элемент, радикально настроенную молодежь, призвав ее на армейскую службу. Был объявлен рекрутский набор, в списки включили 12 тысяч подозреваемых в крамольных настроениях.

Это стало искрой, попавшей в пороховой заряд. Предупрежденные заранее призывники бежали в леса, создав партизанские отряды. В польских, литовских и белорусских областях повстанцы стали нападать на русские гарнизоны и на представителей администрации. Движением руководил подпольный комитет, выпустивший манифест, в котором провозглашалась цель восстания: восстановление Польши в границах 1772 года. Вскоре появилось и временное правительство «Жонд Народовый», в котором, однако, так и не установилось единства, поскольку аристократическое крыло, «белые», все время конфликтовало с демократами-«красными». Представители крупного дворянства опасались, не перерастет ли национально-освободительное движение в социально-освободительное, не обратят ли крестьяне оружие против помещиков? Предводители Жонда все время менялись – за первые полгода это произошло восемь раз. Единого руководства так и не возникло. Вообще, в отличие от освободительной войны 1830–1831 годов, это восстание в основном имело вид партизанской борьбы. Повстанцы собирались в отряды, иногда довольно крупные, но ни один из них нельзя было назвать «армией». Они нападали, иногда успешно, на гарнизоны и обозы, но от крупных боев уклонялись, если же сражение все-таки происходило, то из-за слабой организации и нехватки оружия инсургенты неминуемо бывали разбиты.

Самым крупным успехом мятежников был захват русского обоза с оружием в Жиржинском лесу (восточная Польша) летом 1863 года. Две роты при двух пушках подверглись нападению большого партизанского отряда и были наголову разбиты. Русские потеряли убитыми и ранеными половину наличных сил и оба орудия. Командир повстанцев Михаил Гейденрейх, бывший русский офицер и выпускник Академии Генштаба, получил за это невеликое сражение чин генерал-полковника, но новых побед после этого не одерживал.

Жиржинский бой. Гравюра

С другой стороны, отсутствие у поляков единой армии затрудняло подавление восстания. Пожар вспыхивал то в одном месте, то в другом – войска не могли всюду поспеть. Из-за этого противостояние растянулось на много месяцев. Сложилась странная ситуация, при которой в городах удерживалась царская администрация, а сельская местность в основном контролировалась повстанцами.

На Пасху царь выпустил манифест с призывом к примирению и обещанием полной амнистии всем, кто сложит оружие, а также пообещал полякам новые милости «соответственно нуждам времени», но в ответной декларации Жонда заявлялось, что восставшие удовлетворятся только независимостью.

Такая непреклонность отчасти объяснялась тем, что как раз в это время три великие державы, Франция, Англия и Австрия, выступили с дипломатическими нотами в поддержку восстания. Европейское общественное мнение было целиком на стороне инсургентов. Для них повсюду собирали средства, закупали оружие, снаряжали добровольцев. Позднее к трем державам присоединились и другие страны: Италия, Швеция, Испания, Нидерланды, Дания, Португалия, Турция. Все призывали царя отказаться от насилия и вступить с Жондом в переговоры. Одни правительства требовали созыва международной конференции по польскому вопросу, другие – даже создания антироссийской коалиции. Как уже было сказано, объединению всей Европы против Петербурга помешала твердая позиция Пруссии, у которой были свои причины, во-первых, поддерживать Россию, а во-вторых, бояться возрождения независимой Польши, которая наверняка потребовала бы у Берлина вернуть ее западные земли.

Пока Европа протестовала, русское правительство приняло решение перейти от увещеваний к суровости. На территории, охваченной «беспорядками», было введено военное положение и начали действовать военно-полевые суды, имевшие право казнить тех, кто захвачен с оружием в руках.

В Северо-Западном Крае (бывшая Литва) подавлением руководил решительный М. Муравьев, бывший министр государственных имуществ, в молодости член декабристских обществ. После того, как наместник заявил, что он «не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают», в левых кругах за старым генералом закрепилось прозвище «Вешатель». Муравьев действительно ввел в обычай публичные повешения активных повстанцев и вообще действовал с демонстративной жесткостью, заявляя, что тем самым сокращает число будущих жертв.

Видя, что подобные меры результативны, царь сменил наместника и в Царстве Польском. Либеральный Константин Николаевич был убран. В рескрипте на имя великого князя император сетовал, что польский народ «оказался недостойным данного ему в лице любезного мне брата залога благосклонных намерений». Константин уехал за границу, а вместо него за дело взялся генерал николаевской выучки Ф. Берг, подавлявший польское восстание еще тридцать лет назад. Историк Татищев пишет: «Граф Берг деятельно взялся за усмирение мятежа и за восстановление порядка в крае, прибегая к мерам, уже изведанным на опыте генералом Муравьевым в Литве» – то есть стрелял, вешал, арестовывал. Всего в Польше и Литве были произведено около четырехсот казней и не менее десяти тысяч человек отправились в ссылку или на каторгу.

Ожесточение было взаимным. Повстанцы не только убивали представителей царской администрации, но и расправлялись с «коллаборационистами» из польской среды. Члены «Народной жандармерии» (их также называли «стилетниками») безжалостно уничтожали тех, кто сотрудничал с властью. От революционного террора погибло не меньше людей, чем на муравьевско-берговских виселицах. Существовали и повстанческие «жандармы-вешатели», которые хватали в селах и местечках политических противников, устраивали над ними быстрый судебный спектакль и тут же вешали на глазах у жителей.

Но у царских чиновников возможности по части расправ были шире и по мере введения новых войск всё увеличивались. Если перед восстанием в западных областях правительство держало 60 тысяч солдат, то к осени 1864 года, когда последние очаги мятежа наконец были подавлены, карательный контингент насчитывал уже 220 тысяч штыков и сабель – при том, что силы мятежников даже на самом пике борьбы суммарно не превышали пятидесяти тысяч плохо вооруженных бойцов.