Текст книги "Дорога в Китеж (адаптирована под iPad)"

Тригеминус

Обыкновенно у человека бывает только одна физиономия. У Питовранова их было три, и все разные.

Первую он «надевал» для публики: насмешливую, бонвиванскую, с вечно приподнятыми углами сочного, улыбчивого рта. Но люди, хорошо знавшие журналиста, ужасно удивились бы, посмотри они на весельчака Мишеля в одиночестве. Наедине с собой он превращался в совершенно другую личность. Взгляд мрачнел, меж бровей обозначалась скорбная морщина, губы изгибались мизантропическим коромыслом. Когда Мишель по утрам брился, из зеркала на него смотрел чрезвычайно серьезный, грустный, а может быть, даже и трагический господин, ничего хорошего от жизни не ждущий. Из-за этой дихотомии по краям рта у Питовранова были странные двойные морщины – лучик кверху и лучик книзу. Ну, а про третье лицо, не похожее на два первых, будет рассказано в свое время.

Человек с тремя лицами и, стало быть, с тройным дном имел соответствующий «ном-де-плюм», которым подписывал свои сочинения – «Тригеминус», что означает «тройничный нерв», как известно отвечающий за жевание. Насмешливые по тону, но пессимистичные по содержанию, эти статьи обладали особым очарованием для русской публики, которая падка на горькие пилюли в сладкой оболочке. Видимый миру смех пленяет ее сильней всего, если скрывает невидимые миру слезы.

Фельетоны имели свой собственный «питоврановский» стиль. Обыкновенно они писались в виде кулинарных рецептов, изображавших политическую и общественную жизнь России в виде тех или иных блюд. Например, статья о министре внутренних дел, шумном патриоте и прославленном выпивохе, называлась «Петух в вине». При этом имя сановника не называлось, так что цензуре придраться было не к чему, но публика отлично понимала, о ком речь, и веселилась, читая, как важно вовремя натереть петуху гузку толченым перцем. По субботам Михаил Гаврилович печатал настоящие рецепты, без политической подоплеки, и они тоже всегда бывали превосходны – автор отлично разбирался в гастрономической науке.

Одним словом, к середине пятого десятилетия юношеские мечты провинциального завоевателя столицы полностью осуществились. Он был одним из самых популярных и самых высокооплачиваемых перьев российской журналистики.

В редакции знаменитой газеты «Заря», которую выписывали все мало-мальски приличные люди России (тираж издания был неслыханным – двадцать тысяч экземпляров!), у Питовранова имелся собственный кабинет. Там под потолком вечно клубился серый табачный дым, на столе валялись бумаги и стояли тарелки с закусками, а дверь беспрестанно хлопала, потому что все время заходили и выходили люди. В такой обстановке Мишель умудрялся производить по статье в каждый номер, причем писал их начисто, без помарок.

Назавтра после годовщины клуба «Перанус» Питовранов проводил день самым обычным образом. Он явился в редакцию в полдень, после плотного завтрака в «Ресторан-де-Пари», и сразу отправил рассыльного в немецкую закусочную за бутербродами и пивом. Минут сорок строчил стальным пером по бумаге – так яростно тыкая в чернильницу, что во все стороны летели брызги. Суконная поверхность стола из-за этого была особенного колера, зеленого в лиловую крапинку.

Без четверти час публициста позвали на «Полтаву». Так назывались каждодневные совещания, ибо там «ядрам пролетать мешала гора кровавых тел» – все яростно спорили и бранились.

Нынче бой затеяла женская часть редакции. Передовая газета гордилась тем, что берет в штат девиц, в этом смысле затыкая за пояс самое Европу. Барышни были очень молодые, напористые, непочтительные к авторитетам. Сегодня вместо обсуждения номера они, явно сговорившись, поставили вопрос об оскорбительности тона, в коем некоторые сотрудники-мужчины позволяют себе общаться с представительницами противоположного пола.

Руководила бунтом свежая, пунцовощекая стенографистка Лисицына. Она прочла заявление, озаглавленное: «Мы не куклы, а ваши товарищи». Там подробно перечислялись все случаи мужского высокомерия, «сальностей» и «полового заигрывания». В конце был ультиматум: обращаться ко всем женщинам по имени-отчеству, никаких «Лизочек» и «Танечек»; воздержаться от любых, даже лестных оценок внешности; попытка поцеловать руку будет заканчиваться пощечиной; за всякое предложение двусмысленного свойства, даже шутливое, – товарищеский суд.

Михаил Гаврилович смотрел на раскрасневшихся, сердитых революционерок с удовольствием. Думал: это прекрасно, что в убогой стране, где людей морят голодом, ежедневно унижают, секут розгами, есть такой оазис, как наша редакция, в которой пылают страсти по столь высокоцивилизованному поводу. Не хуже, чем в Лондоне или Париже.

Но тут досталось и ему. Вскочила корректорша Зотова, ткнула в него розовым пальцем:

– А что это господин Питовранов маслится по-котовьи, будто его это не касается? Кто давеча мурлыкал про мои «сахарные зубки»?

Мишель трусливо вжал голову в плечи. Но за него вступился практикант Алеша Листвицкий, двадцатилетний студент-технолог. Практикантам (они все были студенты или курсистки) в «Заре» жалованья не платили, но в прославленную газету даже на бесплатную работу мечтали попасть очень многие.

– Вы, Зотова, всё перекашиваете! Уводите от важного на пустяки! – сбивчиво заговорил Алеша. – Положение женщины несправедливо и ужасно! Надобно бороться против эксплуатации, за политическое, юридическое и общественное равноправие, а не с целованием ручек и не с комплиментами! Неужто непонятно, что Михаил Гаврилович просто человек пожилой – из поколения, когда подобное обхождение было в порядке вещей? Как у Грибоедова – «старик, по-старому шутивший». А сердце у него благородное и взгляды самые прогрессивные!

Мишель сделал редактору, человеку того же, что и он, поколения, комично-страдальческую гримасу: вот мы с тобой уже и старики. Мерси юноше за такую защиту.

Однако польза от Алешиного заступничества всё же произошла. Зотова переключила свой гнев на практиканта, обозвав его лизоблюдом и питоврановской креатурой.

Лизоблюдом Алеша вовсе не был, но насчет «креатуры» корректорша была права. Мальчишку в редакцию привел Питовранов.

Иногда его приглашали выступить перед студентами. Он охотно соглашался. Не для того, чтоб пораспускать перья, а потому что любил смотреть на молодые лица. В извечно несвободной стране подрастало удивительное, никогда еще не бывалое поколение – дети нового, более свободного времени. Многие из них мечтали не о карьере или богатстве, а об общественном благе, о служении народу, о будущей светлой России. Если бы за двадцать лет не произошло ничего, никаких реформ, а только пробудилась бы эта свежая сила, всё уже было бы не напрасно, говорил себе Мишель.

После выступления его всегда окружали студенты, надеющиеся поработать в «Заре» – в любом качестве. Питовранов объяснял, что практикантские места наперечет.

Один юнец оказался особенно настырен. Не удовлетворившись отказом, он потом устроил настоящую охоту на Михаила Гавриловича. Подстерегал его то возле редакции, то возле дома. Терпение Питовранова закончилось, когда он провожал Машу до консерватории, и вдруг из-за угла, будто чертик из табакерки, выскочил этот Листвицкий. Поздоровался, уставился на Машу своими шальными, щенячьими глазами. Тут Мишель понял, что пора положить этому конец.

– Вы не Листвицкий, а банный лист, – сказал он. – Впрочем для журналиста это неплохое качество. Бес с вами, приходите в редакцию. Но дайте честное слово: о том, что вы встретили меня на улице с Марьей Федоровной – никому.

– Понял, – сказал студент. – Буду нем.

– Ни бельмеса вы не поняли, – проворчал Питовранов, уже жалея, что дал слабину.

Кроме настырности в Алеше талантов пока не обнаружилось. Писал он неважно – слишком в лоб, но парень был славный. Честный, горячий, прямой. Глядя на него, Михаил Гаврилович думал, что сам он в юности был намного циничней, приземленней – да попросту говоря намного хуже.

* * *

«Полтава» еще вовсю грохотала, когда вошел швейцар, шепнул: «Михал Гаврилыч, к вам человек – видно, тот, кого вы ждете», и Мишель тихо удалился. Вчера, прощаясь, они с Ларцевым условились пообедать.

Сели неподалеку, у Донона.

Привычки Адриана не изменились. Он мало ел, вина не пил. Но вопреки обыкновению едва прикоснулся к кушаньям и Питовранов. У него нервно подергивалась щека.

Конечно, он порасспрашивал старинного знакомца о странствиях и приключениях. Коротко объяснил про себя – тут рассказывать было мало что. Пока Адриан пересекал океаны и континенты, Мишель марал бумагу, и только.

– Надо бы мне взять у тебя interview. Ходят слухи, что ты будешь крупным путейским деятелем. Публика очень интересуется железными дорогами. Поговоришь со мной для газеты?

Ответ был лаконичен:

– Нет.

Настаивать Питовранов не стал. Он встретился с человеком из прошлого вовсе не для обеда и не для interview.

Михаил Гаврилович кашлянул.

– Хм. Я хочу отвезти тебя в одно место. Это для меня важно.

– Если важно, съезжу.

Извозчику было велено ехать на Лиговский, но сначала остановиться у кондитерской Саввушкина. Мишель на минуту зашел, вернулся с кокетливым лукошком.

– Такая традиция, – непонятно объяснил он Ларцеву, который, впрочем, ни о чем не спрашивал.

Дверь открыла мисс Саути, предупрежденная запиской по городской почте. Адриан Дмитриевич заговорил с ней на булькающем наречии, которого Мишель не знал. Мисс Саути охотно отвечала. Судя по слову «Ландон», объяснила, откуда она родом.

Высунулась Маша.

– Миша-Медведь! – радостно воскликнула она. – Пирожки привез?

Он вручил ей лукошко. Там действительно были пирожки с клюквой, ее любимые. Эта игра – в Машу и Медведя – у них завелась давным-давно и обоим нравилась.

Вошли в светлую гостиную, и Ларцев уставился на Михаила Гавриловича с удивлением. Это Мишель продемонстрировал свое третье лицо, появлявшееся только при Маше – не насмешливое и не печальное, а смущенно-счастливое.

– Познакомься, Машенька, это очень важный человек в моей жизни: Адриан Дмитриевич Ларцев. А это… это Марья Федоровна.

Ларцев кивнул. Девушка с любопытством на него воззрилась. Она сегодня совершенно прелестна, подумал Питовранов, не помня, что эта мысль приходит ему в голову всякий раз, когда он видит Машу.

Мария Федоровна была очень хороша – тем подвижным, искрящимся очарованием, какое бывает у открытых чувствам и живых умом барышень.

– Маша тоже знает английский, – похвастался Питовранов. – Поговори с ним, я послушаю.

Засмеявшись, она сказала что-то про «нэсти веза» – кажется, это касалось неуютной мартовской погоды.

– Еще она знает французский и немецкий, – не мог остановиться Мишель. – И все время книги читает, не оторвешь. Но самое поразительное, что у Маши открылся талант пианистки. Она ходит на занятия в консерваторию. Сыграй нам вот это, позавчерашнее.

– Что за экзамен ты мне устраиваешь? – рассмеялась Маша. – Никогда не видела, чтобы ты кому-нибудь меня так расхваливал, словно я красное сукно, а ты коробейник.

Михаил Гаврилович горделиво покосился на Ларцева, счастливый, что она так непринужденно, неконфузливо держит себя с новым человеком.

Мария Федоровна заиграла этюд, уверенно и легко порхая пальчиками по клавишам. Адриан, кажется, невосприимчивый к музыке, минут пять потерпел, потом поднялся и, извинившись, сказал, что ему пора ехать в министерство путей сообщения.

Поднялся и Мишель.

– Я провожу тебя до извозчика. В другой раз погостишь подольше.

Когда Михаил Гаврилович выходил, Маша шепнула ему:

– Ко мне зачастил твой поклонник.

– Какой еще поклонник? – удивился Питовранов.

– Ну тот, помнишь. Листвицкий. Я его потом снова встретила. Познакомились. Встречает меня после консерватории. Смешной такой. Про будущее рассказывает. Говорит, воцарится равенство и всё будет из алюминия.

Мишель нахмурился, неприятно пораженный и встревоженный. Вот так новости. Чертов проныра!

На улице, дожидаясь, когда подъедет свободная коляска, Ларцев спросил:

– Зачем ты меня сюда привозил? Почему это было для тебя важно? Кто она, эта девушка?

Глядя в сторону, Питовранов (лицо у него при этом сделалось «второе», мрачное) заговорил вроде бы про другое:

– Скажи, в твоей жизни был момент, после которого всё повернулось? Знаешь, как ключ поворачивается в замке, распахивается дверь, и ты оказываешься в другом измерении?

Адриан немного подумал.

– Таких дверей было много, но измерение всё время одно и то же. Жизнь менялась, но мои мерки оставались всегда те же.

– Да, конечно. Ты сызмальства существуешь в суровом мире. Потому на тебя это так не подействовало.

– Что «это»?

– Тот день. Он много лет снится мне по ночам… – Питовранов содрогнулся. – Как я убиваю человека…

– Да о чем ты? – не мог взять в толк Ларцев.

– Ты правда не помнишь? – с изумлением повернулся к нему Мишель. – Я говорю о Федоре Лукиче Казёнкине.

– Кто это?

– Буфетный лакей из Стрельны, которого я убил твоей бурятской отравой.

– А-а, – вспомнил наконец Ларцев. – Но ты его не убивал. Он отравился сам.

– Сам?.. Сам? – задохнулся Мишель. Ему было трудно говорить.

Адриан пожал плечами.

– Лакею не повезло. Судьба. Если б я убивался из-за всех, кто погиб вследствие моих действий, я давно рехнулся бы. В половодье на реке Платт у меня перевернулась лодка с двадцатью китайскими рабочими. Никто не выплыл. В Невадской пустыне однажды я не приказал проверять колодцы, а один оказался отравлен. Индейцы. Целая бригада умерла в корчах, тридцать четыре души. Да мало ли было всяких случаев.

– А у меня только один. И мне хватило его на всю жизнь.

– У меня правило, – сказал на это Ларцев. – Коли наломал дров – поправь. Или компенсейт. Как это будет по-русски? Компенсируй? А грызть себя – дело бессмысленное, вредное.

– Сразу видно, что ты не интеллигент, – невесело улыбнулся Михаил Гаврилович. – Нет, я не могу себя не грызть. Сословная принадлежность не позволяет.

Сочувствия Ларцев не проявил, вернул отклонившийся разговор к началу:

– Так что за Мария?

– Ее полное имя Мария Федоровна Казенкина. Она дочь того лакея. Я тогда же всё выяснил. Что у Казенкина с женой много лет не было детей. Они ходили паломничать в Оптину пустынь, молились там Богоматери. И родилась девочка, которую нарекли в честь девы Марии. За месяц до того, как мы решили спасти Россию от тирана… Мне рассказывали, что счастливый отец летал, будто на крыльях…

Питовранов закряхтел, не мог продолжать.

– А-а, ты взял сироту на воспитание? – кивнул Адриан. – Правильно. Это я и называют «компенсейт».

– На воспитание я ее взять не мог. Во-первых, какой из меня, болвана, воспитатель? Во-вторых, у нее же имелась мать. Я просто давал денег, чтоб они не бедствовали без кормильца. Устроил девочку в прогимназию. А Машиным воспитанием я занялся, только когда она совсем осиротела, уже на пятнадцатом году ее жизни. И пора было, а то она росла совсем неразвитой. Снял квартиру, нашел в сожительницы мисс Саути, у нее были прекрасные рекомендации. Нанял учителей. Маша оказалась ужасно способная. Впрочем, ты сам видел, какая она. Не хуже какой-нибудь княжны, правда? Да что я говорю. Лучше!

С этим Ларцев спорить не стал. Знакомых княжон у него не водилось.

– Про Машу я никому не рассказывал. Даже Воронину, хотя он был в Стрельне и всё видел.

– А почему рассказал мне?

– Из благодарности. Если бы в тот день ты не пожертвовал собой ради нас, я-то ладно, но судьба Маши сложилась бы горько.

– А-а, понятно, – кивнул Ларцев, вполне удовлетворенный ответом.

Тут остановился извозчик, за ним ехал еще один.

– Я тоже поеду, – сказал Питовранов. – В гостиницу, к Эжену. Он ждет. Приехал в город ненадолго, мы еще толком не поговорили.

Простились коротко. Ларцев раскланиваться не привык, а Питовранов думал уже о другом. Открывшаяся диверсия Алеши Листвицкого требовала незамедлительных действий.

Приезжая из Приятного, Воронцов всегда останавливался в скромной, но почтенной гостинице «Боярская». Отцовский особняк у Египетского моста был давно продан.

Однако в гостинице Мишель друга не застал – только записку. Евгений Николаевич приносил извинения за то, что должен отлучиться по неотложному обстоятельству. Журналист был раздосадован, но еще больше удивлен. На безупречно вежливого и обязательного Атоса это не походило. Страннее всего выглядело «неотложное обстоятельство», без каких-либо объяснений.

Mousquetaires de merde

Дело в том, что причина, по которой граф столь спешно уехал, была конфиденциальна. За час до того в «Боярской» появился лакей в лазоревой ливрее и вручил Воронцову письмо в запечатанном конверте. Тон письма, собственноручно начертанного его высочеством, был до истеричности нервный. Великий князь умолял Эжена немедленно отправиться с посланцем и «ради всего святого» ни единой душе о том не сообщать.

Встревоженный Евгений Николаевич оставил записку для Питовранова и тут же спустился в ожидавшую карету. Она поехала почему-то не в Мраморный дворец, а свернула на Английский проспект и остановилась у малоприметного одноэтажного дома. Что в столь скромном особнячке мог делать брат императора, было совершенно непонятно. Правда, у входа прохаживался жандарм. Быть может, тут находилось какое-нибудь из обществ или присутствий, в которых заседал Константин Николаевич? Но не было никаких вывесок, лишь номер дома – восемнадцатый.

На юбилее Эжен вручил Константину ходатайство от новгородского земства по сверхважному делу об устройстве акушерских пунктов. Работать там должны были женщины, а это требовало особого разрешения. Великий князь обещал посодействовать. Неужто хочет сообщить, что в просьбе отказано? Но к чему секретность? И нервность тона?

Воронцов перебрался в провинцию сразу после великих реформ 1864 года, учредивших земства и новые суды. Он всем говорил, что теперь самое главное начнет происходить в глубинке – и сам искренне в это верил.

Вот и пригодился юридический диплом. Отставного лейтенанта (выше в чине Эжен так и не поднялся) выбрали мировым судьей и с тех пор переизбирали еще дважды. Петербургским знакомым казалось, что Воронцов разменял себя на пустяки, но сам он считал, что мелких дел не бывает, бывают мелкие люди, да и отправление правосудия, пускай на самом низовом уровне, считаться пустяком никак не может.

Взять хоть тот же вроде бы неграндиозный вопрос об акушерках. Тут дело не только в том, что в одной губернии появится несколько амбулаторий. В случае успеха создастся прецедент, откроется еще одна дорога к женской эмансипации. Сколько прекрасных русских девушек поступит на акушерские курсы, зная, что найдут себе применение! А как сократится материнская и младенческая смертность!

Жандарм у входа внимательно посмотрел на Евгения Николаевича, но ничего ему не сказал, должно быть, успокоенный присутствием лазоревого лакея.

Внутри предполагаемое присутствие оказалось частной квартирой, чрезвычайно уютной и бонтонной. Всё больше удивляясь, Воронцов занял предложенное ему кресло в пустой гостиной с темно-зелеными муаровыми стенами, огляделся, увидел над камином портрет Кузнецовой в балетной позе и только теперь всё понял.

Давеча в Мраморном дворце великий князь только демонстрировал свою фаворитку, а здесь, должно быть, находится гнездо, в котором его высочество отдыхает душой и телом. (Если б Эжен не оторвался от столичной светской жизни, он, конечно, знал бы, что бóльшую часть времени Константин Николаевич проводит в доме 18 по Английскому проспекту – сюда доставлялись даже казенные бумаги.)

Через минуту-другую вошел его высочество. Он был в бархатной куртке и сафьяновых туфлях, но вид имел нисколько не домашний, а совсем наоборот – взволнованный и взъерошенный. Таким бывшего начальника Воронцов видел только однажды, в день смерти отца, императора Николая.

Следом возникла и госпожа Кузнецова, одетая в милый английский хоум-дресс. Она тоже выглядела обеспокоенной, но не растерянной, а наоборот – собранной.

– Дорогой друг, как хорошо, что вы оказались в Петербурге! – с порога заговорил Константин, забыв даже поздороваться. – Я был в совершенном отчаянии, не знал, к кому обратиться, но Анечка – я ей много о вас рассказывал – говорит: «Воронцов, вот кто тут нужен».

– Благодарю за аттестацию, – поклонился Эжен даме, – но что случилось? Я не представляю, чем могу быть полезен вашему высочеству. Ведь я совсем оторвался от столичной жизни…

Константин схватил его за руку.

– В том-то и дело! Я не могу довериться никому из здешних! Это чудовищная история! Если не положить ей конец, разразится катастрофа. Верите ли – я разрыдался, как дитя, не зная, что делать. Но Анечка умница. Она сказала: «Твой бывший адъютант обладает должной твердостью и в то же время это человек чести».

– Я впервые увидела вас только вчера, но я разбираюсь в людях, – молвила балерина с пленительной улыбкой.

Польщенный, но озадаченный Эжен снова ей поклонился. Правда, следующей репликой великий князь несколько подпортил впечатление.

– Я оказался в таком положении, что готов ухватиться за соломинку! – простонал он.

Сравнение с соломинкой Евгению Николаевичу не понравилось, но видно было, что великому князю в его нынешнем состоянии не до выбора слов.

– Произошло ужасное несчастье, – приступил к рассказу Константин, трагически потирая лоб. – Хуже, чем несчастье. Позор. Для меня, для семьи, а если не принять меры, то и для всего дома Романовых. Для чести отечества, в конце концов…

Он подавился рыданием, взял себя в руки, продолжил. Кузнецова сочувственно сжимала ему локоть.

– Мой Коля… сын… влюбился в недостойную женщину. Авантюристку, шантажистку, вымогательницу! Она выкачала из него бог знает сколько денег, но ей всё было мало… Когда у мальчика кончились наличные, он понаделал долгов, выдал этой мерзавке векселей на безумные суммы… Это бы еще полбеды, но он пошел на воровство! Украл у матери драгоценности… Совершил святотатство – похитил из ее опочивальни священную реликвию, отцовскую икону в золотом окладе… Ниже пасть уже некуда!

На сей раз рыдание прорвалось-таки наружу, а с носа у великого князя свалилось пенсне. Почему-то это больше всего надорвало сердце сострадающего Евгения Николаевича. Видеть отца российских реформ, некогда такого победительного, в столь жалком состоянии было невыносимо.

– Разве нельзя как-то приструнить эту… особу? – спросил Воронцов. – Чтобы она вернула икону и драгоценности? В конце концов она же русская и не может не понимать…

– В том-то и дело, что нет! Она американка! Некая Фанни Лир, международная проходимица, актерка на сомнительных ролях! Из тех, что переодеваются в мужское платье и выставляют напоказ ноги! – всхлипнул его высочество, запамятовав, что его избранница, будучи балериной, тоже не прячет нижние конечности под юбками. – И дело не только в украденных предметах! У нее Колины письма! Она угрожает опубликовать их за границей! Судя по всему, там написаны ужасные вещи! А еще Коля завещал ей все свое состояние!

– Но Николай Константиновичу двадцать четыре года, с какой стати ему умирать? К тому же завещание можно переписать…

– Он отказывается! Говорит, что наложит на себя руки! Я в сердцах ему заявил: «Это лучшее, что ты можешь сделать! А завещание самоубийцы силы не имеет!». И что вы думаете? Расхохотался. «Официально великий князь не может покончить самоубийством. Всё останется шито-крыто. И дорогая Фанни получит последний дар моей любви!». Представляете, что будет, если какой-то американской демимонденке достанутся романовская дача в Павловске и дом на Миллионной, по соседству с Зимним дворцом?

– А что полиция? – пролепетал Воронцов, потрясенный подобной перспективой.

– Если я обращусь в полицию, обо всем немедленно доложат Саше! Он, конечно, рано или поздно все равно узнает, но перед тем я должен по крайней мере предотвратить угрозу международного скандала! О-о-о-о… – вырвался у его высочества стон несказанной муки.

Евгений Николаевич более не мог выносить это зрелище.

– Вы безусловно можете быть уверены в моем молчании. Но что я должен сделать?

– Поезжайте к ней. Потребуйте, чтобы она немедленно покинула Россию, но перед этим отдала завещание и Колины письма.

– А также драгоценности и икону, – напомнила Кузнецова. – Это регалии императорского дома.

– Да-да. Особенно образ! Им батюшка благословил наш брак с Санни и завещал свято хранить икону!

– Но… но эта женщина, наверное, откажет, – пробормотал Воронцов, представив будущее объяснение. – Чем же я стану на нее воздействовать?

– Неважно чем! Угрожайте! Предлагайте любые деньги! Но сделать это нужно сегодня же, пока не поползли слухи! Умоляю, поезжайте к прохвостке! Она остановилась у Демута, в апартаментах «люкс», которые, конечно же, оплачены Колиными, то есть моими деньгами!

– Я не уверен, что справлюсь с подобным поручением, – с несчастным видом произнес Эжен. – Я не умею разговаривать с авантюристками, да еще американскими. Английского языка я не знаю. Не умею давать взятки. Тем более – угрожать женщинам…

– Неважно, что вы умеете и чего вы не умеете, – твердо сказала Кузнецова. – Вы человек надежный, а это главное. Спасите Констана. Кроме вас сделать это некому.

После этого отказываться стало невозможно.

– Я попробую, – пролепетал граф и вышел в полной растерянности.

Великий князь проводил его до кареты, воскликнув на прощанье:

– Спасите нашу честь, мой верный Атос!

* * *

В подобном положении полагаться следовало не на смятенный ум, а на голос сердца. Оно у Воронцова колебаний не ведало. Поручение следовало исполнить любой ценой – сердцу это было ясно. Ясно, однако, было и то, что Евгений Николаевич с щекотливой задачей справиться не в состоянии. Стало быть, кто-то должен помочь.

Оно же, сердце, и подсказало, к кому обратиться. Конечно, к Ларцеву. Во-первых, он, как и госпожа Лир, американец, то есть лучше найдет с нею общий язык. Во-вторых, решительности Адриану не занимать. А в-третьих, непохоже, что он станет джентльменствовать с особой, которая учтивого отношения не заслуживает.

Дав дельный совет, щепетильное сердце немедленно начало угрызаться: достойно ли сваливать грязную работу на другого, однако иного выхода не просматривалось. Нравственно страдая, Евгений Николаевич велел отвезти его на Мойку, в меблированные номера «Норд». Ларцев вчера сказал, что остановился в этом нероскошном, но удобно расположенном заведении.

На месте американца не оказалось. Полтора часа Воронцов нервно прохаживался перед домом, не ощущая холода и сырости – моросил противный мартовский дождик. Непонятно было, сколько ждать и вообще появится ли Адриан до ночи. Евгений Николаевич уже собрался ехать к американской Иродиаде сам и будь что будет, когда на набережной, со стороны Гороховской, показалась высокая размашисто шагающая фигура. По развевающейся накидке и отсутствию шляпы сразу было видно иностранца.

Эжен кинулся к нему.

– Наконец-то! Я уж не чаял… Где вы были?

– У министра путей сообщения. С Ворониным, – отвечал Ларцев, несколько удивленный столь бурной радостью.

Вспомнив о правилах вежливости, Евгений Николаевич осведомился, как прошла важная встреча. (Ведь неважных встреч с министрами не бывает.)

– Обыкновенно, – ответил Ларцев. – Я вижу, у вас что-то случилось.

Сделал выжидательную паузу.

Предупредив о сугубой конфиденциальности дела, Воронцов изложил его суть. Попросить Адриана принять участие в крайне неприятном объяснении с аферисткой не решился. Сказал лишь:

– Научите меня, как разговаривают с американцами.

– А как разговаривают с русскими?

– Смотря какой русский, – удивился вопросу Эжен.

– То же и с американцами. Идемте.

– Куда? – спросил Воронцов, боясь верить такому счастью.

– Вы же сказали, она остановилась в «Демуте»? Я видел эту гостиницу, она в пяти минутах отсюда.

– Благодарю вас! Я не смел надеяться, что вы согласитесь ввязаться в эту ужасную историю.

Ларцев странно на него посмотрел.

– Это ужасная история? Должно быть, вы прожили очень приятную жизнь.

Граф смутился, подумав: а ведь действительно…

Пошли вдоль Мойки.

Всё больше волнуясь, Воронцов поделился со спутником мыслью, не дававшей ему покоя:

– А что если госпожа Лир не авантюристка? Что если она по-настоящему любит Николая Константиновича? Тогда получается, что роль, которую мы на себя взяли, отвратительна.

Адриан невозмутимо ответил:

– Я не специалист по любви, но, насколько я слышал, если любят, векселей не берут и в шантажи не пускаются. А впрочем что гадать, скоро увидим.

* * *

В знаменитой гостинице мадемуазель Лир занимала самый лучший апартамент, куда вел отдельный коридор.

Постучали.

К изумлению Воронцова дверь открыл юноша, одетый по-старинному: в камзоле и шляпе с пером, со шпагой на боку. Сделал церемонный поклон, насмешливо воскликнул тонким звонким голосом:

– А вот и мсье Атос пожаловал. Ба, да тут целая мушкетерская рота!

Сказано было на бойком французском с сильным иностранным акцентом. При втором взгляде стало ясно, что никакой это не юноша, а молодая бабенка с пренаглой миной на смазливой мордашке. Но больше всего Евгения Николаевича поразил не маскарад, а то, что обитательница номера назвала его «Атосом». Откуда, откуда могла она знать о прозвище, под которым Воронцов был известен очень немногим? И как вообще догадалась, кто перед нею? Загадка!

– Видите, специально для вас нарядилась в костюм, в котором играю капитана Фракасса. Чтобы соответствовать, – продолжала веселиться поразительная особа. – Милости прошу, мушкетеры.

Виляя бедрами, вошла в гостиную первой.

– Молчите, предоставьте разговор мне, – тихо молвил Ларцев. – Я вижу, будет интересно.

Сели в кресла. Актриса покачивала миниатюрной ножкой в ботфорте и с улыбкой разглядывала посетителей.

Она наслаждается моментом, с изумлением понял Воронцов.

– Коли вы нас ждали, стало быть, не нужно объяснять, по какому мы делу, – начал он по-русски, забыв о ларцевском предупреждении.

Фанни перебила:

– Увы, я не успела выучить ваш чудесный язык. Не было нужды. Все, с кем я встречалась, говорили по-французски, а некоторые и на моем родном языке. Мой любимый Ники изъясняется на английском не хуже, чем мой парижский приятель лорд Соммерсби…

«Любимый Ники» – она его любит, с упавшим сердцем подумал Атос, а госпожа Лир продолжила:

– …который подарил мне вот эту сапфировую брошь. Конечно, камень не очень крупного размера, но ведь то обыкновенный лорд, а Ники – племянник императора. Я получила от него более существенные доказательства страсти.

Замечание было явно меркантильного свойства, и Евгений Николаевич немного ободрился. Кажется, при настоящей любви таких речей не ведут?

Тут заговорил по-английски Адриан, мисс Лир ему что-то ответила, и у них началась непонятная графу беседа. Он догадался только о смысле первой фразы, обращенной барышней к Ларцеву: «Оу, юрамерикен».