Текст книги "Дорога в Китеж (адаптирована под iPad)"

– Отлично! Я побеседую с кандидатом и дам свое заключение, – с важностью произнес Константин.

– Мнение вашего высочества безусловно будет иметь решающее значение, – почтительно наклонил голову Воронин.

Великий князь от этих слов растаял. Ему захотелось сказать бывшему «константиновцу» что-нибудь дружественное – в память о прошлом.

– Знают ли об этом Воронцов с Питоврановым? Помните, как я называл вас троих Атосом, Портосом и Арамисом?

Он засмеялся, но Виктор Аполлонович остался сух.

– Я с ними давно не встречался, – коротко ответил он.

– Бросьте, мы все здесь сегодня по-товарищески, без политики. Я видел их только что. Идемте. Да идемте же, ваше превосходительство. Вам председатель Государственного Совета приказывает! – шутливо прикрикнул он на не двинувшегося с места Воронина, обхватил за плечо, увлек за собой.

Поодаль от общества, у входа в библиотеку, сидели в креслах и о чем-то сосредоточенно беседовали двое мужчин, мало похожие на прочих гостей. Те все были люди важные, осанистые. В этой же паре не чувствовалось никакой сановности. Но это единственное, что у них было общего.

Один, граф Евгений Николаевич Воронцов, занимавший скромнейшую должность уездного мирового судьи, был худ, тонколиц. Со своим высоким лбом и аккуратной эспаньолкой он походил на поэта Некрасова. Другой, известный журналист Михаил Гаврилович Питовранов, скорее напоминал недавно почившего романиста Дюма-отца: такой же полнолицый, косматый и губастый, разве что с очками на мясистом носу. По первому собеседнику сразу угадывался провинциал, сильно отставший от петербургской моды (фрак у него был однопуговичный, таких теперь не носили); по второму – небрежноватый, но безусловно столичный житель.

Оба поднялись навстречу великому князю, но подчеркнуто смотрели только на него, будто Воронина здесь не было.

– Ах, бросьте! – мягко молвил Константин Николаевич. – Нынче день вспомнить молодость. Ну, пожмите друг другу руки во имя старого приятельства. Вы же «три мушкетера».

– Мы с господином Ворониным условились прекратить знакомство, – холодно произнес Евгений Николаевич. – Не вижу причины его возобновлять.

Польский вопрос развел свояков (по-французски «красивых братьев») по разные стороны политических баррикад. Семейные вечера, совместные поездки в деревню, вообще всякое общение десять лет как прекратились. Ничего общего с былым товарищем не осталось и у радикального журналиста Питовранова. Здесь инициатором разрыва был Воронин, оскорбившийся на тон, в котором Мишель писал о графе Шувалове.

Но с Константином Николаевичем спорить было трудно.

– У меня к Арамису претензий не меньше, чем у вас. Но сегодня перемирие. Давайте будем такими, как двадцать лет назад. Ну же! Жмите руки!

Бывшие мушкетеры нехотя обменялись рукопожатиями. Лишь после этого Константин оставил их втроем, напоследок со значением сказав Воронину:

– Как только появится, подведите его ко мне.

Полминуты выждав, Воронцов сказал свойственнику:

– Мы сделали его высочеству приятное. Полагаю, уже можно разойтись.

– Поверь, ваше общество не доставляет мне ни малейшего удовольствия, – тем же ледяным тоном ответил Виктор Аполлонович. – Однако придется нам друг друга немного потерпеть.

– Чего ради? – покривился Мишель.

– Не ради чего, а ради кого.

– Константина? Да он о нас уже забыл.

– Нет. Ради человека, которому все мы обязаны жизнью. И некоторые даже дважды, – резко сказал Воронин. – Ради человека, которому ты покалечил судьбу, когда своей толстой задницей сломал ветку.

– Какую ветку? – удивился граф. – О чем ты?

А Мишель ничего не сказал. Он повернулся туда, куда смотрел Вика. Толстое лицо журналиста заколыхалось.

Оказывается, министр Милютин явился на раут не самым последним. С лестницы в зал неспешно поднимался еще один припозднившийся гость. Как все статские, он был во фраке и белом галстуке, но загорелое лицо, волосы до плеч, неухоженная борода, а больше всего взгляд выдавали человека, прибывшего откуда-то из дальнего далека. У воспитанного петербуржца взгляд быстрый, ни на ком и ни на чем долго не задерживающийся, словно бы скользящий, этот же осматривался неспешно, безо всякой уклончивости.

Эжен воскликнул:

– Боже, это ведь наш Д’Артаньян!

…За двадцать лет Адриан Ларцев стал шире в кости, на лбу и у глаз появились резкие морщины, в шевелюре просвечивала первая седина, и всё же ошибиться было невозможно.

– Да, это наш Гасконец, – сказал Воронин, изучающе разглядывая вновьприбывшего. – О наших раздорах ему знать незачем. Ну, что же вы?

И первым двинулся навстречу человеку из прошлого.

Питовранов обогнал его, обнял Ларцева первым. Затем подошел Воронцов. Ограничился рукопожатием.

– Что же вы тогда исчезли? Помню, Мишель сказал, что вы вернулись в Сибирь. Могли бы хоть прислать записку, попрощаться.

Сказано это, впрочем, было без упрека, с мягкой улыбкой. Эжен помнил, что когда-то в молодости выпил с Ларцевым на брудершафт, но двадцать лет спустя обращаться к малознакомому в сущности человеку на «ты» казалось странным.

Коротко взглянув на Воронина с Питоврановым, Ларцев ничего не ответил. Те тоже промолчали.

– Я очень рад, что вы снова прибыли из своей Сибири, хоть и опять без извещения, – продолжил Евгений Николаевич, немного удивленный молчанием остальных, в особенности всегда экспансивного Мишеля.

– Я не из Сибири. Я из Америки, – сказал Ларцев.

Тут вмешался Воронин.

– У вас еще будет время поговорить. Сейчас я должен отвести Адриана к великому князю.

И увел нежданного гостя прочь.

Каннибал

– Про стрельненское приключение Константин, разумеется, ничего не знает, – тихо говорил Воронин, когда они шли через широкий зал. – Мы сказали ему, как и Атосу, что ты просто вернулся в Сибирь, ни с кем не попрощавшись.

– Это правда, – заметил Ларцев. – Я действительно вернулся в Сибирь. Под конвоем.

Виктор Аполлонович остановился, посмотрел давнему знакомцу в глаза.

– У меня не было возможности поблагодарить тебя, но знай, что все эти годы… все эти годы…

Голос прервался от волнения, чего с этим холодным, рассудочным человеком никогда не случалось. Адриан сделал гримасу, означавшую: пустяки.

– Зачем мне говорить с Константином? Это важно для нашего дела?

– Не то, чтобы очень уж важно, но нужно. После объясню, сейчас не успею. Видишь, он на нас уже смотрит.

Воронин издали кивнул великому князю и повел Ларцева дальше, продолжая быстро, негромко говорить:

– Он будет шутить, но ты не смейся и лучше даже не улыбайся. Как все говоруны, Коко испытывает слабость к серьезным людям.

– Я не умею смеяться.

– В самом деле, я и забыл, – усмехнулся Воронин.

Константин Николаевич уже шел им навстречу, сама любезность и приязненность.

– Так-так-так, шевалье снова с нами! Подобно мне забородевший, но в отличие от меня не постаревший. Уж двадцать лет с тех пор прошло, и много переменилось в жизни для меня, и сам, покорный общему закону, переменился я. А вы, дорогой Адриан Дмитриевич, всё тот же. Отлично помню вашу вдохновенную речь о железных дорогах. Чту вашу приверженность юношеской мечте.

Продемонстрировав знаменитую романовскую память на лица и имена, великий князь заодно блеснул и знанием американской жизни:

– Преодолены ли последствия биржевого кризиса в Соединенных Штатах? Что разорившиеся банки? Оправилась ли промышленность? Помогают ли ей меры президента Гранта по поднятию учетных ставок?

– Банки разорились, но профинансированные ими железные дороги остались. За последние пять лет их проложено больше тридцати тысяч миль. Дороги работают, так что за промышленность тревожиться нечего, а на помощь правительства у нас никто особенно не рассчитывает. Мы – страна людей, которые привыкли рассчитывать только на самих себя, – сказал Адриан, и из ответа было ясно, что бывший сибиряк стал совсем американцем.

– Да, это важное достоинство демократического устройства, не великим князем будь сказано, – засмеялся Константин.

Он задал американцу еще несколько вопросов, на которые Ларцев отвечал коротко и не без удивления. Видно, он ждал совсем не такого разговора.

Вопросы были про эмансипацию чернокожих, про еврейскую проблему и про устройство муниципальной полиции. Оригинальных суждений Адриан не высказал. Про эмансипацию сказал, что она пока лишь декларируется; про «еврейскую проблему» отговорился неведением; выборность шерифов одобрил.

Несмотря на лаконичность этих реплик, Константин остался вполне доволен. Подмигнул Воронину:

– Я вижу, это наш человек.

– Уж во всяком случае не наш, – изобразил вздох Виктор Аполлонович. – Я ведь говорил вашему высочеству: тут не троянский конь. Никаких тайных маневров, всё чисто.

– Хорошо. Можете на меня рассчитывать, – важно молвил его высочество. – А вам, мистер Ларцев, пожелаю «fair seas and following winds». Впрочем, в вашем случае уместнее будет сказать: «Хорошего угля в топку!»[2]2
  Попутного ветра (англ.).


[Закрыть]

Откланялись.

Ларцев спросил, отойдя:

– И ради этого я надевал фрак?

– Тут сталкиваются интересы очень влиятельных сил, и первая ступенька, которую надо было преодолеть, – Коко. Сам он мало что решает, но без его содействия ничего бы не получилось. Едем, больше нам здесь делать нечего. Поужинаем у меня на Кирочной, а в дороге поговорим. Только попрощайся с Атосом и Портосом. Они наверняка захотят с тобой встретиться отдельно.

– Почему отдельно? Ты с ними в ссоре?

– Да. У нас разные взгляды на политику.

– А ссора из-за чего?

Пришлось объяснить американцу, что в России для ссоры вполне достаточно разных взглядов на политику.

* * *

– Про дело успеется. Расскажи, что с тобой произошло – тогда, в Стрельне. И что было потом, все эти годы, – попросил Виктор Аполлонович, когда они сели в экипаж.

Карета у действительного статского советника была служебная: скромного черного цвета, безо всяких излишеств, но запряженная парой отменных лошадей.

Рассказ растянулся на всю дорогу, и хоть Ларцев говорил только про самое основное, без подробностей, к моменту приезда на Кирочную улицу повествование еще не завершилось – очень уж много в жизни Адриана Дмитриевича было событий. Какое-то время собеседники, уже доехав до места, сидели в остановившейся карете. Ларцев говорил, Воронин завороженно слушал.

После задержания в великокняжеском парке нарушителя паспортного регламента присудили к отправке в края еще более отдаленные. До восточной Сибири арестант добрался на казенном довольствии, но за Байкалом без большого труда ушел от конвоя и растворился в тайге. «Ссылать сибиряка в Сибирь все равно что топить в воде щуку», – так выразился рассказчик.

В более отдаленные, чем Нерчинск, края – на Дальний Восток – он отправился собственным ходом, не спеша: лесами, реками. Кормился охотой, перезимовал на Амуре. Спустился к океану и несколько месяцев добывал пушнину, которой потом расплатился со шкипером американского китобоя за дорогу до Сан-Франциско.

Город был новый, разросшийся на золотой лихорадке. Но старательствовать Ларцеву не нравилось. Он еще в Сибири пробовал – нудное занятие. Адриан хотел строить железную дорогу.

Калифорния была для этого очень хорошим местом. Сначала он поработал на прокладке трассы в долине Сакраменто. Потом на «Центральной Калифорнийской линии». Начинал землекопом, быстро поднялся в десятники, потом в инженеры. Диплом на американском Западе никого не интересовал, лишь практические знания и «тафнесс», крепость характера. Знания Адриан приобретал жадно и быстро, с тафнесс у него всё тоже было в порядке.

Но грянула война между Севером и Югом. Увлекательная жизнь остановилась. «Пришлось прерваться на три с половиной года, – скупо рассказал про это скучное время Ларцев. – Я записался волонтером, чтобы война поскорее закончилась. Конечно, в федеральную армию – южане слишком мало интересовались железными дорогами. Сразу после заключения мира вернулся к настоящему делу. Как раз началось строительство Трансамериканской магистрали…»

Но Вике хотелось послушать про американскую войну.

– В списке директоров компании ты значишься как «Major Lartsev», «майор Ларцев». Неужто за три с половиной года ты выслужился из солдат в штаб-офицеры?

– Удивляться нечему. Командные должности в волонтерских полках были выборные. К концу войны я командовал батальоном. Выбрали. У нас там принято называть человека офицерским чином, даже если он уже не служит в армии. Для пущей важности. Чепуха это, не имеет значения. Вот работа на «Трансамерикэн» – это было интересно. До поры до времени, – вздохнул Адриан. – Пока строили, пока я налаживал движение и эксплуатацию. А потом, конечно, сделалось скучно. Когда ты меня разыскал, я как раз подумывал, не перебраться ли в Южную Америку. Там затевается отличная штука – дорога «Транспасифик» от Вальпараисо до Буэнос-Айреса. Денег никак не соберут. Поэтому я к вам сюда и приехал. Не пойму только, как ты меня разыскал? И главное – неужто нельзя было найти специалиста где-нибудь поближе?

– Нельзя, – сказал Воронин, поглядев на часы, и заговорил в ускоренном темпе. Жена не любила, когда опаздывали к ужину, а главное еще было не произнесено. – Про тебя я услышал от князя Хилкова. Он, как и ты, работал в Америке на железных дорогах. Изучил весь цикл, от прокладки до эксплуатации, и вернулся строить железные дороги на родине. Хилков превосходный специалист, но, увы, занят по горло – его на части рвут. Для дела, о котором я тебе писал, нужен такой же человек: с американским опытом. Чтобы умел работать и на равнине, и в горах, и с динамитом, и в окружении враждебных туземцев. Северокавказская дорога в этом смысле очень похожа на твой «Трансамерикэн». А еще важно, чтоб у этого человека не было русских «хвостов».

– Каких хвостов?

– Не знаю, как в Америке, а у нас железнодорожное дело – материя мутная. Очень уж большие вертятся деньги. Каждый интересант норовит просунуть на ключевую должность своего человечка. Еще и политика вмешивается. У нас не Америка, но тоже две партии. Я – из одной, великий князь Константин – из другой. Кавказская дорога частная, но ей придается огромное государственное значение, поэтому львиная часть средств дается из казны. Строительство обходится в многие миллионы, и немалая доля попадает в карманы либеральных ставленников – на дороге заправляют они. Пора положить этому безобразию конец. Принято решение назначить инспектора, который будет контролировать работы и расходы. Он не может быть нашим – та сторона на это никогда не согласится. А мы не дадим поставить на такую должность либерала. Нужен кто-то нейтральный. Все путейские чиновники принадлежат либо к одному, либо к другому лагерю, да инспектор и не должен быть чиновником. Нужен некто совсем посторонний, а все же не иностранец, потому что чужак в кавказской каше не разберется. В общем ты – идеальный кандидат. Сейчас были смотрины. Константину ты понравился. Для его тщеславия важно еще и то, что он тебя знал двадцать лет назад – ты получаешься вроде как тоже «константиновец». Скажет кому нужно на той стороне, что ты годишься. Думаю, всё устроится.

Ларцев недоуменно помигивал своими выцветшими от американского солнца глазами.

– Я понимаю, в чем разница между республиканцами и демократами. А чьи интересы представляют российские партии? В чем между ними отличие?

– Постараюсь объяснить за пять минут. Больше времени нет, иначе Корнелия снимет с меня скальп – кажется, это у вас так называется? Давай расскажу, как в свою «партию» пришел я, чтоб тебе было понятней…

Виктор Аполлонович на миг задумался, с чего начать.

– Знаешь, я ведь искренне и горячо верил, что реформы способны улучшить страну. Но в шестидесятые годы я увидел, что происходит нечто обратное. Идея, как бы она ни была привлекательна, может быть опасна, если попадает на неподготовленную почву. Вместо прекрасного цветка прорастает сорная, ядовитая трава. На ум, еще вчера скованный рабством, свобода действует, как водка на непривычного к ней чукотца. Студент, не уважающий университетское начальство, только куролесит, борется за право ничему не учиться. Гласность прессы превращается в соревнование, кто больней ударит по государству. А Россия, так уж исторически сложилось, это в первую, во вторую и в последнюю очередь государство. Не стань его, и мы развалимся на десятки средних и мелких княжеств, как в предтатарские времена. И придет какой-нибудь новый Батый, и раздавит эти осколки каблуком… Государство можно и должно улучшать, но разрушать его – значит служить Батыю. Попадись мне сегодняшнему я тогдашний, двадцатичетырехлетний, без колебаний отправил бы самого себя на виселицу. Вместе с тобой и Портосом. За покушение на царскую особу, олицетворяющую собой государство. Это была чудовищная затея, не оправдываемая даже молодостью. После того, как верховная власть освободила крестьян, нужно было лет на двадцать остановиться. Чтоб выросло новое поколение, не знавшее рабства. Так считает Петр Андреевич, и я полностью с ним согласен… Вот, ежели совсем коротко, вся программа нашей партии.

Ларцев кивнул в знак того, что понял сказанное, и поинтересовался лишь, кто такой Петр Андреевич.

– Граф Шувалов, – объяснил иностранному человеку Воронин.

– А кто это?

– Давненько не встречал я людей, которые не слышали про Шувалова, – вздохнул Вика. – Это мой шеф. Его зовут «Петром Четвертым», потому что возможности у него почти царские. Большой человек, рыцарь государства. Знаешь, говоря без скромности, по своим качествам я вполне мог бы занимать место товарища министра или статс-секретаря, но я предпочитаю скромную должность чиновника особых поручений при графе Шувалове и ни на что ее не променяю. На этом месте можно сделать много больше, чем на ином министерском посту. Ой всё, идем! Без двух минут девять.

* * *

При входе в дом с лицом действительного статского советника случилась метаморфоза. Оно словно разгладилось, помягчело, осветилось неким внутренним сиянием. За пределами дома Виктора Аполлоновича никто таким не видывал. В семейном кругу он становился другим человеком.

Вскоре должно было отмечаться еще одно двадцатилетие – его свадьбы. Трудно было вообразить более счастливый союз. Умный муж и умная жена, всегда соединенные общей целью и умеющие ее достигать, жили, по выражению Корнелии Львовны, «извилина в извилину» – в существование душ оба по природному скептицизму не верили. Супругам часто даже не нужно было всё произносить вслух, каждый улавливал мысль другого с полуфразы – и сразу соглашался, либо начинал возражать. Постороннему человеку их до конца не проговоренные дискуссии показались бы непонятны.

Если б не глубокое, прочное счастье, обитавшее у Воронина дома, он с его холодным взглядом на жизнь, вероятно, превратился бы в ходячий арифмометр, но тут рассудочная алгебра поверялась сердечной гармонией. Что может быть сильнее армии с крепким тылом? А супруги были именно что армией, пусть маленькой, причем неизвестно, следовало ли считать госпожу Воронину тылом – быть может, генеральным штабом.

Эту несколько металлическую идиллию омрачало только одно: здоровье хозяйки дома оставляло желать лучшего. В свое время доктора не советовали ей иметь детей, предупреждая, что беременность и родовая натуга могут надорвать сердце, от природы некрепкое. Но Корнелия Львовна никого не послушала. В ее жизненном плане были обозначены дети, четверо. Она уже твердо продумала будущее каждого из них, и пустяки вроде коронарной слабости остановить ее не могли.

Первый ребенок появился на восьмом году брака, когда госпожа Воронина сочла положение семьи достаточно прочным – Вика как раз достиг четвертого класса и стал «превосходительством». В ту пору он еще состоял при великом князе, в честь которого сына нарекли Константином. Но роды дались матери очень дорого. Она едва не умерла и потом так до конца и не оправилась. От дальнейшего чадопроизводства пришлось, увы, отказаться. Правда, мальчик рос чудесный, но мог ли он получиться иным при подобных родителях? Его любили, не балуя, и учили только тому, что пригодится в жизни, более же всего – умению принимать решения и правильному обхождению с людьми. Когда в дом приходили гости, Костю сажали за стол и не отправляли спать, даже если сидение затягивалось до глубокой ночи. Пусть послушает умных людей (глупых к Ворониным не приглашали).

Поэтому и сегодня, несмотря на позднее время ужина, мальчик сидел за столом и внимательно слушал – стройненький и подтянутый в своем гимназическом мундирчике. Рта без разрешения ему раскрывать не полагалось, и Костя помалкивал, внимательно слушал взрослый разговор. На диковинного гостя поглядывал с живым любопытством, но деликатно.

Корнелия Львовна вела корабль беседы заранее намеченным фарватером.

В минуту представления, ласково удержав руку Ларцева, сказала ему со значением, что всё знает про тогдашнее и ужасно рада знакомству с таким человеком. Светской болтовни она не признавала и сразу же, прямо за ордёвром, начала разговор по существу.

– Ты говорил, есть три сложности, которые надобно преодолеть, чтобы Адриан Дмитриевич смог заняться Кавказской дорогой, – обратилась она к мужу. – Первый – заручиться поддержкой великого князя. Как с этим?

– Он поговорит с той стороной. На этой, как ты знаешь, всё согласовано, – отвечал Вика, поглядывая на гостя: сразу ли тот понял, сколь необыкновенную женщину перед собою видит. – Вторым пунктом я еще не занимался, но затруднений с ним не жду.

Ларцев спросил:

– Что за второй пункт?

– Ты ведь беглый каторжник. Но это ничего. Мой начальник организует тебе полную амнистию. И, разумеется, мы поможем тебе восстановиться в правах дворянства – согласно указу пятьдесят шестого года о декабристах.

– Зачем? – пожал плечами Адриан. – Для американского гражданина это неважно. А тут пускай я остаюсь государственный крестьянин, какая разница. Что за третий пункт?

– Он касается твоего жалованья… – Вика посмотрел на жену. Та кивнула и слегка постучала пальцем по краю тарелки. Это означало: «Сразу – в лоб». Воронин уже и сам решил, что с Ларцевым ходить кругами незачем.

– Трудность в том, что платить тебе будет казна, а это ставит определенные пределы. Инспектор частной железной дороги приравнивается к особе третьего класса, то есть не может получать больше шести тысяч семисот рублей в год. Я знаю, что в качестве одного из директоров «Трансамерикэн» ты имел много больше. Однако есть возможность заплатить тебе значительную сумму в качестве подъемных и после производить персональную доплату из особого министерского фонда. Назови цифру, которая тебя устроит.

Меркантильной темы американец нисколько не смутился.

– 6700 рублей это сколько в долларах?

Корнелия Львовна повернулась к сыну.

– Костя, ты по экономической географии как раз проходишь валютные системы. Можешь ответить?

Гимназист слегка порозовел, с полминуты молча шевелил губами.

– …Пять тысяч сто долларов. Примерно.

– А, ну тогда больше не нужно. Этого мне хватит, – сказал Ларцев.

Супруги переглянулись.

– Вы уверены? – спросила озадаченная хозяйка. – Разве бывает, чтобы человеку было не нужно больше денег?

– Денег нужно столько, чтоб была свобода удовлетворять свои потребности, – объяснил ей Ларцев. – Зачем излишек?

Госпожа Воронина смотрела на него изучающе.

– Предположим, чтобы оставить детям.

– Детям надо оставлять образование и воспитание. Накопленные родителями деньги им только навредят. Впрочем, у меня нет детей.

С первой частью высказывания Корнелия Львовна была, в сущности, согласна. Ее больше заинтересовала вторая. Она была хоть и ледяного ума, но женщина.

– Вы что же, никогда не были женаты?

– Когда мы прокладывали трассу через Вайоминг, у меня одно время была жена, индианка из племени арапахо. Но потом, когда мы двинулись дальше, через горы, она осталась на равнине, не захотела покидать родные места.

– Значит, она вас любила меньше, чем родину? – спросила Корнелия Львовна, окончательно решив, что с этим занятным субъектом можно не изображать тактичность.

У Виктора Аполлоновича чуть дрогнули брови. Но Ларцев ничего особенного в вопросе не усмотрел.

– У индейцев арапахо в языке нет такого слова – «любить». Я, во всяком случае, его ни разу не слышал.

– А сами вы ее любили? – продолжила атаку Воронина. Ее всё больше занимала эта беседа, совершенно непохожая на обычные петербургские разговоры.

– Я тоже не знаю, что это такое, – спокойно отвечал Ларцев.

Тогда Воронина обернулась к мужу. По взгляду он догадался: она хочет ему что-то сказать наедине.

– Пойдем, Вика, поможешь мне принести горячее. – И объяснила гостю: – За ужином мы всегда обходимся без прислуги. Терпеть не могу, когда при важных разговорах рядом кто-то крутится.

– У нас тут часто ведутся разговоры не для чужих ушей, – присовокупил Виктор Аполлонович.

В коридоре он, улыбаясь, спросил:

– Что это ты разыгрываешь бесцеремонную генеральшу Епанчину из романа «Идиот»? В душу человеку лезешь. На тебя непохоже.

– Ларцев совсем не идиот, – очень серьезно ответила она. – Разве что в нравственном отношении. Ты с ним поосторожней. От него веет… чем-то звериным. Он среди людей, как степной волк среди собак.

Хорошо еще, Корнелия Львовна не слышала, о чем в это время шел разговор в столовой.

Оставшись представительствовать за семью Ворониных, мальчик Костя счел своим долгом развлекать гостя учтивой беседой.

Спросил про умное: велико ли население Североамериканских Соединенных Штатов? Ответ он знал из учебника и собирался блеснуть, если вопрошаемый затруднится.

Ларцев ответил:

– Никто точно не скажет. Ведь индейцы в переписях не участвуют.

Тогда, в отсутствие родителей, Костя отважился спросить про невзрослое, интересное:

– А краснокожие на вас в Америке нападали?

– Случалось, во время строительства. Кому ж понравится, когда на твоей земле без спросу творят что-то непонятное? Но больше докучали разбойники и загульные ковбои.

– Кто?

– Это такие пастухи. Коров перегоняют. Напьются – буянят, палят из револьверов.

– Пастухи? Из револьверов?!

Пастухов Костя видел только в имении Щегловка. Вообразить их палящими из револьверов было трудно.

– А человеческое мясо индейцы едят?

– Нет. А я один раз ел, – преспокойно сообщил Адриан.

– Да что вы?!

– По необходимости. Раз зимой в горах сошла снежная лавина, отрезала нашу партию. Три недели сидели без провизии. Пришлось на десятый день откопать из снега мертвецов. Стругали с ляжки мясо, жарили на углях. Иначе не выжили бы.

– И каково оно на вкус? – прошептал гимназист с расширенными глазами.

Ларцев задумался.

– Пожалуй, лучше, чем мясо гремучей змеи. Им мне тоже доводилось питаться.

Тут как раз вернулись родители пытливого мальчика: Виктор Аполлонович с ростбифом, Корнелия Львовна с соусником.

Костя с восторгом закричал:

– А вы знаете, что Адриан Дмитриевич каннибал?