Текст книги "Русский в Англии: Самоучитель по беллетристике"

Комментарий

Объясню, почему я выбрал эпистолярную форму.

Тут несколько причин.

Во-первых, потому что этот метод наррации был весьма распространен в беллетристике XVIII века и хорошо передает дух эпохи. («Опасные связи» упомянуты неслучайно – там ведь тоже любовная история, изложенная в переписке).

Во-вторых, любовь – дело интимное. В нем только два участника, третий – лишний. Ну что автору встревать со своими ремарками и вуайеризмом? Пусть голубок и горлица воркуют наедине.

В-третьих, литературное произведение, построенное на одной только любовной коллизии, довольно монотонно. Разбивка на текстовые фрагменты разной длины до некоторой степени компенсирует дефицит действия.

Урок пятый
Симпатия к персонажам

Unknown artist. Gower Street Station, Metropolitan Railway, London. 1884. Engraving. iStock.com.

Про белых и пушистых

Поучимся управлять читательским отношением к персонажам. Начнем с приятного: как сделать так, чтобы аудитории нравились те, кто должны ей нравиться по вашему замыслу. При этом несущественно, положительный или отрицательный это герой. Иногда авторская задача требует, чтобы читатель проникся искренним расположением к какому-нибудь сукину сыну вроде Печорина или Остапа Бендера.

Это не так просто – внушить любовь или хотя бы приязнь к фантому, сотканному из букв. Нельзя действовать в лоб, как поступают авторы, не доверяющие своему читателю. Посмотрите, например, как облегчает себе задачу Александр Фадеев в «Молодой гвардии», представляя двух положительных героинь: одна «с такими прекрасными, раскрывшимися от внезапно хлынувшего из них сильного света, повлажневшими черными глазами, что сама она походила на эту лилию, отразившуюся в темной воде»; у другой «чуть скуластое и чуть курносенькое, но – очень миловидное свежей своей молодостью и добротой лицо». Вот вам лилия с прекрасными глазами, вот вам свежая, курносенькая доброта – и мне как читателю сразу зевотно.

Правило номер один: не называйте персонажа симпатичным – показывайте его симпатичным.

Для этого существует несколько способов.

Самый элементарный – презентация через импонирующий поступок. Например, при первом же появлении герой спасает тонущего младенца или, не знаю, переводит старушку через дорогу. Но для уважающего себя беллетриста это игра в поддавки, да и нельзя всех симпатичных персонажей вводить подобным манером – получится утомительно. Старушек не напасешься.

И потом продуктивнее, чтобы читатель полюбил вашего героя «черненьким». Это когда вы сначала показываете его в невыигрышном свете, а затем перебарываете первоначальное впечатление. Подобный прием придает фигуранту трехмерность. Назовем этот маневр «Коровьев». Как делает Булгаков? В экспозиционной главе мы видим отвратительного субъекта: «усишки у него, как куриные перья, глазки маленькие, иронические и полупьяные, а брючки клетчатые, подтянутые настолько, что видны грязные белые носки» – но потом мы проникаемся к этому трикстеру живейшей симпатией и радуемся каждому его появлению.

Функцию обольщения может исполнять прямая речь. Жених, которого вы хотите сосватать читателям, вовсе не обязан говорить красно. Слишком сладкое пение скорее вызовет инстинктивное недоверие. Больше располагает к себе обаятельное косноязычие. Искренность тут важнее красноречия. Это как в жизни: спонтанная симпатия или антипатия часто возникает при первых же репликах нового знакомого. Учитесь у Толстого:

«– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы».

В идеале у вашего читателя при первых звуках голоса положительного героя тоже должна задрожать челюсть. [Только при редактуре нужно было убрать второго «человека», это слово тут лишнее – Софья Андреевна недосмотрела].

Далее. Ключ, которым отпираются читательские сердца, – красота. Симпатичный персонаж должен быть красивым. Разумеется, не красавчиком в физическом смысле (это работает только в кино). В литературе запросто можно делать протагониста хоть горбуном Квазимодо – все равно его не видно. Главное, чтобы герой себя красиво вел и – если вы приоткрываете его внутренний мир – красиво мыслил. «Красота» в литературном смысле – понятие очень широкое. Красивы не только романтические и героические поступки; красиво симпатично-смешное, трогательное, веселящее, порождающее любопытство – одним слово всё, что вызывает позитивную эмоцию. Например, читаем:

«Представьте себе Дон-Кихота в восемнадцать лет, Дон-Кихота без доспехов, без лат и набедренников, в шерстяной куртке, синий цвет которой приобрел оттенок средний между рыжим и небесно-голубым. Продолговатое смуглое лицо; выдающиеся скулы – признак хитрости; челюстные мышцы чрезмерно развитые – неотъемлемый признак, по которому можно сразу определить гасконца».

Ни одного лестного слова, а между тем неизвестный гасконец нам уже нравится. От него исходит аппетитный аромат хитрости и зубастости – запах приключения.

Литературная операция «принуждение к любви» использует те же механизмы, с которых обычно начинает любовь и в жизни. Их два: идентичность или экзотичность. Проникаются симпатией либо к тому, кто очень похож на тебя, либо к тому, кто совершенно не похож, но вызывает любопытство. В первом случае нужно дать доступ к внутреннему миру героя, чтобы читатель подумал: «я вижу мир точно так же – это я!». Во втором – давайте любоваться персонажем через стекло, не нарушайте дистанции. Должна сохраняться некоторая загадочность, непонятность – она и будет притягивать.

Если вам нужно изобразить супермена, геройского героя, железного мачо (тут, конечно, понадобится механизм экзотичности), придайте ему немного хрупкости, уязвимости, ранимости. Можно даже наделить его каким-нибудь неотталкивающим пороком или недостатком – вроде алкоголизма у графа де ля Фер. Неидеальность очеловечивает сверхчеловека, способствует эмпатии.

Полезно также приправить слишком уж прекрасный портрет некоторой авторской насмешливостью или скептичностью в духе: «Что людям вздумалось расславлять, будто я хороша? Лгут люди, я совсем не хороша». Ваша несправедливость вызовет у читателя желание защитить хорошего человека.

И последнее. Будьте осторожны с авторскими ремарками. Они не должны обнажать вашего отношения к персонажу. Не давите: полюби, полюби его скорей!

Не выполняйте за читателя его работу. Если у Льва Толстого сказано: «зеркало отразило некрасивое, слабое тело и худое лицо» или «улыбка сияла еще светлее на ее прекрасном лице», можете не сомневаться, что в первом случае описывается прекрасная женщина (княжна Марья), а во втором – ужасная (Элен).

Теперь давайте знакомиться с персонажами, в которые нужно влюбить читателя. Все они прекрасны, каждый по-своему.

Прекрасные люди

Действие происходит в 1857 году. Персонажей четверо: трое замечательных мужчин и замечательная женщина. Все русские.

Александр Иванович Герцен, политический эмигрант, писатель и издатель, покинул Россию, в которую никогда уже не вернется, десять лет назад. Последние пять лет живет в Англии, куда приехал из Франции, после тяжелых потрясений, на которые мы сейчас отвлекаться не будем. То была сумбурная, драматическая французская жизнь, в которой главенствовали заботы Малого Мира, мира любовных и семейных отношений, а тут у нас размеренная английская. Теперь единственный смысл герценовского существования – служение Большому Миру, миру идей и общественного блага. Тем более что от личной жизни все равно ничего не осталось, и Александр Иванович уверен, что ее больше не будет. Он считает себя человеком пожилым, в котором страсти навсегда перегорели. Шутка ли – сорок пять лет.

В Большом Мире дела идут превосходно. На далекой отчизне после смерти деспота Николая веют ветры гласности, обсуждаются великие реформы. Еще несколько лет назад Герцен со своим альманахом «Полярная звезда» был интересен только кучке диссидентов, а теперь вольному голосу из Лондона внимает вся читающая Россия. Недавно начала выходить газета «Колокол». При том что формально она запрещена, ее читают все, даже министры и сам царь. Иногда Герцен взывает к самодержцу со страниц своего издания напрямую – и Александр II принимает эти обращения к сведению.

Неизвестный автор. Портрет Александра Ивановича Герцена. Ксилография. Ок. 1880. Österreichische National bibliothek.

В общем, эпоха эйфории. Одной из примет нового времени было открытие границ, почти наглухо запечатанных при николаевском режиме. «Вообще, в наступившее царствование всё, что силой удерживалось при Николае I, ринулось за границу, как неудержимый поток. Ехали учиться в Германию или Швейцарию, ехали советоваться с докторами в Вену, Париж и Лондон, и наконец ехали потому, что это было теперь дозволено каждому», – пишет в воспоминаниях Наталья Тучкова, с которой мы скоро познакомимся.

Выражаясь современным языком, Александр Иванович для русских внезапно сделался звездой, одной из лондонских достопримечательностей. Многие приезжающие, поглазев на Биг Бен и чудо техники Хрустальный дворец, мечтали посмотреть и на Герцена – чтоб было о чем рассказать по возвращении.

В свое время человек с разбитым сердцем «забился» в Англию, где его никто не знал, чтобы провести остаток жизни в одиночестве. Он писал: «Такого отшельничества я нигде не мог найти, как в Лондоне».

Но отшельничество осталось в прошлом. И дело не только в том, что Герцен превратился в своего рода туристический аттракцион. Год назад к нему приехал и поселился у него дома второй наш герой, Николай Платонович Огарев.

Это очень давний друг, еще с детства. Когда-то юношами они дали на Воробьевых горах трогательную клятву «пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу», и оба клятву выполнили, заплатив за свой идеализм арестами, ссылкой, изгнанничеством.

Огареву сорок три года. Он тоже пишет, помогает товарищу издавать «Колокол», но имени себе не составил.

При полном совпадении политических взглядов друзья очень мало похожи друг на друга. Если Герцен рационален до педантичности, целеустремлен, насмешлив, совершенно не склонен к восторженности – одним словом, взросл, то Огарев – большой ребенок. Его все любят, он бесконечно обаятелен, вечно чем-то горячо увлечен, эмоционален, щедр, беспечен. Раньше был очень богат, но его обобрали как липку, теперь у него нет ни гроша, и он как птичка Божия не свивает долговечного гнезда.

Неизвестный автор. Портрет Николая Платоновича Огарева. 1850-е. Дом-музей И. С. Тургенева.

Герцену, который щедр и с чужими людьми, этот сожитель не в тягость, а в радость. Они очень любят и уважают друг друга. Александр Иванович еще и деликатен – подчеркнуто не принимает никаких важных решений без участия друга.

Больше всего жизнь бывшего отшельника, однако, переменилась из-за того, что теперь под той же крышей обитает молодая, привлекательная женщина – спутница его друга Наталья Тучкова. Я называю ее «спутницей», потому что эта барышня, обладающая сильным, независимым характером, стала открыто жить с Огаревым, когда он еще был женат на другой. Любящая пара преодолела тысячу препятствий, чтобы быть вместе. У них здесь, в Англии, своего рода «рай в шалаше».

Но в описываемый момент над элизиумом сгустились тучи, близится гроза. Когда трое живущих вместе людей любят друг друга, любовной энергии накапливается слишком много, и разряд может ударить в непредназначенном направлении. Скоро притяжение между Герценом и Натальей Тучковой станет непреодолимым.

Наталья Алексеевна Тучкова-Огарева. 1860-е. Из открытых источников.

Чтоб удобно разместиться втроем, Герцен снял в тихом пригороде Патни, поблизости от Темзы, чудесный особняк с садом. «В город» отсюда нужно ездить на поезде или на омнибусе, которые с британской пунктуальностью отправляются каждые десять минут. Еще до центра и дальше, до Гринвича, можно плавать на речном пароходике – как впрочем и в наши дни.

Особняк называется Лаурел-хаус, Лавровый Дом.

Тучкова пишет: «Снаружи он скорее походил, под железной крышей, окрашенной в красную краску, на какую-нибудь английскую ферму, чем на городской дом, а со стороны сада весь дом был плотно окутан зеленью, плющ вился снизу доверху по его стенам; перед домом простиралась большая овальная луговина, а по сторонам ее шли дорожки; везде виднелись кусты сирени и воздушного жасмина и другие; кроме того, была пропасть цветов и даже маленькая цветочная оранжерея». В общем, практически обитель Мастера и Маргариты, только при Маргарите находится муж.

Два сердца воспламенятся, одно будет разбито, крепкая дружба подвергнется тяжелому испытанию – и выдержит его. Наталья Тучкова-Огарева станет Тучковой-Герцен. Драма еще не разразилась, но должна ощущаться в атмосфере повествования, наполнять его электричеством. На поверхности-то пока всё безмятежно, жизнь маленькой веселой коммуны идиллична.

Так обстоят дела, когда в Лондоне появляется еще один русский – всего на несколько дней, проездом.

Это наш главный герой, человек поразительный. Павел Александрович Бахметев – отпрыск древнего рода, ведущего происхождение от татарского царевича Бахмета, который в XV веке перешел на службу к московскому государю. На первый взгляд в биографии этого человека нет совершенно ничего примечательного. К 29 годам он никаких особенных деяний не совершил: закончил саратовскую гимназию да некоторое время поучился в земледельческом институте.

Наши герои жили неподалеку от этого моста[73]73
  Thames Regatta – Putney Bridge. 1843. The Illustrated London News, November 30. Legion-Media.


[Закрыть]

Но в гимназии его учителем был Чернышевский, который потом выведет Бахметева в романе «Что делать» под именем Рахметова, а сельскохозяйственным наукам молодой дворянин учился не чтобы управляться в своем поместье, а с Целью.

Про Цель – чуть позже, сначала про Павла Александровича. Он был в точности таким, как герой Чернышевского. Странным, молчаливым, безжалостным к себе. Закалял тело и дух всевозможными испытаниями, готовил себя к служению родине, под каковым тогдашние молодые идеалисты понимали революцию. Однако, побродив по Руси, чтобы лучше узнать простых людей, Бахметев, в отличие от будущих народников, понял, что на родине спать на гвоздях не из-за чего. Революции не будет. Тут-то у него, по-видимости, и возникла иная Цель.

Раз на родине идея коммуны не востребована, можно построить ячейку будущего вольного мира вдали от цивилизации. Почитав книг, Павел Александрович решил, что самая лучшая локация для осуществления этой задачи – Маркизовы острова, где красиво, девственно и свободно.

Аграрному делу он поучился не для диплома, а чтобы приобрести необходимые знания. Когда решил, что узнал довольно, перешел к действию. Обратил в деньги отцовское наследство, выяснил, как добираются до Маркизовых островов (через Новую Зеландию, а туда нужно плыть из Лондона) – и отправился в Англию. «Да, особенный человек был этот господин, экземпляр очень редкой породы», – пишет в романе Чернышевский. Там же описан еще один удивительный поступок рахметовского прототипа.

Рахметов[74]74
  В. Милашевский. Рахметов. Иллюстрация к роману Н. Г Чернышевского «Что делать?» (М.: Художественная литература, 1936).Воронежский областной художественный музей им. И. Н. Крамского.


[Закрыть]

«Был еще слух, что молодой русский, бывший помещик, явился к величайшему из европейских мыслителей XIX века, отцу новой философии, немцу, и сказал ему:

„У меня 30000 талеров; мне нужно только 5000; остальные я прошу взять у меня“… Философ, натурально, не взял; но русский будто бы все-таки положил у банкира деньги на его имя и написал ему так: „Деньгами распоряжайтесь, как хотите, хоть бросьте в воду, а мне их уже не можете возвратить, меня вы не отыщете“, – и будто бы эти деньги так теперь и лежат у банкира. Если этот слух справедлив, то нет никакого сомнения, что к философу являлся именно Рахметов».

Под немцем-философом имеется в виду – несколько иронически – Герцен с его немецкой фамилией и заморскими поучениями.

Реальный, а не литературный идеалист обратился со своим экзотическим предложением к Герцену, потому что относился к нему с уважением и доверием.

Однажды Александр Иванович получил письмо от незнакомца, который просил о срочной встрече. Срочность объяснялась тем, что через несколько дней этот человек отплывает в Новую Зеландию, но перед расставанием со Старым Светом хочет «сделать для России что-нибудь полезное».

У Бахметева было с собой пятьдесят тысяч франков (а не 30000 талеров). Он рассчитал, что для коммуны столько не нужно, хватит тридцати. Остальные деньги он просил принять на дело «пропаганды», а впрочем – «распоряжайтесь, как хотите». Сомнений в том, что Герцен распорядится капиталом на благо дела, у Павла Александровича не было.

Герцен повел себя безукоризненно. Сначала попытался отговорить фантазера от диковинной затеи. Потом согласился принять деньги исключительно на хранение и в течение десяти лет тратить только проценты – на случай, если Бахметев передумает и вернется. И поставил дополнительное условие: Огарев должен этот договор одобрить и стать вторым его гарантом.

Бахметев поехал в Лаурел-хаус, где состоялась встреча уже в расширенном составе. Не хотел брать расписку – друзья ее всучили чуть не насильно.

Потом Герцен отвез путешественника в банк Ротшильда, положил двадцать тысяч на счет под пять процентов годовых, а тридцать тысяч посоветовал обменять на золото. Бахметев ссыпал кучу монет в какую-то простыню, завязал ее узлом и поплыл на край света, откуда никогда больше не вернулся. Что с ним сталось, удалось ли ему основать коммуну, или он сгинул где-то по дороге – неизвестно. Эта загадка интриговала потом многих исследователей. В 1960-е годы Натан Эйдельман произвел собственное расследование. В частности, установил, что Бахметев скорее всего уплыл на клипере «Акаста», покинувшем Лондон 1 сентября 1857 года (это единственный корабль, отправлявшийся в это время в Новую Зеландию). Но списка пассажиров добыть не удалось, в Новой Зеландии никаких признаков бахметевского пребывания тоже не обнаружилось. Павел Александрович исчез очень романтично, оставив по себе красивую память, а также вполне материальный след в виде «Бахметевского фонда» – такое название у русских революционеров получил оставленный им капитал. Сумма была не бог весть какая, по нынешним меркам что-то вроде 200 тысяч долларов, но для вечно безденежных «борцов с режимом» это были огромные деньги. Многие пытались получить их у Герцена, но Александр Иванович держал слово и выдавал на «пропаганду» только проценты.

К сожалению, денежная коллизия этой чудесной истории закончилась некрасиво, потому что деньги вообще не очень красивы.

Прошло десять лет. Бахметев растворился в океанских просторах. И явился к Герцену авантюрист от революции Нечаев – тот самый, которого Достоевский вывел в «Бесах» как Петрушу Верховенского – и наплел сорок сороков про то, какой он важный подпольщик. Герцен не поверил. Тогда Нечаев оплел доверчивого Огарева, и тот выдал прохиндею свою половину. Тут Герцен скончался, и прекраснодушный Николай Платонович отдал Нечаеву всё, что оставалось, хотя сам бедствовал.

Петруша Верховенский – Нечаев[75]75
  Портрет Сергея Геннадьевича Нечаева. Иллюстрация из: Русские революционеры: книга для юных читателей. Под ред. И. Сверчкова. – Л.; М.: Изд-во Всесоюзного о-ва политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1927. Государственная публичная историческая библиотека России.


[Закрыть]

После того как любимая жена ушла к лучшему другу, Огарев пережил депрессию, был в запое. От окончательной гибели его уберегла английская проститутка Мэри, ставшая его женой и заботившаяся о нем до самой смерти Николая Платоновича. Прямо как в передовых романах того времени, где благородный мужчина спасал «падшую женщину» – только наоборот, это падшая Мэри спасла Огарева.

Пишут, что он рано состарился, к шестидесяти был уже дряхлым стариком. Хворал, попивал, но до последнего дня жил идеями и интересами свободы. Умер после того, как оступился и сильно расшибся (всегда был нескладен, а тут, наверное, еще и нетрезв). Умер в Гринвиче, на руках у своей Мэри.

«Он переделать мир хотел, чтоб был счастливым каждый, а сам на ниточке висел, ведь был солдат бумажный» – это как раз про Огарева.

Наталья Тучкова единственная из персонажей вернулась в Россию и надолго пережила всех мужчин. Оставила о них воспоминания, за что ей большое спасибо.

Грустно всё это. Красиво, но грустно.

Задание

Нужно написать романтическую новеллу – это чуть ли не единственный жанр, в котором поголовная симпатичность населения не кажется противоестественной. Романтизм – это когда очень красивые люди живут очень красивой жизнью. В общем, стопроцентно наш случай. Даже если революционные демократы вам совсем не нравятся, а их убеждения не кажутся вам красивыми, временно полюбите их, станьте ими – мы уже говорили, что писатель должен уметь превращаться в кого угодно.

Пишите так, чтобы у читателя защекотало в носу от приятности и чтобы он на время забыл об ипотеке, а подумал: не бросить ли всё к черту и не уплыть ли в Зурбаган?

Только помните, что переслащивать нельзя. Поэтому в качестве литературного образца мы возьмем не мармеладный стиль главного отечественного романтика Александра Грина, а лукавую насмешливость романа «Что делать», тем более что дух Чернышевского так или иначе витает над сюжетом. Должен сказать, что я люблю это произведение. Мне повезло, что в 9 классе я по лености его не прочитал, ограничившись учебником, и открыл для себя только в зрелом возрасте. Я прямо влюбился в роман – не за проповедуемые в нем нелепости, а за адреналиновость, за обаятельную веру в то, что разум обязательно победит. (На самом деле совсем не факт, но это мы оставим для следующего урока).

Чернышевский стесняется красивостей и поэтому над ними ехидничает:

«Порядочные люди стали встречаться между собою. Да и как же не случаться этому все чаще и чаще, когда число порядочных людей растет с каждым новым годом? А со временем это будет самым обыкновенным случаем, а еще со временем и не будет бывать других случаев, потому что все люди будут порядочные люди. Тогда будет очень хорошо».

В авторской насмешливости чувствуется искренняя любовь и надежда, а это красивее любой гладкописи.

Но проблему избыточного сахара одним стилевым снижением в нашем случае не решишь. Двигатель всякого сюжета – конфронтация. Жизнь скучна, когда боренья нет. А здесь, как в соцреализме, у вас будет очень ограниченное пространство для столкновения: конфликт хорошего с лучшим. Как у Гоголя – милая пикировка «дамы приятной» и «дамы приятной во всех отношениях»: «Сюда, сюда, вот в этот уголочек! – говорила хозяйка, усаживая гостью в угол дивана. – Вот так! вот так! вот вам и подушка!».

Выкручивайтесь, как хотите, но скучно быть не должно. Это, впрочем, обязательное условие в задании каждого нашего урока. Скучной может быть только серьезная литература, беллетристика – никогда.