Текст книги "Русский в Англии: Самоучитель по беллетристике"

Плыть иль не плыть?
Рассказ

В один из последних дней лета 1857 года с дуврского поезда на лондонском вокзале Ватерлоо сошел молодой человек, в котором сразу угадывался иностранец. Сам он, впрочем, пребывал в уверенности, что выглядит истинным британцем, ибо имел на голове жокейский кеп, а на плечах клетчатый плэд. Никто в Лондоне так диковинно не одевался, к тому же и августовский день был очень жарок. Приезжий, однако, приучил себя не обращать внимания на погодные условия. Нынешний свой наряд он приобрел перед отбытием из Петербурга, в лавке старьевщика на Сенном рынке, потому что в намерения путешественника входило, прибыв в Англию, «совершенно раствориться среди туземцев».

Вокзал Ватерлоо[76]76
  Extension of the South Western Railway to Waterloo Bridge – Waterloo Station, York Road, London. 1800s. Engraving. Bridgeman/ Fotodom.ru.


[Закрыть]

Оглядевшись вокруг и увидев, что никто в толпе не обращает на него ни малейшего внимания (лондонцев ни иностранцами, ни чудаками не удивишь), молодой человек остался очень доволен.

– Отлично, – бодро сказал он сам себе по-русски. – Ну, а где тут у вас извозчики?

На привокзальной площади в ряд стояли кэбы.

– Фар то «Саблоньер-хотель»? – спросил у возницы русский.

Английский язык он изучал самостоятельно, в день по двадцать слов, и знал их много, но произносил по-писаному. Кучер однако понял, что спрашивают про гостиницу «Саблонье» на Лестер-сквер и назвал иностранцу сумасшедшую цену: шиллинг и два пенса.

Молодому человеку это было все равно, извозчиками он принципиально не пользовался. Зачем, коли есть здоровые ноги?

– Фар? – повторил он.

– Very far.

Кэбмен махнул на север, за реку Темзу.

Русский кивнул, взял покрепче свой несолидный багаж – ковровый саквояжец да ситцевый узелок – и зашагал в указанном направлении широким, быстрым шагом.

Точно так же в свое время он обошел чуть не половину Руси, иной раз отмахивая по пятьдесят верст в день. Миля-другая такому ходоку были нипочем.

Но пора представить этого чудака. В заграничном паспорте № 3338, выданном канцелярией саратовского губернатора, он значился как Павел Александрович Бахметев, неслужащий дворянин, возрастом 29 лет. Рассказывать о нем можно долго, поскольку человек он был во многих отношениях удивительный, а можно и коротко. Довольно будет, пожалуй, объяснить, зачем из сотен лондонских отелей он выбрал незнаменитый «Саблонье». Бахметеву кто-то рассказал, что в этой гостинице, бывая в Англии, останавливается Иван Сергеевич Тургенев. Тому несколько лет, еще гимназистом, Павел Александрович прочитал повесть «Муму», перевернувшую ему душу, после чего твердо и бесповоротно решил посвятить свою жизнь борьбе с рабством. У Бахметева все решения были твердые и бесповоротные, а склад ума методический. Никакая задача не могла испугать его своей огромностью, но он считал необходимым убедиться, исполнима ли она физически. Несколько лет Павел Александрович «изучал предмет» – с этой-то целью, как уже было сказано, он исходил половину отчизны. Ну а вывод, к которому он пришел, – о нем в свое время.

В гостинице «Саблонье» молодой человек взял самый дешевый номер, под крышей, и первое, что сделал, отправил городской почтой письмо по записанному на бумажке адресу. Потом поглядел в окно на оживленнейшую в Лондоне площадь. Она маняще сияла газовыми огнями (уже наступил вечер), но соблазны цивилизации Бахметева не привлекали. Он был любознателен, но не любопытен. Разница между двумя этими свойствами, как известно, заключается в том, что любопытный человек интересуется всем подряд, а любознательный – лишь тем, что ему нужно для дела. Город Лондон для бахметевского дела был ни за чем не нужен.

S. Rawle. Hotel de Sabloniere, Leicester Square, London. First half of 19th century. Engraving. Bridgeman/Fotodom.ru.

Павел Александрович решил, что лучше выспаться. Спать он мог в любое время суток, а при необходимости мог сутками и вовсе не спать.

Кровать ему не понравилась, особенно матрас. Любой другой постоялец счел бы его комковатым и жестким, но Бахметев привык спать по-другому. Он скинул матрас вместе с простыней и подушкой на пол. Достал из портпледа странный предмет – тонкую подстилку, всю утыканную канцелярскими кнопками, и преспокойно улегся на это пыточное ложе. Кожа у Павла Александровича была дубленая, привычная к подобному обхождению.

Минуту спустя аскет крепко спал.

Больше всего на свете Александр Иванович ценил приятность; всяческое страдание и даже просто неудобство его травмировали. Любимое слово у него было «комфорт». Например, желая сказать, что какое-то действие для него неприемлемо, он говорил: «Это для меня будет некомфортно».

Представления о комфортности у этого человека были не вполне дюжинные. Он довольно легко мирился с лишениями и даже опасностями (в его негладкой жизни случалось всякое), но совершенно не выносил душевного разлада, а в это, согласитесь, крайне неприятное состояние Александра Ивановича могло повергнуть что-то вовсе постороннее, о чем нормальный человек и не задумался бы. Скажем, известие о голоде в Калькутте или о массовой порке крестьян в Полтавской губернии, хотя ни в Индии, ни в Малороссии наш Александр Иванович отродясь не бывал. Тем не менее он не возвращал себе комфортности, пока не сделает взнос в пользу голодающих или не откликнется гневной статьей на полтавское безобразие – такой уж это был моральный сибарит.

По утрам он всегда читал обширную корреспонденцию. Основная ее часть поступала из России. На конвертах часто писали просто «Г-ну Герцену в Лондон». Писем было так много, что почта ее величества научилась их распознавать и отправляла прямиком в Патни, где проживал знаменитый exile.

В большинстве писем рассказывалось о всяких отечественных непотребностях, и Александр Иванович мучился. Это, впрочем, было полезно. Сильные эмоции потом выплескивались в страстную публицистику.

С. Левицкий. Портрет Александра Ивановича Герцена. 1861. Фотопортрет. Государственный Эрмитаж.

Отложив в сторону листки, где красным цветом, словно кровоточащие раны, выделялись обведенные места, Герцен придвинул другую, маленькую стопку городской почты. Приятное – письмо от Луи Блана, приглашение на пасту от Джузеппе Мадзини, каталог новых поступлений из книжной лавки – пока отложил. Придвинул два конверта, где в качестве отправителей значились незнакомые русские имена. К Александру Ивановичу как самому известному в Англии соотечественнику часто обращались разнообразные просители, нуждавшиеся в помощи, обычно денежной. Отказывать было некомфортно. С давних пор он обложил себя «седмицей» – одну седьмую дохода оставлял на то, чтобы тешить свою моральную изнеженность: помогал тем, кому нельзя не помочь. Делить все поступающие суммы на семь было неудобно, но Александр Иванович любил цифры и дробей не боялся. Он и свое время обложил той же пошлиной: каждый седьмой день, воскресенье, держал у себя открытый дом для эмигрантов. Большинство жили скудно и приходили не только пообщаться между собой, но и просто досыта поесть. Сборища были хозяину в тягость, потому что эмигранты по большей части публика скучная и вздорная, но ведь для многих герценовские воскресенья – единственная отдушина в жизни на чужбине.

Одно русское письмо оказалось от студента, которому не хватало денег на билет домой, в Москву. Александр Иванович положил в конверт два бумажных фунта и сделал соответственную запись в книге учета. В сем месяце «седмичные» средства уже были все исчерпаны, пришлось добавить из тех, что отводились на личные удовольствия. Можно будет, например, купить табак подешевле, ничего ужасного, а еще лучше – курить вместо трех сигар две, оно и для здоровья лучше.

Второе письмо заставило получателя вздохнуть. Некто Бахметев, остановившийся во вполне буржуазной гостинице «Саблонье», то есть очевидно человек со средствами, покушался на нечто более дорогое, чем деньги – на время Александра Ивановича: просил о встрече, причем безотлагательной.

Можно было и проигнорировать, оставить без ответа, но в угловатом, некрасивом почерке, в нескладности стиля чувствовалась нервная энергия, да и во фразе «весьма обяжете, дело отложения не терпит, ибо имею очень мало времени» была экстренность. Быть может, у человека смертельная болезнь или крайняя необходимость? Не так ли пишут, хватаясь за соломинку самоубийцы? Нормальный человек сказал бы себе: да мне-то что? Но моральное сибаритство – штука нежная.

«Я в любом случае собираюсь в типографию, оттуда и до Лестер-сквер недалеко, – сказал себе Александр Иванович. – Право, оно лучше, чем ежели этот явится сюда и съест весь день».

И на душе у него сразу стало комфортнее.

Господин Бахметев никак не походил на самоубийцу, и со здоровьем, судя по широким плечам и румяности лица, у него все было преотлично. На вопрос, в чем причина и, главное, неотложность дела, он ничего не ответил – то есть буквально ничего, только смотрел на нежданного гостя своими широко расставленными глазами да помаргивал.

Подождав немного, Александр Иванович начал раздражаться. Ему пришло в голову, что это обыкновенный «tourist», как он называл праздных соотечественников, приезжавших посмотреть на достопримечательности британской столицы, к числу которых относился и знаменитый издатель «Полярной звезды», а теперь еще и «Колокола».

– Послушайте, сударь, ежели вам нечего мне сказать, какого черта вы мне писали? – сурово молвил Герцен, умевший с невежами быть невежливым.

– Я Россию очень люблю. Как и вы, – невпопад ответил Бахметев и запнулся. Он и потом все время запинался. Видно было человека, привыкшего более к внутреннему монологу, нежели к диалогам. – Но я ее специально обошел, посмотрел и разъяснил. Там не скоро станет интересно жить такому, как я. Не при моей жизни.

– Такому как вы? – с любопытством переспросил Герцен. – Это какому же?

Молодой человек сделал неопределенный жест.

– Не сумею объяснить. Одни Герасимы. Му-му, му-му, а прикажет барыня… – Он сбился. – В общем, мне там не по нраву. Я другое придумал.

Александр Иванович уже не жалел, что приехал. Ему стало любопытно.

– Я хочу построить другое житье. С равными и свободными. И на свободе. На острове где-нибудь, далеко. Чтоб никто не мешал.

– На каком еще острове?

– А вот, – заторопился непонятный субъект, полез в саквояж, достал оттуда сложенную карту, развернул. – На Маркизовом архипелаге. Видите желтые точечки в Тихом океане? Я про них в «Плавании Крузенштерна» прочел. Очень хорошее место, кажется. Обоснуюсь, подберу товарищей. И заживем не как все, а как правильно.

Сумасшедший, подумал Александр Иванович, глядя на карту.

– Вы не думайте, что я малахольный какой-нибудь, – будто подслушал Бахметев. – Я всё продумал. Доплыву до Новой Зеландии, запасусь всем необходимым, и потом туда, до острова Нухива. Деньги у меня есть, наследство от покойного отца.

Он показал на узел, лежавший подле саквояжа. Увидев на лице собеседника недоумение, развязал ткань. Внутри лежали бумажные пачки.

– Здесь пятьдесят тысяч франков. Получил в Париже по кредитному письму.

– Прямо так, в узелке и носите? – удивился Герцен. – Впрочем это ваше дело. Я только не возьму в толк, зачем вы посвящаете меня в ваши. интересные планы.

– Затем, что мне так много не нужно. Я всё посчитал. На переезд и коммуну хватит тридцати тысяч. Хочется напоследок сделать что-нибудь для России. Я подумал и решил, что вы лучше знаете, как с пользой потратить двадцать тысяч. Они для меня лишние.

Александр Иванович сразу понял, что это не шутка. По Бахметеву было видно, что шутить он не умеет.

Остров Нухива. Гавань Чичагова[77]77
  Гавань Чичагова на острове Нуку-Хива. Иллюстрация из: фон Крузенштерн А. И. Путешествие вокруг света в 1803, 4, 5 и 1806 годах. – СПб.: Морская типография, 1809–1812. Legion-Media.


[Закрыть]

– Какую именно пользу вы имеете в виду?

– Не знаю. Что-нибудь, от чего люди будут хотеть свободы. Вот я сейчас при вас отсчитаю двадцать пачек и более вас задерживать не стану.

Кажется, молодой человек полагал, что всё уже сказано, прибавить нечего.

– Постойте! – вскричал Герцен. – Павел… Александрович, – не сразу вспомнил он отчество. – Это невообразимо! Я не могу принять столь значительной суммы – собственно, никакой суммы – от первого встречного, и со столь неопределенными указаниями. Без свидетелей! Нет, невозможно! – В голову ему пришла спасительная мысль. – Знаете что, приезжайте завтра ко мне домой. Там будет мой близкий друг, почти брат господин Огарев.

– Мне знакомо это имя, – кивнул Павел Александрович. – Он ведь из ссыльных? Значит, достойный человек.

– Весьма достойный. Будет и свидетелем, и поручителем.

Бахметев вдруг нахмурился:

– К вам домой? У вас, верно, и жена есть?

– Нет. Я вдовец, – ответил Александр Иванович очень сухим тоном, давая понять, что на эту тему говорить не следует, да и соболезнования будут излишни.

Но чудной собеседник и не подумал соболезновать.

– Это очень хорошо! – с облегчением воскликнул он, но в следующий миг сообразил, что вышло неловко, и сконфузился. – Не в том смысле хорошо, что вы овдовели, а просто я всегда сбиваюсь в присутствии дам.

Герцен расхохотался – очень уж комичный вид был у извиняющегося.

– Не радуйтесь раньше времени. Дама там тоже будет, и дама с характером.

Наталья Алексеевна долго собиралась с духом, прежде чем спуститься на первый этаж, в гостиную. В последнее время она все время запаздывала – и к столу, и к выходу, если предстояла прогулка или выезд втроем. Нужно было приготовиться или, как она это называла, «облачиться в доспехи». Что-то они защищали всё хуже, эти доспехи.

Уже укрепившись духом и даже выйдя на лестницу, она вновь застыла на середине.

Снизу донесся веселый голос, сказавший:

– Помилуйте, да на гвоздях-то зачем?

Другой, глуховатый, ответил:

– Это я в житии одного схимника почерпнул, он в пещере на «доске гвоздинной почивал во презрение к плоти». Мало ли какие неудобства будут на острове Нухива. Только я не на гвоздях – на кнопках, какими, знаете, бумагу пришпиливают. На гвоздях попробовал. Плохо высыпаешься.

– Я думаю! – воскликнул третий собеседник, залившись веселым, детским смехом. – Ах, что же Наташа? Ей бы послушать!

Первый голос был Искандера, второй, должно быть, оригинала Бахметева, третий – Колин, это был муж Натальи Алексеевны. Услышав свое имя, молодая женщина побледнела, развернулась и стала вновь подниматься, стараясь не скрипеть ступенями.

«Скверная, скверная тварь», – шептала она в смятении.

Смятение поселилось в ее душе две недели назад, с того дня, как они втроем катались по Темзе и неуклюжий Коля (он был на веслах) качнул лодку. Наталья Алексеевна как раз привстала, чтобы дотянуться до пикниковой корзины, потеряла равновесие и упала прямо на Искандера, а он ее подхватил. Вдруг потемнело в глазах, стиснулось дыхание, по телу прокатилась горячая волна, оно всё обмякло – и Наталья Алексеевна с ужасом поняла, что любит его, любит невыносимо. То есть она, конечно, любила его и прежде – как Колиного ближайшего друга, как прекрасного человека и вообще Герцена, но есть любовь и Любовь. Бог весть когда первая переросла во вторую, но маленькое происшествие в лодке открыло Наталье Алексеевне глаза на весь кошмар ее положения.

Ежели бы собрать всех живущих на свете мужчин, от Лапландии до Патагонии, Искандер был единственный, кого ни в коем случае нельзя было пускать в сердце. Двойного предательства бедный, славный, ранимый Коля просто не переживет. И главное как это будет пошло! Столько разговоров и мечтаний о России, о прекрасных идеях, о грядущем человечестве, а в итоге тривиальнейший адюльтер? Позор. Позор и гадость.

Хорошо, что мужчины с их всегдашней спасительной слепотой ни о чем не догадывались. Наталья Алексеевна дала себе клятву, что выжжет из души постыдную слабость каленым железом. А не выйдет – можно взять и уехать от них обоих. По крайней мере это будет честно.

Ободренная этой новой мыслью, она наконец взяла себя в руки и сбежала вниз.

– Прошу прощения, – весело сказала она, войдя в гостиную, – зачиталась Флобером. Вот писатель, понимающий женщин!

– Весьма неделикатная ремарка в присутствии другого писателя, – шутливо ответил Искандер.

J. Swain (based on the artwork of G. Du Maurier). Illustration for a novel by Elizabeth Gaskell “Wives and Daughters”. 1864. Wood engraving. Published in The Cornhill Magazine, October. British Library.

Мужчины поднялись. Бахметев сжал даме пальцы сильнее нужного, смутился, отдернул руку. Он был некрасивый, но милый. На двоих остальных Наталья Алексеевна нарочно не смотрела.

– Ах, Натали, ты пропустила такой рассказ! – упрекнул муж. – Представляешь, Павел Александрович ходил с бурлаками по Волге. И нанимался в артель грузчиков.

– Зачем же? – спросила она, тронув левую щеку. Та горела, потому что слева, близко, стоял Искандер.

– Надо было понять, прав ли Руссо насчет пользы простого труда для развития личности, – объяснил Бахметев. – Не прав. Тяжкий физический труд унизителен и превращает человека в рабочую скотину. В будущем выполнять его станут машины, и тогда будет возможно равенство. Не раньше.

Разговор был привычный, русский. Наталье Алексеевне стало спокойней.

– А что вы решили с двадцатью тысячами? – спросила она Искандера и даже сумела посмотреть ему в глаза.

– Две вещи. Распоряжаться этими деньгами будем мы с Николаем. Я положу их к Ротшильду сроком на десять лет, под пять процентов. Ежели Павел Александрович передумает, деньги ему вернутся. Эти условия закрепляются распиской.

– Не надо никакой расписки, – забеспокоился Бахметев. – И десяти лет не надо. Просто возьмите и всё.

– На иных основаниях мы не договоримся, – отрезал Искандер. – Придется вам искать других бенефициантов.

«Как поразительно сочетаются в нем доброта и сила», – подумала Наталья Алексеевна и отвернулась.

– Хорошо, – вздохнул увалень. – Коли вы настаиваете, пусть расписка.

Банковская контора Ротшильда в Нью-Корте (Сити)[78]78
  W. Luker Jr. Rothschilds’ Bank, St Swithin’s Lane. 1891. Lithograph for “London City” by W.J. Loftie. Published by Leadenhall Press. Bridgeman/Fotodom.ru.


[Закрыть]

– И вот еще что, – подумав, сказал Искандер. – Раз уж мы поедем в ротшильдовскую контору для оформления, я бы посоветовал вам поменять деньги на золото. Курс бумажного франка в связи с грядущими итальянскими событиями ненадежен. Пока вы плывете до Тихого океана, Маленький Наполеон может вовсе угробить свою валюту. Она уже сейчас котируется по ноль девяносто пять.

«Есть ли области знания, в которых он не разбирался бы?» – подумала Наталья Алексеевна, садясь подле мужа. Она была очень счастлива и очень несчастна.

По пути в Гринвич сначала разговаривали о Наталье Алексеевне. Огарев тревожился за здоровье жены. В последнее время у нее участились мигрени, приступы меланхолии, она то приходила в ажитацию, то лила беспричинные слезы. Перепады ее настроения были непредсказуемы. Взять хоть сегодня. Сама ведь сказала: «Поедемте все вместе провожать чудака в плаванье» – а в последний миг перед выходом вдруг: нет, езжайте без меня.

– У женщин бывают разные выкрутасы. Они не такие, как мы, – сказал на это Искандер, глядя на мутную воду Темзы, по которой шлепал колесами городской пароходик. – Причуды Натальи Алексеевны это, брат, пустяки.

И вздохнул, вспомнив собственную покойницу супругу.

Николай Платонович всплеснул руками, пораженный внезапной мыслью.

– Послушай! А не беременна ли она? Вот была бы штука! Мы уж отчаялись.

У Александра Ивановича на высоком лбу сдвинулись брови.

– Очень возможно, – с некоторой сухостью сказал он и поменял тему: – Я вот думаю, какая потеря для России, что люди вроде Бахметева уезжают из нее за тридевять земель, за химерой, только б быть подальше. А ведь они понадобятся, когда грянет буря. Именно такие: сильные, способные спать на гвоздях. Их ведь, Бахметевых, на свете немного. В обычные времена они и не особенно нужны. Но наступает година испытаний, и без таких паладинов революция захлебнется. Павел Александрович на своих Маркизовых островах о ней и не узнает.

– Ничего, зато есть мы с тобой. Я, например, тотчас же вернусь в Россию, как только там появятся баррикады! – Николай Платонович воинственно взмахнул кулаком в сторону приближающейся гринвичской пристани. Уже было видно мачты клипера, на котором Бахметев отправится в Новую Зеландию.

– Воображаю тебя на баррикаде, – улыбнулся Герцен. – С твоей ловкостью ты сверзнешься оттуда и свернешь себе шею.

Его друг беспечно пожал плечами:

– Мне цыганка нагадала, что я помру, споткнувшись на ровном месте. Лучше уж свернуть шею на русской баррикаде, чем на английской мостовой, – и махнул рукой на крыши тихого лондонского предместья.

Четверть часа спустя, уже на причале дальнего плавания, подле готового к отбытию трехмачтового барка «Акаста», оба пытались уговорить Бахметева образумиться, приводя и вышепомянутый аргумент, и всякие другие, не менее убедительные.

Павел Александрович выслушал не перебивая. Еще и немного подождал, когда Герцен с Огаревым уже умолкли – не скажут ли что-нибудь еще. Потом объяснил:

– В России интересно еще нескоро будет, а я ждать не могу И так уже немолод, мне тридцатый год. Хочется потратить жизнь на дело, а не на разговоры.

И больше ничего не прибавил.

В руках у него по-прежнему были только саквояж и узелок, но только теперь тяжелый.

– У вас что там, золотые монеты? – недоверчиво спросил Герцен. – Все полторы тысячи наполеондоров?

Бахметев кивнул.

– В саквояже места нет.

– Господи, да они же звякают! Вас ограбят и убьют! Купили бы сумку с замком!

Трехмачтовый барк[79]79
  Трехмачтовый барк Winterhude в сиднейском порту. Конец XIX –начало XX в. Australian National Maritime Museum.


[Закрыть]

– Жалко тратить деньги. Они принадлежат будущей коммуне. А ограбить меня трудно, я сильный, – ответил Павел Александрович.

На палубе ударил колокол. Немногочисленные пассажиры стали прощаться с провожающими.

– Свидимся ли? – отчего-то волнуясь, спросил Александр Иванович. – Если там не сложится, возвращайтесь. Ваши деньги вас ждут. И напишите из Веллингтона.

– Я возвращаться не умею. И писать тоже не привык.

– Ну так я вам напишу, до востребования. Есть же там какой-нибудь почтамт.

– Не дойдет. Я поменял имя. Англия не Россия, тут верят на слово и документа не спрашивают. Просто назвался по-другому – записали. Прощайте, господа. Должно быть, вы последние русские, кого я вижу.

Пожал обоим руку, для чего пришлось опустить звонкий узелок на доски, и пошел вверх по трапу, даже не оглянулся.

Он и потом, когда корабль отчалил и стал удаляться, не вышел помахать рукой.

Глядя вслед «Акасте», которую тащил в сторону моря пыхтящий буксир, Николай Платонович спросил:

– Слушай, а у тебя бывает, что тоже хочется уплыть куда-нибудь далеко-далеко, в иную жизнь, из которой нельзя, да и незачем вернуться?

Александр Иванович усмехнулся.

– «Плыть иль не плыть? Вот в чем вопрос. Что благороднее: сносить ли гром и стрелы враждующей судьбы, или восстать на море бед и кончить их борьбою?». Ты про это спрашиваешь? Конечно, бывает. Всем иногда хочется уплыть в иную жизнь и не оглянуться. Но штука в том, что хочешь ты этого или нет, все равно однажды уплывешь, никуда не денешься. Так к чему торопыжничать?