Текст книги "После тяжелой продолжительной болезни. История Российского государства. Время Николая II"

Эти претензии на реальную политическую власть потрясли правительство. Оно-то планировало в качестве первого материала для обсуждения отправить депутатам проект о создании прачечной и оранжереи в Дерптском университете.

Тронная речь Николая II. В. Поляков

При столь разном представлении о назначении Думы никакой совместной работы, конечно, получиться не могло.

От требований «адреса» правительство попросту отмахнулось. На проект амнистии ответило, что «в настоящее смутное время» она невозможна.

Депутаты почти единогласно выразили кабинету «формулу недоверия». Каждый раз, когда выступал какой-нибудь министр, в зале кричали «в отставку!».

Основные бои велись по двум вопросам: об отмене смертной казни (раз уж не получилось с амнистией) и о земельной реформе, в которой были заинтересованы депутаты-крестьяне. Речь шла ни более ни менее как о «принудительном отчуждении частновладельческих земель».

Когда Дума решила вынести этот взрывоопасный вопрос на всенародное обсуждение, терпение правительства закончилось.

Девятого июля 1906 года вышел царский манифест о роспуске парламента. Здание заседаний окружили войска. Депутатов внутрь не пустили.

«Я сел на велосипед и около 7 часов утра объехал квартиры членов Центрального комитета [партии кадетов], пригласив их собраться немедленно у Петрункевича», – вспоминает Милюков. Затем велосипедист наскоро, на крышке рояля, набросал документ взрывного содержания, тут же принятый остальными участниками совещания. Это был призыв к «пассивному сопротивлению», то есть к кампании гражданского неповиновения.

В тот же день более трети членов Думы перебрались в Выборг, на территорию автономной Финляндии, где не могла помешать российская полиция, и выступили с воззванием к российскому народу не платить налоги и не отбывать воинскую повинность: «ни копейки в казну, ни одного солдата в армию».

Произошла ситуация, очень похожая на французские события 1789 года. Тогда монарх точно так же созвал всенародное собрание – Генеральные Штаты, чтобы умиротворить общественное возбуждение, но случилось нечто противоположное. Когда выяснилось, что депутаты не согласны ограничиваться пустыми речами, и перед ними заперли двери зала заседаний, радикалы перебрались в другое помещение и объявили себя Учредительным собранием, после чего разразилась революция.

Профессор Милюков действует. И. Сакуров

Сущностная разница между французским 1789 годом и российским 1905-м заключалась в двух обстоятельствах. Во-первых, в России не сложилось многочисленного «третьего сословия», то есть среднего класса, которому была бы близка идея Учредительного Собрания. Во-вторых, либеральные вожди всячески подчеркивали свою нереволюционность. Концепция «пассивного сопротивления» явно не могла увлечь «широкие народные массы» и тем более привести к штурму Бастилии. «У нас не было языка, которым мы могли бы поднять народ, потому что истинный смысл совершившегося был ему мало доступен», – признал впоследствии Милюков.

Кроме того правительство проявило непривычную для него гибкость. «Выборжцы» храбро вернулись в Петербург, ожидая ареста и рассчитывая, что репрессии вызовут общественный взрыв. Это наверняка случилось бы, но бунтарей не арестовали. Воззвание было просто проигнорировано властями. И лишь потом, когда стало ясно, что никакого «пассивного сопротивления» нет, всех подписавших воззвание предали суду. Приговор был мягким – три месяца заключения, что трудно было назвать «жестокой расправой», но осужденные лишались избирательного права. Таким образом все предводители лево-либерального движения не смогли попасть в парламент следующего состава.

Внезапное хитроумие Власти объяснялось тем, что у нее сменился командующий – одновременно с роспуском Первой Думы вместо тусклого Горемыкина премьер-министром был назначен Петр Аркадьевич Столыпин.

Под руководством нового стратега самодержавие стало экспериментировать с трудной проблемой народного представительства. Было понятно, что надо как-то воздействовать на выборы следующего парламента, дабы он снова не получился чересчур оппозиционным. Мысль о подтасовках и фальсификациях государственным мыслителям тогда в голову не приходила, но были опробованы другие методы.

Помимо вышеописанного трюка с отстранением самых активных деятелей Общества от выборов, придумали ловкую штуку. Антиправительственно настроенные партии (всех левее «октябристов») не стали легализовать, то есть, выражаясь современным языком, регистрировать; при этом печатать избирательные бюллетени имели право только легализованные партии. Другим шагом по дерадикализации будущей Думы стало недопущение к выборам бедных крестьян и значительной части рабочих.

Новая избирательная кампания стартовала в ноябре 1906 года. Несмотря на «профилактические» меры, принятые правительством, проходила она совсем неблагостно. Нелегализованные партии легко обошлись без печатания бюллетеней – наоборот, превратили этот дефект в эффект: возникло движение волонтеров, заполнявших бумаги от руки. Кроме того, одумавшись, в выборах приняли участие революционеры – и социал-демократы, и социалисты-революционеры.

Таким образом за места во Второй Думе сражались уже четыре силы: сторонники традиционного самодержавия (правые); октябристы (центристы); радикальные либералы (левоцентристы) и социалисты (левые).

В результате парламент получился поделенным на две половины, причем лагеря образовались не столько по идеологическому признаку, сколько по готовности сотрудничать с правительством. Скажем, содержательного различия между октябристами и кадетами было намного меньше, чем между кадетами и социалистами или между октябристами и правыми, но при голосовании умеренные и «неумеренные» либералы обычно оказывались по разные стороны баррикад.

По этому параметру Дума опять получилась «нерабочей».

Кадеты, оставшись без «медийных лиц», потеряли много мест, зато возник довольно многочисленный социалистический блок. Суммарно заведомые нонконформисты получили 321 мандат из 518, а в ходе заседаний выяснилось, что вместе с левыми голосует и часть остальных депутатов.

Правда, теперь с трибуны громче зазвучали голоса «справа». У ревностных сторонников самодержавия появились яркие ораторы: В. Пуришкевич, В. Бобринский, В. Шульгин. Но о «правом» секторе Общества (который тоже существовал) мы поговорим позже.

В любом случае самой яркой «звездой» нового парламента был не кто-то из его членов, а глава правительства Столыпин.

Он отлично понимал важность общественного мнения и довольно искусно пытался им управлять. Речи премьера были красивы, энергичны и содержательны. Некоторые из них по праву считаются историческими. Масштаб личности Петра Аркадьевича чувствовали даже его политические оппоненты. Революционеров склонить на свою сторону он не пытался, но найти общий язык с широким кругом либералов пробовал, иногда небезуспешно. Важнее всего, что он олицетворял новые большие идеи, которые сумели увлечь некоторую часть Общества.

Но никакой волшебник не сумел бы справиться с Думой, большинство членов которой были настроены на конфронтацию, а некоторые вовсе рассматривали это учреждение как один из способов подрыва самодержавного государства.

Из-за крайне левых депутатов в конце концов и разразился кризис. Социал-демократическая фракция приняла активное участие в деятельности подпольной марксистской организации солдат. Об этом знала Охранка, имевшая там своих агентов. Столыпин потребовал снять с замешанных депутатов неприкосновенность. Когда Дума стала затягивать решение вопроса, премьер убедил царя распустить ее, пока подозреваемые не скрылись.

Это произошло 3 июня 1907 года. Вторая Дума проработала всего три с половиной месяца.

Сосуществование Власти и Общества в парламентском формате никак не складывалось. Партнеры не были готовы к встречному движению. Правительство, собственно, и не воспринимало думских «краснобаев» как партнеров, а те, в свою очередь, всего лишь отражали настроения среды, из которой вышли и которую представляли.

Нужно было экспериментировать дальше. Этим Столыпин и занялся.

Проблемное сотрудничество

3 июня 1907 года, день закрытия Второй Думы, принято считать концом массовых волнений, длившихся два с половиной года. Может показаться, что Власти было достаточно продемонстрировать твердость – и порядок в стране восстановился. Однако причина была не в твердости, во всяком случае не в ней одной и не в первую очередь. Как мы помним, к силовым методам правительство прибегало и прежде, причем неоднократно, да и Думу уже разгоняло, но оппозиционное движение только разрасталось.

В чем же дело? Как удалось Столыпину добиться того, что не получалось у его предшественников?

В условиях несвободы активная часть населения всегда будет настроена оппозиционно – если только правительство не найдет способа направить эту энергию в полезное для себя и интересное для Общества русло.

Премьер-министр не ограничился «закручиванием гаек», а одновременно предложил программу действий: грандиозную реформу, которую всё Общество стало обсуждать, а многим захотелось и поучаствовать в большой, важной работе. Иными словами, Власть вновь, как после 17 октября, «завладела повесткой», но на сей раз не просто предоставила активным людям свободу действий, а повела основную их часть за собой. Много лет спустя А. Гучков скажет, отвечая на вопрос интервьюера (отсюда некоторая нескладность изложения): «Накопление многих претензий к старому строю и наивная вера, что добиться новых основ жизни можно в порядке насильственном, революционном, а попытка компромисса не приведет ни к чему серьезному. Общее революционное настроение было. Сотрудничество с властью – это значит человек предает себя. Потом перемена пришла со Столыпиным. Сотрудничество можно было наладить с правительством Столыпина». Бывший премьер-министр В. Коковцов в своих мемуарах пишет: «Призывы бунтарского свойства вовсе прекратились, и рядом с быстро загоравшеюся новою избирательною кампанией наступило какое-то давно небывалое спокойствие в стране».

Но содержательной программы было недостаточно. Требовалось сформировать парламент, который принял бы эту программу, а не начал ставить ей препоны, демонстрируя свою независимость. Дума должна была стать работоспособной, что при авторитарной системе означало «управляемой», послушной правительству. Прибегать к фальсификациям и прочему мелкому жульничеству монархия не могла, потому что самодержавная власть должна печься о своей респектабельности, ее утрата подрубает одну из опор такого государства. Злоупотребления, конечно, происходили, но эпизодические, на региональном уровне – кое-где местная администрация от излишнего усердия мешала нежелательным кандидатам зарегистрироваться. О таких случаях писала пресса, и эффект как правило получался обратным.

Но в распоряжении государя императора было иное средство – он мог по собственному усмотрению менять правила игры.

Вышла новая редакция избирательного закона. Теперь вводились иные пропорции представительства. Они и прежде были мягко говоря неравными, отныне же становились просто гротескными.

Крестьянство, составлявшее четыре пятых населения, получало 22,5 процента мест (раньше – 42 %). Количество выборщиков от городской бедноты, включая рабочих, тоже резко сокращалось. Зато землевладельцам гарантировалось большинство – 50,5 % (раньше 31 %). То есть получалось, что один помещичий голос равнялся более чем двумстам крестьянским. Кроме того в манифесте о новом порядке выборов провозглашалось: «Созданная для укрепления государства Российского, Государственная дума должна быть русской и по духу. Иные народности, входившие в состав державы нашей, должны иметь в Государственной думе представителей нужд своих, но не должны и не будут являться в числе, дающем им возможность быть вершителями вопросов чисто русских». На практике это означало, что поляки и кавказцы теперь выбирали в три раза меньше депутатов, а народы Средней Азии были вообще объявлены не достигшими «достаточного уровня гражданственности». Эта неприкрыто шовинистическая поправка обострила другую хроническую болезнь государства – национальную.

Новая электоральная структура, конечно, была вопиюще несправедливой, но свою непосредственную задачу выполнила. Парламент по-прежнему остался трибуной для оппозиции, которая произносила дерзкие речи, но при голосовании обычно оказывалась в меньшинстве.

Строй, установившийся в России с июня 1907 года и просуществовавший до Февральской революции, называли «думской монархией». «Думская» не означало «парламентская», потому что никаких реальных возможностей участвовать в управлении страной у депутатов не было. Обе палаты могли делать запросы министрам о «незаконных деяниях» и, если не удовлетворялись полученным разъяснением, доводить до государя свое недовольство – не более. Право утверждения законов подрывалось тем, что в случае конфликта правительство имело право на время распустить квазипарламент, «если чрезвычайные обстоятельства вызовут необходимость в такой мере» и ввести необходимый закон собственной волей, что в марте 1911 года и случилось. Однако подобный конфликт был исключением.

В результате модификации избирательного механизма Третья Дума получилась вполне лояльной по отношению к самодержавному режиму. Она была более чем на треть «правой» (главным образом за счет землевладельческой «курии»), менее чем на треть «левой», а центральное положение заняли октябристы и их союзники. От того, к какому флангу примыкала середина, и зависел исход голосования. При Столыпине центр почти всегда был на стороне правительства, что обеспечивало более или менее гладкую законодательную работу. Председателем Думы стал Гучков, всячески поддерживавший премьера – до тех пор, пока не разразился вышеупомянутый кризис 1911 года, о котором будет подробно рассказано, когда мы дойдем до рассмотрения столыпинских реформ.

В третьем, сильно поправевшем составе Дума наконец смогла отработать полный срок, пять лет.

Следующие выборы прошли осенью 1912 года. Четвертая Дума работала уже не с харизматичным, волевым Столыпиным, а с премьер-министрами «закатной» поры самодержавия, и каждый следующий был слабее предыдущего.

В новой Думе тон задавали не центристы, а крайние «фланги» – левый и правый. Оба были не столько многочисленны, сколько активны. Взаимные оскорбления и шумные скандалы стали обычным атрибутом заседаний. Вообще «шоу-составляющая» превратилась чуть ли не в главный элемент российской парламентской жизни. Из чтения газет и мемуаров складывается впечатление, что вся эта накипь занимала прессу и публику гораздо больше, чем дебаты по законодательству.

По французской моде депутаты Думы третьего и четвертого созывов то и дело вызывали обидчиков на дуэль – это был своеобразный способ самопиара, вполне безопасный. Из четырех десятков думских дуэлей ни одна не завершилась трагически. Кажется, только однажды пролилась кровь – когда А. Гучков легко ранил другого «октябриста» графа А. Уварова, который обозвал его «политиканом».

«Для дуэли нужны, во-первых, оскорбления, во-вторых, широкая реклама, в-третьих, полдюжины автомобилей, затем десяток газетных репортеров, наконец, фотографический аппарат (еще лучше кинематограф)», – иронизировала газета «Утро России» в фельетоне «Сирано де Гучков».

Другой депутат О. Пергамент, член кадетской партии, по происхождению еврей, вызывал лютую ненависть у ультраправых, которые даже сочинили эпиграмму:

 
Жид Пергамент
Попал в парламент.
Сидел бы дома,
Ждал погрома.
 

Вместо того, чтобы сидеть дома и ждать погрома, Пергамент стрелялся с черносотенным депутатом Н. Марковым.

Заклятые враги поехали за город с секундантами, тоже депутатами Думы. Картинно обменялись выстрелами. Не попали. «Господа, ваша честь защищена, теперь вы можете протянуть друг другу руки», – объявил секундант. Все выпили шампанского и поехали домой.

Дуэль Гучкова и Уварова. «Петербургский листок»

Пока обстановка в стране не стала критической, особенных проблем с Думой у правительства не возникало.

Покладистость парламента обеспечивалась еще и тем, что председательствовал в нем октябрист М.В. Родзянко, сменивший на этом посту Гучкова еще в прежнем составе и сумевший сохранить расположение большинства. Михаил Владимирович был приемлем и для царя, поскольку был убежденным монархистом, камергером двора. По дальнейшей эволюции взглядов этого неконфликтного, осторожного человека можно проследить за тем, как центральная часть Думы постепенно левела и переходила в лагерь, враждебный самодержавию. Забегая вперед, скажу, что разрыв между Властью и Обществом, предрешивший падение монархии, произойдет, когда в августе 1915 года в Думе сформируется Прогрессивный блок из левых и правых либералов, то есть центр присоединится к оппозиции.

Казалось бы, при «думской монархии» парламент был низведен до положения декорации или же «свистка», в который выходил весь пар общественного недовольства. Люди читали газеты, восхищались дерзостью ораторов, и создавалось ощущение, что в стране происходит политическая жизнь, что есть народные представители, которые в будущем, может быть, чего-то добьются. На самом же деле самодержавие не допускало Общество ни к каким важным решениям, а при всяком затруднении попросту приказывало Думе завершить очередную сессию.

Но даже такой недопарламент представлял собой угрозу для российской государственной модели. В роковую минуту, когда Власть зашатается, вдруг окажется, что в стране есть альтернативный центр политической воли – легитимный и уже привычный. Тогда декорация перестанет быть декорацией.

Во второй части книги будет хронологически показано, как постепенно подготавливался и с какой неожиданной легкостью осуществился этот поворот.

Бремя Империи

Империей Россия стала двумя веками ранее, в результате грандиозных преобразований Петра Великого. Обрела статус великой державы, разрослась в западном, восточном и южном направлениях. На пике своего военного могущества почти в одиночку выдержала французское (на самом деле всеевропейское) нашествие и после взятия Парижа на сорок лет даже превратилась, как выразились бы теперь, в сверхдержаву, диктовавшую свою волю половине континента.

Однако имперский формат имеет не только преимущества, но и серьезные дефекты. В сущности, он сам по себе – болезнь, только уже не специфически российская. Главное отличие империи заключается в том, что она, подобно газу, стремится занять всё доступное пространство. Империя должна все время расти и расширяться, а затем защищать добытое пространство и завоеванное влияние.

К началу XX века в мире сложилось несколько таких образований. Британская, французская, австро-венгерская и российская империи считались ветеранами, самая старая, турецкая, уже совсем одряхлела. Кроме этих уже традиционных конкурентов появился молодой хищник – германская империя, а далеко на востоке набирала силу Япония, к которой, впрочем, европейцы пока всерьез не относились. Соединенные Штаты тоже вели себя по-имперски, занимая новые территории военной силой.

В двадцатом столетии империи распадутся – одни раньше, другие позже. Наступит эпоха нового глобального экспансионизма, культурно-экономического, и сохранит свои позиции только Америка, которая раньше всех переориентируется с «жесткой» силы на «мягкую».

Самым слабым членом «имперского клуба» окажется Россия, которая развалится первой – и единственной из лагеря стран-победительниц в Первой мировой войне. Не понадобится даже военного поражения, как в случае Германии, Австро-Венгрии и Турции. Окажется достаточно внутренних болезней.

В какой же момент и в связи с чем имперский статус для России перестал быть преимуществом и превратился в обузу?

Главная причина заключалась в том, что на протяжении восемнадцатого и девятнадцатого веков страна делала ставку почти исключительно на военную мощь. У России почти всегда был самый большой в мире военный бюджет и самая большая армия. Другие империи увеличивали свое влияние и за счет торгово-промышленного развития, захватывали колонии для выколачивания прибыли, богатели. Российский же способ приращивания земель был скорее затратным: новые территории часто не пополняли бюджет, а, наоборот, требовали дополнительных расходов (пример тому – дорогостоящее во всех смыслах завоевание Кавказа). Можно сказать, что имперскость обходилась стране слишком дорого – просто в финансовом смысле. Экономический рост начался только после реформ 1860-х годов, то есть с большим опозданием, и частная инициатива постоянно сталкивалась с обычными для несвободного государства трудностями: коррупцией, всесилием бюрократии, гражданским бесправием.

Положение «сверхдержавы» было утрачено еще в середине XIX столетия, после неудачной Крымской войны. Но империей из-за этого Россия быть не перестала, а лишь перенаправила вектор экспансии туда, где встречала меньше сопротивления: на восток. На западе она и так проглотила больше, чем могла переварить, – Польша никак не желала интегрироваться и представляла собой вечную проблему.

В шестидесятые – восьмидесятые годы русские войска активно колонизировали среднеазиатские просторы, но затем столкнулись со встречным движением британцев, подбиравшихся к Персии, Ирану и Афганистану с юга. Некоторое время две державы были на грани войны, но в конце концов договорись о разделе сфер влияния.

После этого «свободным» вектором экспансии остался только Дальний Восток, где находились соблазнительно слабые Китай с Кореей. Империя просто не могла не попытаться освоить этот огромный, богатый регион, иначе она не осталась бы империей.

Другой функцией всякой империи является защита уже имеющихся зон влияния (на языке той эпохи это называлось «зонами интереса»). Такой зоной, в частности, были Балканы, где России приходилось соперничать с Австро-Венгрией, тоже претендовавшей на первенство.

Обе имперские проблемы, дальневосточная и балканская, внесли свой вклад в крах самодержавной монархии.