Текст книги "Внеклассное чтение"

Что за чудо?

Митя пригляделся – вон оно что! Печь шла не до самого потолка, там была щель, этак с пол-аршина. Надо полагать, для циркуляции нагретого воздуха.

По портьере лазить человеку невозможно, поэтому со скамьи он вскарабкался на подоконник, оперся ногой на медную ручку заслонки, другой встал на приступку, ухватился за фрамугу, а там уже можно было и до печного верха дотянуться.

Ну вот и встретились, мадемуазель Зефира! В узком, темном надпечье передвигаться получилось только ползком. В носу щекотало от пыли, и мундир с кюлотами, наверно, запачкались, но зато пропажа была возвращена – мартышка без боя вернула пряжку, сама протянула.

Выходило, что она не подлая и не жадная. Оказавшись на печи, угомонилась, дразниться перестала. Может, она вовсе и не бежала от Мити, а к себе в гости звала?

А судя по некоторым признакам, именно здесь, на печи, находилось Зефиркино жилище или, вернее сказать, ее эрмитаж, куда посторонним доступа не было. Когда глаза приобвыклись с темнотой, Митя разглядел разложенные по кучкам сокровища: с одной стороны пол-яблока, несколько коржиков, горку орехов; с другой – вещи поинтересней. Золотая ложечка, большой хрустальный флакон, еще что-то, переливавшееся голубоватыми бликами. Взял в руку – алмазная звезда. Верно, та самая, утащенная у незадачливого старичка. Надо вернуть, то-то обрадуется. Во флаконе темнела какая-то жидкость. Духи?

– Нехорошо, – сказал Митя хозяйке. – А если каждый начнет таскать, что ему нравится? Это у нас тогда как во Франции выйдет – революция.

Зефирка погладила его сухой лапкой по щеке, сунула огрызок печенья – угощайся, мол.

– Мерси. Давай-ка лучше отсюда слезать, не то…

Тут в комнате раздались шаги – вошли двое, а то и трое, и Митя замолчал. Ах, нехорошо. Найдут на печи, да еще с ворованным. Не ябедничать же на Зефирку, тварь бессловесную и к тому же, как выяснилось, нескверную сердцем.

– …Будто мало девок! Никогда не мог понять, почему нужно непременно упереться в какую-нибудь одну! – произнес мужской голос, показавшийся знакомым. – Ведь суть-то одна, вот это, и ничего более. – Раздалось легкое пошлепыванье, будто стучали ладонью по ладони или, скорее, по сжатому кулаку, после чего говоривший продолжил. – Эк что придумали, статс-даму вам подавай! Царскую свойственницу! Да в своем ли вы уме, князь? Блажь, и к тому же преопасная. Предосторожность с мальчонкой вас не спасет. Князь, вы не думаете ни о себе, ни о преданных вам людях!

Метастазио – вот кто это, узнал Митя.

– Оставь, надоел, – ответил второй (уж понятно, кто). – Клянусь, она будет моей, чего бы мне это ни стоило.

– Чего бы ни стоило? – зловеще переспросил итальянец. – Даже, к примеру, положения, высшей власти, наконец, самое жизни? Помните про завещание. Вы в двух шагах от сияющей вершины, а норовите броситься в пропасть! Что вас ждет, если воцарится курносый – об этом вы подумали?

– Ему что, – басисто вступил в разговор третий, неизвестно кто. – Ну, в поместье сошлют или, шишки зеленые, за границу укатит. А за горшки платить нам с вами, Еремей Умбертович. Ma foi,[5]5
  Право (фр.)


[Закрыть] Платон, ну ее к черту, дуру жеманную. Ты не думай, нешто я не понимаю, каково тебе со старухой слюнявиться? Я тебе, сосенки точеные, нынче же из табора такую богиню доставлю – затрясешься. И шито-крыто будет, никто не сведает!

– Молчи, Пикин. Ты дурак, тебе только по шлюхам таскаться. Оба заткнитесь! Мое желание вам – закон. А перечить будете, выгоню прочь. Нет, не выгоню – болтать про меня станете. В медвежью яму кину, ясно?

Загрохотали гневные шаги – один ушел, двое остались. Значит, придется еще ждать. Зефирка положила Мите голову на плечо, сидела тихо.

Внизу помолчали.

– Ну что, Пикин? – медленно произнес секретарь светлейшего. – Сами видите, наш петушок вовсе ума лишился. Дальше ясно: поймают с поличным (уж ловильщики сыщутся) да и взашей. Старуха не простит. Время теряем, Пикин. Вы завтра во дворце на дежурстве, так?

– Так.

– Ну и подмените склянку, как велено. Старуха выпьет и околеет, но не сразу – дня через два. Успеет и завещание объявить, и Внуку скипетр передать. Тогда нам бояться нечего, в еще большей силе будем. Что вы усами шевелите? Или перетрусили, прославленный храбрец?

А ведь «старуха» – это государыня императрица, догадался Митя, и ему стало очень страшно. Околеет? Отравить они ее, что ли, хотят? Как Мария Медичи наваррскую королеву? Ах, злодеи!

– Еремей Умбертович…

– Что это вы, Пикин, в глаза не смотрите? Или забыли про расписку? А про ту шалость? Это ведь каторга, без сроку.

– Ладно пугать, не из пугливых, – огрызнулся преображенец. – Нашел чем стращать – каторгой. Бутылку подменить дело ерундовое, да только вот какая оказия… Пропала склянка-то.

– Что-о?! Как пропала?!

– Ума не приложу. В спальне у меня была, в сапоге. Думал, никто не залезет. А нынче утром сунул руку – пусто.

– Это Маслов, – простонал итальянец. – Он, ворон, больше некому. Тогда непонятно одно: почему вы еще на воле? Или не опознал? Навряд ли. Он у старухи каждый день, не мог не заметить, что склянка точь-в-точь, такая же. А если… Тс-с-с! Что это? Вон там, на печи!

Ax, беда! Выдала Митю несмышленая Зефирка. Надоело ей тихо сидеть, зашебуршилась, заелозила, да и брякнула каким-то из своих сокровищ.

– Мышь.

– Странная мышь, со звоном. Ну-ка, кликните слуг.

– Зачем слуг? Сам взгляну. Я, Еремей Умбертович, ужас до чего любопытный.

Внизу, совсем близко, загрохотало – это Пикин лез любопытствовать. Не торопился, лиходей, да еще напевал хрипловатым голосом:

 
Ни крылышком Амур не тронет,
Ни луком, ни стрелой.
Псишея не бежит, не стонет —
Свились, как лист с травой.
 

В щель просунулась ручища, блеснув золотой пуговицей на обшлаге.

Митя вжался в самую стену, затаил дыхание. Да где там – не укроешься: капитан-поручик шарил обстоятельно, не спеша.

 
Парапетам, парапетам, согласием дыша.
Та цепь тверда, где сопряженно с любовию душа…
 

Глава пятая
Истребление тиранов

Едва цепь, соединявшая душу Ивана Ильича Шибякина с телом, оборвалась, как сразу же выяснилось, что все обман – никакого конца света не предполагается. Небо немедленно посветлело, облака из черных снова стали белыми, да и солнце передумало гаснуть. Какой там – оно засияло еще пуще, торопясь завершить свой недолгий осенний маршрут.

Когда же на город сошли густые ноябрьские сумерки, Николас Фандорин оторвался от уютно мерцающего экрана, потянулся и подошел к окну.

Одуревшему от программирования взору Москва явилась странно расплывчатой и даже, выражаясь языком компьютерным, глючной. На первый взгляд обычный вечерний ландшафт: разноцветные рекламы, волшебно-светозарная змея автомобильного потока, извивающегося по Солянке, подсвеченные прожекторами башни Кремля, вдали – редкозубье новоарбатских «недоскребов». Но, если присмотреться, все эти объекты имели различную консистенцию, да и вели себя неодинаково. Кремль, церкви и массивный параллелепипед Воспитательного дома стояли плотными, непрозрачными утесами, а вот остальные дома едва приметно подрагивали и позволяли заглянуть внутрь себя. Там, за зыбкими, будто призрачными стенами, проступали контуры других построек, приземистых, по большей части деревянных, с дымящими печными трубами. Машины же от пристального разглядывания и вовсе почти растаяли, от них осталась лишь переливчатая игра бликов на мостовой.

Николас посмотрел себе под ноги и увидел внизу, под стеклянным полом, крытую дранкой крышу, по соседству, в ряд, другие такие же, еще острый верх бревенчатого частокола. Это амбары с солью, догадался магистр истории. Задолго до того, как в начале двадцатого века Варваринское товарищество домовладельцев выстроило многоквартирную серокаменную махину, здесь находился царский Соляной двор. Неудивительно, что в этих каменных теснинах ничего не растет – земля-то насквозь просолена. Тут Фандорин разглядел у ворот Соляного двора часового в тулупе и треугольной шляпе, на штыке вспыхнул отблеск луны. Это уж было чересчур, и Николас тряхнул головой, отгоняя не в меру детальное видение.

Разве можно до такой степени погружаться в восемнадцатое столетие? Время – материя коварная и непредсказуемая. Однажды так вот нырнешь в его глубины, да и не сумеешь вернуться обратно.

Еще раз встряхнулся, энергично, и наваждение рассеялось. Пол снова стал непроницаемым, дубовым, на улице заурчали автомобили, а с верхнего этажа донеслась дерганая карибская музыка – там жил растаман Филя.

Надо сказать, что отношения с местом обитания у Фандорина сложились странноватые. Такой уж это город – Москва. В отличие от Венеции или Парижа, она берет тебя в плен не сразу, при первом же знакомстве, а просачивается в душу постепенно. Этакая гигантская луковища: сто одежек, все без застежек, снимаешь их одну за одной, снимаешь, сам плачешь. Плачешь оттого, что понимаешь – до конца тебе не раздеть ее никогда.

Голос у тысячелетнего Города – в смысле, настоящий, а не обманный, который для гостей столицы – не шум и гам, а тихий-претихий шепот. Кому предназначено, услышит, а чужим незачем. С некоторых пор Ника научился разбирать эти приглушенные речи. А потом, лиха беда начало, приспособился и видеть такое, что открывается немногим. Например, контуры прежних зданий, проступающие сквозь стены новых построек. Парящие над землей разрушенные церкви. Гробы позабытых кладбищ под многолюдными площадями. Даже людей, которые жили здесь прежде. Толпы из разных московских времен скользили по улицам, не пересекаясь и не замечая друг друга. Иногда Фандорин останавливался посреди тротуара как вкопанный, залюбовавшись какой-нибудь незнакомкой в пышной шляпке с вуалью. На долговязого растяпу налетали сзади, обзывали сердитым словом (и поделом обзывали). Опомнившись, Николас виновато улыбался и шел дальше, но все оглядывался, оглядывался – не вынырнет ли снова у витрины «Седьмого континента» силуэт из столетнего далека.

Как-то раз, сдуру, попробовал рассказать про другую Москву жене. Та встревожилась, потащила к психиатру – еле отбился. Что ж, если это было и сумасшествие, Нике оно нравилось, излечиваться он не хотел. Во всяком случае, он псих тихий и никому не докучающий, не то что сегодняшний господин Кузнецов. «Суд удаляется на совещание». Каково? Ладно, а сам-то, сам: президент фирмы добрых советов, подверженный галлюцинациям и тратящий уйму времени на никому не нужные игрушки.

За этим дурацким занятием не заметил, как день пролетел. С загадкой для сержанта в конце концов все устроилось. Придумался такой фокус – пальчики оближешь или, как выражается Валя, абсолютный супер-пупер.

Секретарь разок заглянул в кабинет, наверное, хотел что-то спросить, но Николас замахал на него: уйди, уйди, не до тебя – перед Данилой никак не желала открываться дверь в Бриллиантовую комнату. То и дело звонил телефон, но, судя по тому, что Валя обходился сам, ничего важного. Говорить пришлось всего однажды, с женой.

– Пожар, – сказала Алтын, как всегда, без вступлений и нежных словечек, даже без «здравствуй». – Из Питера позвонили. Там «Возня» горит. Заболел председатель секции по растленке. Нужно выручить. Я из редакции в аэропорт. Забери зверят из сада. Вернусь через три дня. Ты в порядке?

– Да, но…

– Не скучай.

И повесила трубку. Жена у Николаса была ужасно невоспитанная. Он давно к этому привык и не обижался, только иногда, в философические минуты, диву давался – что за диковинную пару они собой представляют: двухметровый рефлексирующий мямля, воспитанный в вест-эндской частной школе, и маленькая, задиристая пантера из бескудниковских джунглей. Налицо несхожесть вкусов, противоположность темпераментов, даже внутренние хронометры у них настроены по-разному – Алтын живет по секундной стрелке, а он ведет отсчет времени на века. Почему молодая, стильная, победительная женщина до сих пор не послала «баронета хренова» (как выражалась Алтын в сердитые минуты, и это еще в лучшем случае) к королеве-матери (еще одно выражение из ее динамичного лексикона), для Фандорина было загадкой, чудом из чудес. Однако спасибо за то, что на свете есть чудеса, и не стоит подвергать их химическому анализу.

Полное название «секции по растленке» было такое: Секция по борьбе с растлением несовершеннолетних при Всероссийском Обществе Защиты Нравственности Юношества (в просторечии «Возня»), одним из учредителей и спонсоров которого являлась газета «Эросс». К этим общественным обязанностям Алтын относилась не менее серьезно, чем к редакционным, и никакого противоречия между обеими сферами своей деятельности не видела. На ехидные Никины замечания отвечала: полноценная сексуальная жизнь нравственности не помеха, а если ты, дожив до сорока лет, этого еще не понял… – и дальше начинались оскорбления.

Забрать из детского сада детей? Однако Николас обещал, что съездит с Валей Гленом в Мюзик-холл. Валя давно занимался современным танцем, но исключительно для собственного удовольствия, а тут вдруг решил попробовать свои силы на профессиональной сцене. В Мюзик-холле шел открытый кастинг для нового супер-продакшна «Пиковый валет», и человек будущего очень нервничал, просил оказать моральную поддержку. Должно быть, затем и в кабинет заглядывал – проверить, не забыл ли шеф про обещание.

Сейчас четверть седьмого. В саду детей держат до восьми, самое позднее до половины девятого. Значит, нужно было торопиться.

Фандорин вышел в приемную.

Глен стоял у окна, выходившего во двор, и что-то сосредоточенно разглядывал. По стеклу плыли неземные красно-синие отсветы. Заинтересовавшись их происхождением, Николас присоединился к своему помощнику.

Колодец двора, расписанный домоуправлением в цвета лунного кратера, смотрелся жутковато, но красиво. Окна сияли, как планеты, а внизу стоял луноход – милицейский автомобиль, гонявший по стенам красные и синие блики. Какие-то люди водили по земле кружками яркого света, и на мгновение из полумрака выхватился нарисованный мелом контур человеческой фигуры.

– Что там такое? – спросил Фандорин.

– Улет, старфлайт, – мечтательно протянул Валя.

– Какой улет?

– Полный. Мужик какой-то взял и улетел. Абсолютно. Послал всех на факофф и улетел. Наверно, вмазал «белого» или стэмпов нализался – от них тоже крылья вырастают.

– Кто-то выкинулся из окна? – спросил дрогнувшим голосом Ника. – Только что?

Живешь обычной, счастливой жизнью, расстраиваешься или радуешься из-за пустяков, а в это время совсем рядом кто-то задыхается от нестерпимой боли или невыносимого одиночества и выносит сам себе смертный приговор…

– Не, давно уже. Часа три. Сначала альтефрау дворовые заголосили, потом приехали флики. Я хотел вам сказать, а вы меня по бэксайду веником.

– Ты что тут про стэмпы плел? – нахмурился Николас, отходя от окна. – Какие еще крылья? Смотри, Валентин, ты мне слово давал. Будешь баловаться с наркотиками – вылетишь в секунду, без выходного пособия.

– То-то с бонанзы соскочу, – съязвил ассистент.

Туше. Что правда, то правда – денег Николас платил своему помощнику мало, да и те с задержками. С другой стороны, Глен работал в «Стране советов» не из меркантильных соображений. Мать-банкирша (Валя называл ее Мамоной) выдавала сынуле на кино и мороженое куда больше, чем Николас зарабатывал в самые хлебные, докризисные времена. Фандорин неоднократно намекал представителю золотой молодежи, что при нынешней конъюнктуре вполне может обойтись и без секретаря, но реакция на подобные демарши была бурной. В голубые дни Валя наливался скупой на слова мужской обидой, а в розовые закатывал, то есть закатывала истерику с рыданиями.

Глен не делал секрета из причины, по которой пять дней в неделю, с одиннадцати до шести, просиживал в приемной офиса 13-а. Причина была романтической и называлась «Любовь». В каком из двух своих качеств Валя был (была?) влюблен(а) в шефа, для последнего оставалось загадкой, ибо Николас ловил на себе томные взгляды ассистента и в голубые, и в розовые дни. Глен обладал чудовищным терпением гусеницы-древоточицы и, несмотря на абсолютную невосприимчивость обожаемого начальника к андрогинным соблазнам, явно не терял надежды рано или поздно добиться своего. Фандорин понемногу привык к утомительным повадкам секретаря – зазывному трепету ресниц, облизыванию якобы пересохших губ, беспрестанному соскальзыванию бретельки с точеного плечика – и перестал обращать на них внимание. В конце концов, с канцелярской работой Валя справлялся превосходно, а на выезде и вовсе был незаменим. Где найти другого такого сотрудника, да еще за столь неубедительную зарплату? В этой логике безусловно присутствовал постыдный элемент содержанства, но Фандорин рассчитывал, что Валина страсть постепенно перейдет в платоническую фазу – ведь сексуальная жизнь человека будущего протекала куда как бурно и без Никиного участия.

Валя укоризненно потупился, ласкающим движением руки провел по своей тонкой шее, любовно обрамленной воротом пятисотдолларового свитера, погладил себя по полированной до зеркального блеска макушке. Он очень гордился идеальной формой черепа и в мужской своей ипостаси выставлял ее напоказ, в женской же предпочитал разнообразие в прическах – в особом шкафу у него висело несколько десятков париков самых невообразимых фасонов и расцветок.

– Ладно вам закидываться. – Глен одним пальцем дотронулся до Никиного плеча. – Захотел человек и улетел. Его прайваси. Мы все как перелетные фогели. Поклюем семечек, выведем птенцов и курлык-курлык, пора в райские страны. Шеф, мы едем в театр или нет? Ай эм coy нервэс, прямо кошмар!

* * *

Все он врал про кошмарное волнение. Это стало ясно, когда три десятка претендентов стали отплясывать на сцене, следуя командам режиссера («Ручейком назад! Прыжок! Еще! Теперь поработайте ногами! Девушка в зеленом трико, я сказал ногами, а не задницей! Волну руками! Так! Показали растяжечку!»).

Среди всего этого броуновского движения Глен смотрелся прима-балериной в окружении кордебалета. Его прыжки были самыми высокими, ручеек самым изящным, ноги он закидывал так, что колено сливалось с плечом, а когда режиссер велел «поддать эротики», все, кто сидел в зале, смотрели уже только на новоявленного Антиноя.

При этом Валя еще успевал метать быстрые взгляды на шефа, так что замысел был очевиден: привел для того, чтобы впечатлить. Фандорин вздохнул, посмотрел на часы – через десять минут пора было ехать за детьми.

Режиссер выставил со сцены всех кроме Вали и теперь гонял его одного, так что исход конкурса можно было считать предрешенным.

И следующая группа конкурсантов, и болельщики, и даже посрамленные претенденты не сводили глаз с божественного танцовщика, подбадривали его криками и аплодисментами. Особенно усердствовали девушки. Николас заметил, что некоторые из них с явным интересом поглядывают и на него. Это было лестно. Если в сорок лет на тебя засматриваются нимфетки, значит, ты еще чего-то стоишь. Он расправил плечи, небрежно закинул руку на спинку пустого соседнего кресла.

Одна девчушка, очень худенькая, из-за алого трико похожая на весеннюю морковку, пошептавшись с подружками, направилась к Фандорину. Ну, это уж было лишнее. Невинно полюбоваться младой порослью – это одно, но вступать с нею в переговоры, да еще, возможно, нескромного свойства?

На всякий случай он снял руку с кресла, застегнул пиджак и нахмурился.

– Извините, вы голубой? – спросило дитя, приблизившись.

Зная раскованность московской молодежи, Николас не очень удивился. Просто ответил:

– Нет.

Морковка просияла, обернулась к подружкам и показала им два пальца, сложенные колечком – окей, мол.

– Значит, вы его ботинок? – кивнула она в направлении сцены. – Пришли попсиховать?

Только теперь до Николаса дошла причина девичьей заинтересованности в его персоне. Слово «ботинок» (производное от «батя») на живом великорусском означало «отец».

– Не ботинок, а коллега, – печально молвил он. – Однако не советую вам, милая барышня, увлекаться Валей.

Девчушка схватилась за сердце.

– Так это он голубой? Он не по девчонкам, да?

Николас не сразу придумал, как объяснить окрашенность Валиных пристрастий.

– Он… полихромный. Но, повторяю еще раз, не советую. Наплачетесь.

– Вы, дяденька, советами своими на базаре торгуйте, – ответила повеселевшая барышня. – Хорошие бабки получите.

И пошла себе. Вот уж воистину: устами младенца.

* * *

На Покровку, в детский сад «Перипата», Николас домчал быстрей, чем рассчитывал. Всегдашней пробки на бульваре не было – спасибо ноябрю, полудремотной поре, когда замедляется ток всех жизнеформирующих жидкостей, в том числе московского траффика.

Сад был не обычный, казенного образца, а прогрессивный, частный. Некая преподавательница-пенсионерка, устав прозябать на полторы тысячи в месяц, набрала группу в десять детей. Ее соседка по коммуналке, в прошлом художник-график, отвечала за питание. Стихийно возникший штат дошкольного учреждения дополняли остальные соседи: безработная аптекарша и увечный майор-спецназовец, которому доверили спорт и подвижные игры. Платить за детей приходилось немало, но «Перипата» того стоила – даже взыскательная Алтын была детсадом довольна.

Геля сидела в прихожей на галошнице, болтая ногами.

– Явился, – сказала она (научилась суровости у матери). – Между прочим, восемь часов. Костю с Викой уже забрали.

Прислушавшись к воплям, доносившимся из глубины квартиры, Николас парировал:

– Но остальные-то еще здесь.

– А Костю с Викой уже забрали, – непреклонно повторила дочь, но все же чмокнула отца в щеку, и Ника привычно растрогался, хотя поцелуй был всего лишь данью традиции.

– Что же ты не играешь?

– Я не люблю про взятие дворца Амина.

– Какого дворца? – изумился Фандорин.

– Ты что, пап, с Чукотки? – покачала головой Геля. – Амин – это афганистанец, который хотел нас всех предать.

– Афганец, – поправил Ника, мысленно, уже в который раз, пообещав себе поговорить с майором Владленом Никитичем, забивающим детям голову всякой чушью. И потом, что это за выражение про Чукотку? Или побеседую с самой Серафимой Кондратьевной, дал себе послабку магистр, потому что несколько побаивался ветерана спецназа, у которого вместо куска черепа была вставлена титановая пластина.

Минут двадцать ушло на то, чтобы вытащить из боя сына. Эраст дал себя эвакуировать, лишь получив тяжелое ранение в сердце. Николас вынес героя в прихожую, одел, обул. Сознание вернулось к раненому только на лестнице.

Все-таки удивительно, до чего мало близнецы были похожи друг на друга. Геля светловолосая, в отца, а глаза мамины, темно-карие. Эраст же, наоборот, получился черноволосым и голубоглазым.

Из-за имен между супругами разразилась целая баталия – никак не могли между собой договориться, как назвать сына и дочку. В конечном итоге поступили по-честному: мальчика нарек отец, девочку мать. Оба – Николас и Алтын – остались крайне недовольны выбором противной стороны. Жена говорила, что мальчика задразнят, будут обидно рифмовать, про героического прадеда Эраста Петровича слушать ничего не желала. Ника тоже считал имя Ангелина пошлым и претенциозным. Хотя дочке оно, пожалуй, подходило: при желании она могла изобразить такого ангелочка, что умилился бы сам Рафаэль.

В отсутствие Алтын принцип единоначалия в семье Фандориных действовать переставал, начинался разгул анархии и вседозволенности, поэтому уложить детей в кровать Николасу удалось только к десяти. Теперь оставалось прочесть вечернюю сказку, и можно будет поработать над сценарием дальнейших приключений камер-секретаря.

– «Иван-царевич и Серый Волк», – прочитал Ника заглавие сказки и подержал вкусную паузу.

Эраст, мальчик толстый, неторопливый, обстоятельный, подпер голову рукой и сдвинул брови. Угол, где стояла его кроватка, был сплошь увешан оружием и батальными рисунками. Геля приоткрыла губы, одеяло натянула до самого подбородка – приготовилась бояться. На стене у нее было нарисовано окошко с видом на море, поверх рисунка – настоящие занавески с кружевами.

– «В одном царстве, в русском государстве жил-был царский сын Иван-царевич», – начал Фандорин.

– Мальчик? – немедленно перебила Геля. – Опять? То про Мальчика-с-пальчика, то про Емелю. А про девочку когда?

Эраст выразительно закатил глаза, но проявил сдержанность, ничего не сказал.

– Будет и про девочку, – пообещал Фандорин, наскоро пробегая глазами по строчкам – по правде говоря, сказку про Серого Волка он помнил плохо, разве что по картине Васнецова. – Попозже.

– Так нечестно. Пускай сразу про девочку.

– Ну хорошо. И жила там же девочка, звали ее Марья-царевна. Собою пригожа, да мила, да кожей бела…

– А Иван-царевич? – немедленно взревновал сын. – Он что, не пригож?

– Конечно, пригож.

– И мил, и кожей бел, – закончил Эраст.

– Да. – Николас отложил книжку. При таком интерактивном режиме дочитать сказку до конца удавалось редко – приходилось выдумывать на ходу. – Полюбили Иван-царевич и Марья-царевна друг друга, решили пожениться…

– Нельзя, – отрезал Эраст.

– Почему?

– Они брат и сестра.

– С чего ты взял?

– Отчество одинаковое. Иван Царевич и Марья Царевна. Сестры с братьями не женятся, так не бывает.

Николас подумал и нашелся:

– Это же сказка. В сказках, сам знаешь, все бывает.

Эраст кивнул, можно было продолжать.

– Но полюбил Марью-царевну злой волшебник Кашей бессмертный, похитил ее и уволок далеко-далеко, в тридевятое царство, в тридесятое…

Тут перебили оба. Геля заявила:

– Если полюбил, значит, не такой уж он злой.

Сын же подозрительно прищурился:

– Не по-онял. – (Это он из телевизионной рекламы научился так говорить, теперь не вытравишь.) – Какой такой Кащей Бессмертный? Которому мы с Иванушкой-дурачком сначала яйцо разбили, а потом иголку сломали? Он же пал на землю и издох!

– Ну… – не сразу нашелся Фандорин. – Это потом было. Марью-царевну он раньше украл.

– Значит, и рассказывать нужно было сначала про Иван-царевича, а потом уже про Иванушку-дурачка, – проворчал Эраст. – А то так не правильно. Ладно, давай дальше.

Геле на ее замечание про любовь, совершенно справедливое, Николас ничего не ответил, только улыбнулся и погладил по мягким волосам. Она нетерпеливо дернула головой – не до глупостей, мол, продолжай.

– Сел Иван-царевич на доброго коня и отправился на поиски Марьи-царевны. Едет через темные леса, через глубокие моря, через высокие горы, за синие озера. Месяц едет, два, три, и попал в такое место, что ничего там нет, только ветер воет да вороны каркают. Видит – лежит на дороге большой-пребольшой камень, и на нем написано:

«Прямо пойдешь – жизнь потеряешь, налево пойдешь – душу потеряешь, направо пойдешь – коня потеряешь, а назад отсюда дороги нет».

– Может, хватит уже про Иван-царевича? – взбунтовалась Геля. – Теперь нужно про Марью-царевну рассказать. Как она там жила, у Кащея Бессмертного, о чем они разговаривали, чем он ее угощал, какие подарки дарил.

– Почему ты думаешь, что он ее угощал и дарил подарки?

– Ведь он же ее полюбил.

– Да, правильно. – Николас почесал нос. – Ну, в общем, жила она у него не сказать чтобы плохо. Мужчина он был собой видный, еще нестарый, много повидал на своем веку, да и умный. Рассказчик замечательный. Но не могла Марья-царевна его полюбить, потому что…

– Потому что сердцу не прикажешь, да? – подсказала дочь.

Эраст деликатно покашлял:

– Кхе-кхе.

Это означало: не хватит ли про ерунду? Фандорин двинул фабулу дальше:

– Стоит Иван-царевич перед камнем, выбирает, куда ехать. Жизнь ему терять неохота, душу тем более…

– А как это – душу потерять? – заинтересовалась Геля.

– Это самое страшное, что только может случиться. Потому что со стороны совсем незаметно. Вроде человек как человек, а души в нем нет, одна видимость, что человек.

– И много таких? – встревожилась дочка.

– Нет, – успокоил ее Ника. – Очень мало. Да и те не совсем пропащие, потому что, если очень захотеть, душу можно обратно отыскать.

– Мы сказку рассказывать будем? – положил конец схоластической дискуссии Эраст. – Куда же он поехал?

– Направо, конечно.

Геля спросила дрогнувшим голосом:

– А конь? Он же добрый был, ты сам сказал.

И сын насупился: непорядок.

– А коня он с собой не взял, – придумал Ника. – Около камня оставил, пастись.

– Это правильно, – одобрил практичный Эраст. – Можно его на обратном пути забрать.

Тут по законам жанра требовалось подпустить саспенса, и Николас заговорил страшным голосом:

– Пошел Иван-царевич направо и забрел в густую-прегустую чащу. Ух, как там было темно! Под ногами что-то шуршало, над головой шелестели чьи-то крылья, а из мрака светились чьи-то глаза.

– Ой, – сказала Геля и натянула одеяло до самых глаз, а Эраст лишь мужественно стиснул зубы.

– Вдруг на тропинку как выскочит Серый Волк! – продолжал нагнетать Николас. – Зубы вот такие, когти вот такие, шерсть дыбом! Как оскалит желтые, острые клычищи…

Здесь пришлось прерваться, потому что зачирикал дверной звонок. Кто бы это мог быть, в одиннадцатом часу? Может, Алтын передумала ехать на свою растленку?

– Сейчас открою и вернусь, – сказал Ника, поднимаясь.

Нет, это была не Алтын.

На лестничной площадке стоял мужчина в спортивной куртке. Лицо бритое, с упрямо выдвинутой челюстью, глаза маленькие, бойкие. Под мышкой незнакомец держал ложно-кожаную папку на молнии.

– Николай Александрович Фандорин здесь проживает? – спросил он, глядя на долговязого хозяина квартиры снизу вверх.

– Да, это я, – настороженно ответил Николас.

Всякому жителю России известно, что от поздних неожиданных визитов добра не жди.

– Так это я, выходит, к вам, – широко улыбнулся мужчина, словно сообщал необычайно радостную весть. – Из МУРа я, из шестнадцатого отдела. Оперуполномоченный Волков Сергей Николаевич.

Открыл перед носом маленькую книжечку, подержал, но недолго – Фандорин успел лишь прочесть слово «капитан».

– Разрешите войти? Разговорчик есть.

Капитан качнулся вперед, и Николас инстинктивно отступил, давая дорогу.

Переступив порог, оперуполномоченный МУРа жизнерадостно объявил:

– Хреновые ваши дела, гражданин Фандорин. Как говорится, заказывайте белые тапочки.

И оскалил острые, желтые зубы в хищной улыбке.

От этого оскала Николас непроизвольно сделал еще два шага назад, и капитан немедленно завладел освободившейся территорией. Он повертел головой вправо-влево, зачем-то потер пальцем старинное зеркало в раме черного дерева (куплено на Арбате во времена преддефолтного благополучия).

– Венецианское? Вещь!

– Почему венецианское? Русское, московской работы, – пролепетал Ника. – Какие тапочки? Что вы несете?

– Поговорить нужно, – шепнул милиционер, трогая хозяина за пуговицу – такая уж, видно, у него была дурная привычка, за все хвататься руками. – Ага, поговорить.