Текст книги "Огненный перст (сборник)"

Мамки-уродины ему, конечно, не надо. Но доилицей-то оставят. Вон молока сколько. А после прилепиться бы нянькой. Или хоть кем. Быть бы неподалеку, любоваться, доглядывать, чтоб не захворал. Больше ничего и не нужно. Пускай даже не знает, что страшилина горбатая ему родная мать…

Один раз понадобилось Кикиморе по нужному делу. Хотела выйти из светелки – а за порогом стражник. Да не русский, а какой-то косматый, с узкими глазами. И на службе, видно, недавно, ни слова не понимает, не говорит. Рукой только замахал: нельзя-де выходить. Она ему показала: мне-де на двор. Оказалось, для того у стражника есть поганый ушат. Дал и назад, в комнату подтолкнул. Прежде Кикимора окрысилась бы, затаила зло, а сейчас, самой удивительно, нисколько не обиделась. Подумала: ну и ладно, так еще лучше, от Золотика не отдаляться.

Потом тот же нерусский еды принес, вкусной: мясо, хлеб из сеяной муки, орехи, сладкий мед. Видно, был на хмельное охоч – когда ставил кувшин, облизнулся.

Никогда Кикимора никому ничего просто так не давала, а тут вдруг захотелось.

– На́, – сказала, – дурень, пей. Мне и без меду пьяно.

Радетель Кут обещал до вечера объяснить, как они с Золотиком будут дальше проживать, однако не пришел. А и ничего. Кикимора еще раз дитё покормила, мягкой тряпицей обтерла, побаюкала, сызнова сказку про Лесеня и белу деву рассказала. Потом, прижавшись меченым лбом к теплому тельцу, уснула.

Кут

А Кут к себе в клеть вернуться никак не мог. После заката в тереме князя Святослава Ярославича началась кутерьма. То, чего ждали уже вторую седмицу, наконец случилось – княгиня Цецилия затеяла рожать.

Без дворецкого, на все случаи знатца и пособника, не обошлось. Он заранее постарался, чтобы князь с этим правилом свыкся, не мог ни в каком важном деле управиться без полезного человека. Едва – еще летом – стало ясно, что княгиня понесла, Кут списался с самым лучшим херсонесским врачом, договорился о плате. Ближе к положенному сроку за собственное серебро отправил за лекарем ладью. И как только княгиня начала охать, а князь от непокоя на себе усы дергать, дворецкий подошел к Святославу с тихим, убедительным разговором. Нечего-де бабу молоденькую, нерожалую повивальной бабке доверять. Ведь первенец, по всем приметам – сын. Шутка ли? Всякие могут случиться обстоятельства. Надобен настоящий медик – искусный, греческой выучки, опытный в родовспоможении. «Где же его взять? – вскричал князь, терзаясь тревогой за первенца. – Мы чай не в Царьграде!»

Тут-то Кут, подобно кудеснику, своего херсонесца и явил. Ибо высшее мастерство службы – предугадывать желания и нужды своего господина, когда тот еще сам о них не ведает.

Господином многоумного скопца был не Святослав, а великий князь, но услуга, оказанная не по обязанности, а по зову сердца, вдесятеро ценнее.

Предусмотрительный человек должен глядеть в будущее. Ярослав Владимирович очень стар. Сколько ему осталось? Год, два, самобольшее – пять. А кто возьмет под себя Русь потом?

Сам государь прочит в наследники старшего сына Владимира. Но тот наместничает в далеком Новгороде и, сказывают, сильно хвор. Второй сын, Изяслав, глуп и вздорен. Если и воссядет на стол, долго не продержится, всех против себя вооружит. А Святослав, третий, и сокол соколом, и удачлив, и дружине мил. Вот на кого нужно ставить.

Шестнадцать лет назад русский посланник сманил императорского слугу в Киев. Деметрос, будущий Кут, согласился не из-за жалованья. Понимал, что константинопольский двор в упадке и худшее впереди. Человеку с размахом, с чаяниями здесь ждать нечего. А про северную державу, еще недавно считавшуюся варварской, рассказывают, что она богата и могущественна.

И ведь не просчитался. За шестнадцать лет поднялся высоко, стал самым первым из слуг. Пока – из слуг. А там видно будет…

В полночь стоны, доносившиеся из ложницы, перешли в истошные вопли. Кут навострил уши. Нет, кричала только баба, младенческого писка было не слышно.

Врач – он священнодействовал в опочивальне один – трижды хлопнул в ладоши. Служанка потащила к двери кувшин с теплой водой. Это херсонесец заранее обучил прислугу. Раз хлопнет – полотенца нести. Два раза – вино разбавленное. Три раза – теплую воду. А если свистнет, тогда можно входить отцу. Непочтительно, конечно, пресветлому князю, как собачонке, на свист откликаться, но грек голос имел старческий, жидкий, из-за дверей и не услышишь. Святослав сказал, что побежит и на свист, да еще по-собачьи на карачки встанет, лишь бы добром кончилось.

Чрево у княгини росло торчком, и рвало ее в последний месяц зеленой желчью – это указывало на мальчика. А всё же князь волновался.

Морщась от пронзительного женского крика, он укусил себе кулак, сказал:

– Только б не девка. Сына хочу! Нет, не может быть девки. Я везучий! Коли дура немецкая мне дочь родит, все скажут: «Закатилась у Святослава его звезда-удача»…

…Чтоб отвлечь князя от тревожных дум, Кут заговорил о другом. О том, что нынче из Царьграда, от епископа Агафодора, пришло с купеческим кораблем письмо, из которого явствует, что дело слажено, можно порадовать великого государя.

Святослав оживился.

– Неужто грек сговорил царевну за Володьшу? Ох ты и ловок!

Прошлым летом византийского посла спровадили без ясного ответа. Оставили в надежде, что митрополита от греков, может, еще и примут. Кут несколько раз ходил к епископу на исповедь, обещал тайно доносить обо всём, что происходит при киевском дворе. Некоторое время назад отписал в Константинополь: русские от автокефалии отказаться не желают, однако же согласны принять в митрополиты грека – при условии, что кесарь не поспесивится отдать дочь за Всеволода, четвертого Ярославова сына. Только пустят на киевскую кафедру не абы кого, а пастыря, который на Руси всем полюбился легким нравом и доброумием – самого Агафодора.

Протопроэдр на что хитер, а наживку проглотил. Кут когда еще сказал князю: грек хочет сам в Киеве сесть и ради этого горы перевернет. Вот и перевернул.

– Базилевс пришлет царевну с Агафодором, чтоб тот свершил венчание. И после того епископ в Киеве останется.

– Пускай недельку-другую погостит, – засмеялся Святослав. – Как окрутит Володьшу с Марьей, отправим его восвояси.

Дворецкий знал, как сильно угодил князю известием. Теперь князь доложит отцу, что головоломное дело, в успех которого мало кто верил, устроилось в самом лучшем виде. Всю заслугу Святослав, конечно, возьмет себе, но это пускай.

Очень довольный, князь на время забыл о родах.

– Ой, умора! – захохотал он. – Будет Агафодор себе пустое место чесать, как и подобает скопцу!

Кут улыбнулся, нисколько не задетый шуткой. Никогда, ни разу в жизни он не пожалел, что в детстве лишился мужского стержня. Если б мог найти работорговца, который выкупил его ребенком, чтоб оскопить и после продать, – щедро наградил бы. Обычный мужчина подобен кобелю, готовому нестись сломя голову на сучий запах. И слаб, ибо имеет уязвимый тыл – семью. Скопец же силен своим одиночеством, ясен умом, тверд волей.

Из ложницы вышла служанка, приносившая воду. Снова раздался отчаянный вопль, и Святослав перестал смеяться, потемнел лицом.

– Что там? – рявкнул он на девку. – Орет, будто режут ее. Долго еще?

Та пролепетала:

– Не знаю, княже. Грек-лечец прочь выгнал, в тычки.

Здесь Кут нахмурился. Чтоб тихий, вежливый херсонесец толкнул служанку? Плохой знак…

А крики умолкли. Святослав весь обратился в слух – не раздастся ли свист врача или плач младенца.

Дверь приоткрылась. Выглянул врач, но не произнес ни слова. Его лицо было бледным.

Кут первым двинулся вперед. Князь – за ним. Вошли в спальню.

Женщина лежала неподвижная, белая, с закатившимися под лоб глазами.

– Мертва? – ахнул Святослав.

Лекарь дрожащим голосом ответил:

– Без чувств.

– А дитя? Родилось?

– Да…

– Что ты еле бормочешь, грек? Неужто дочь? – схватился за сердце князь.

– Нет, господин…

– Слава Иисусу! Где мой сын?

Старик не сразу указал на стол, где лежало окровавленное тряпье:

– Там…

Кут подошел, развернул ткань, отшатнулся. За спиной у дворецкого сдавленно вскрикнул Святослав.

– Что это за пакость?! Ты что мне показываешь, пес?!

Огромная голова на тонкой шейке лепилась к крошечному лиловому туловищу – без ручек, без ножек.

Дворецкий накрыл мертвого уродца покрывалом, взял трясущегося князя за плечи, повел к стене, усадил на лавку.

– На всё воля Божья, княже. Господь шлет испытание, даст и избавление…

Но Святослав не слышал.

– Этого не может быть! – Он отчаянно тряс головой. – Со мной – не может! Стерва немецкая! Гнилая утроба! Что она со мной учинила? Как я отцу это предъявлю? Что скажет дружина? Народ? Святослав чудище произвел!

Он закрыл руками лицо, зарыдал. Нужно было дать ему поплакать. Сейчас ничего не услышит и не поймет.

Подав врачу знак, чтоб оставался с князем, Кут тихонько вышел в горницу. Сказал ожидавшим:

– Не родила еще. Отдыхает. Князь велел передать, чтоб здесь никого не было. Желает один остаться. Будет перед образом поклоны класть. – Он показал на висевшую в углу икону святого Николая Мирликийского, Святославова небесного покровителя. – Ступайте, ступайте!

Выпроводив всех, полушагом-полубегом ненадолго отлучился. Вернулся с плетеной баклажкой.

В ложнице было всё то же: князь глухо рыдал, врач стоял рядом, ломал запачканные в крови руки.

– Я сделал, что мог! – жалобно вокликнул он. – Даже не взрезал живот, чтоб не подвергать жизнь архонтессы опасности. Я вынул младенца, хоть это было очень трудно! Ты видел, какая у него голова?

– Ты ни в чем не виноват, почтенный, – успокоил лекаря Кут. – Я заплачу тебе за труд, как уговорено. Но от князя награды, сам понимаешь, не будет. На вот, хлебни крепкого кипрского вина, оно тебе необходимо. Посиди, отдохни. Я же поговорю с архонтом.

Он наклонился, решительно взял князя подмышки, поставил на ноги.

– Пойдем, княже, в горницу. Здесь дух тяжелый.

Святослав, с трудом переставляя ноги, дал себя увести.

– У тебя вино? – пробормотал он. – Дай, хочу!

– Не сейчас. После.

В пустой горнице дворецкий отвел князя к окну. Сказал негромко, но с нажимом:

– Успокойся, господин. Твой первенец жив.

Святослав испуганно оглянулся на ложницу:

– Жив?! А что с ним таким делать?!

– Слушай меня, не перебивай. Время дорого. – Кут сильно тряхнул князя за плечи. Сейчас было так нужно. – Помнишь ли, как зимой ты покрыл горбунью-шутиху? В шубной, при Агафодоре. Вспомнил? Минувшей ночью горбунья родила мальчика. Здорового. Никто про то не знает. Горбунью с ребенком я от всех спрятал. На всякий случай. Мало ли что – вдруг княгиня родит мертвого. Про такое, – он кивнул на запертую дверь, – конечно, думать не думал. Но это ничего. Уродца я вынесу, закопаю. Княгине положим другого сына, здорового. Очнется – не поймет, что чужой. Откуда ей узнать? А тебе он будет родной, своя кровь.

Не ошибся Кут, когда решил из всех Ярославовых сыновей сделать ставку на этого. Еще минуту назад Святослав был будто клоп раздавленный, но вот встрепенулся, взгляд стал остр, плечи расправились. Такого за плечи уже не потрясешь.

Дворецкий отступил на шажок, убрал руки за спину.

– А ребенок точно ль мой?

– У кого кроме тебя хватило бы доблести на страшилищу влезть? – льстиво улыбнулся скопец. – И на лицо вылитый ты.

Теперь Святослав сам схватил слугу за плечи – с такой силой, что Кут охнул.

– Веди!

Стражника-торка Кут отослал. Хоть он был с урезанным языком, а все одно лишнего видеть незачем.

Вошли в малую каморку, куда были помещены Кикимора и ее роженыш. Горбунья спала сидя, обхватив короб с младенцем. Услышала шаги – вскинулась. Испуганно захлопала глазами на пресветлого князя, он же на нее и не посмотрел. Жадно заглянул поверх.

Одной рукой держа светильник, Кут не забыл погладить уродку по волосам: не трясись, мол, всё хорошо. Она сжалась, не шелохнется.

Святослав пальцем, осторожно, развернул пеленку. Нагнулся.

– Свети ярче… Погоди, переверну… Ладный какой. Кожа чистая, только на лбу пятнышко. Годный младенец, годный. Только вот что… – Обернулся, нахмурился. – А лекарь?

– Никому не скажет. Ручаюсь.

Говорили по-гречески.

Князь усомнился.

– Здесь-то не скажет. А в Херсонесе?

– Ни здесь, ни в Херсонесе. Нигде. – Дворецкий похлопал баклагу, висевшую у пояса. – Вино, каким я его напоил, особенное. Нет уже лекаря. Старый человек. Роды были трудные. От усталости, от волнений помер. Да кто про него вспомнит, когда радость такая – первый Святославич народился.

Кивнув, князь подумал. Прищурился. Кут догадался, о чем дума. Не знал только, скажет вслух или нет. Если промолчит – нехорошо. Всё сейчас от этого зависело.

Но Святослав сказал:

– Значит, никто кроме тебя ведать не будет?

Мысленно перекрестившись (вслух сказал!), дворецкий ответил заготовленное:

– Сомневаешься во мне – убей. Но я весь твой, с потрохами. Куда ты, туда и я.

Не понимая, о чем разговор, но чувствуя напряжение, горбунья, кажется, вообразила, что спорят о ней. Засуетилась, распахнула ворот, вынула набухшую грудь.

– У меня молока страсть сколько. Сладкое!

Подняла младенца, стала совать ему сосок, но ребенок был сыт, есть не хотел.

– Нечего уродине моего сына своим поганым соком травить, – недовольно молвил Святослав. – Сыщи мне самых лучших доилиц. Здоровых и румяных. А с этой… Сам решай.

– Не изволь тревожиться, княже.

Перед тем, как уйти, князь сказал:

– Попрошу отца, чтоб отдал тебя мне. Будешь при моем сыне дядькой. Воспитай его таким же умным, как ты… Я – вперед пойду. Погляжу, чтоб никого не было. Если Цыцка очнулась, скажу, что младенца унесли обмыть. Но лучше бы поспеть до того. Не медли. Скоро вслед иди. Сына спрячь под шубу. Эх, да что я учу ученого?

Махнул рукой, вышел.

– О чем было говорено, господин? – робко спросила Кикимора. – Что Золотик кушать не схотел, так это он сытенький. Гляди, улыбается!

Подивился Кут чудесам божьим. Двадцатилетняя немкиня, кровь с молоком, рожает ужасного кадавра, а горбатая калека – крепыша.

Его молчание показалось уродке страшным.

– Что князь сказал? – повторила она изменившимся голосом. Ощерила зубы. – Отобрать велел? Не дам! Куда он, туда и я!

«Будто мои слова подслушала, – внутренне усмехнулся скопец. – Ишь, вцепилась. Какие пальцы сильные».

Потрепал бабу по щеке.

– Повезло твоему сыну. Радуйся. Нынче ночью княгиня родила мертвого младенца. О том никто не ведает. Князь хочет твоего Золотика – ишь, имя какое удумала – выдать за своего законного первенца. Вырастет – тоже князем будет. Может, даже великим. Но только гляди. Рот держи на замке – и сейчас, и после. Сыну навредишь.

Она пальцы разжала, схватилась за грудь.

– Ни одной душе! Никогда! И самому ему знать незачем! На что ему такая матерь? Мне бы только докормить, а потом близко быть. Всё равно кем. Дозволь, умоли князя! А я твоя верная раба по гроб буду!

Кут отдернул руку, чтоб не целовала. Засмеялся:

– Зря волнуешься. Всякий знает, что для дитяти лучше всего молоко родной матери. Докормишь, хоть бы даже того и не хотела.

А выдоишься – оставлю тебя во дворце на покое жить. Негоже княжьей доилице на пирах кривляться.

Надо же – от счастья даже у страшилин лицо делается красивым. Глаза так и вспыхнули – яркие, лучистые.

– Клянусь! Под пыткой правды не вырвут.

– Кто станет пытать княжью доилицу? А что ты горбата, это не в зазор. Горб – к счастью. Сядь-ка вот. Вина выпей, чтоб лучше спать. Такая у тебя теперь работа – есть, спать, да дитё кормить. Хорошая работа.

– Не надо вина. – Кикимора отодвинулась от баклаги. – Боюсь, усну крепко. Золотик позовет, а я не услышу.

– Пей, пей. Обычай такой греческий. На счастье. Чтоб всё сбылось. А про дитя теперь не твоя забота. У него няньки будут. Понадобишься – разбудят.

Она выпила.

– Сладкое…

– Привыкай. Теперь всегда будешь сладко пить-есть… – Он взял флягу. – Ну, пора нести. Пойду погляжу, нет ли лишних глаз, а ты ребенка заверни в плат получше.

Он прошелся по пустой галерее. Встал у заиндевевшего окна, полюбовался на тусклые зимние звезды.

Ах, какая ночь! На всю жизнь запомнить.

Пожалуй, время. Зелье действует быстро.

Вернулся в каморку. На полу бесформенным кулем лежала горбунья. Пальцы на вывернутой руке еще подрагивали, но дыхания уже не было.

Ребенка она завернула хорошо, плотно.

На руках у дворецкого дитя проснулось, открыло глазки, вопросительно наморщило лобик с розовым кружком в самом центре.

– Ну здравствуй, княжич пресветлый, исчадие неплодности моей, – тихо сказал Кут. – Будешь сыном не князю – мне. Храни тебя Христос от бессчетных опасностей, подстерегающих сынов человечьих: от тихой смерти младенческой, от мора детского, от буйства отроческого, от злобы завистников, от ревности родичей. А я, что могу, для тебя сделаю. И да вознесет тебя Господь высоко-превысоко, а с тобою и меня, грешного. Аминь.

Младенец зевнул. Евнух прикрыл светлое личико углом плата. Взял кулек к груди, под шубу. Понес.

Князь Клюква
Повесть

Про арифметику

И очень даже хорошо, что его боле не будет, подумал Ингварь, хмуро глядя в зеркало. Оно было большое, с круглый половецкий щит, полированного серебра. Каждую родинку, каждый волосок видно. Отныне придется смотреться в обычное, медное, где всё будто в красноватом тумане. Ну и ладно, расстройства меньше.

На что любоваться-то? Ростом мал, сложением щупл. Добрыня, который знает всё на свете, сулит: мол, в возраст войдешь, летам этак к тридцати – и костью поширеешь, и мясо нарастет, но тогда уже все равно будет, в тридцать-то лет. Краса нужна сейчас, а ее нет в помине. Голова на тонкой кадыкастой шее будто одуван. Волосы желты, бороденка цвета прелой соломы, растет пухом-перьями. Лицо костлявое, неладное. Брови, пожалуй, неплохи – густые и темные, зато ресницы, будто на смех, белесые. Глаза посажены близко к носу – и не нос это, а носишко. Губы пухлые, словно у дитяти. Хоть бы усы поскорей запышнели, прикрыли рот.

Всё бы ничего, есть уроды и хуже, кабы не треклятое пятно. Ровнехонько посреди лба разместился кругляшок багрового цвета – словно ты прихлопнул насосавшегося комара, а смахнуть забыл. У матери на лбу, говорят, тоже была такая отметина, только бледная, почти невидная. Свой родовой знак мать унаследовала от родителя, которого так и звали – Меченый. Но старицкий князь, Ингварев дед, был богатырь и удалец, а удальца, как известно, и оспа красит. Если б Ингварь вырос красным молодцем, как старшие единокровные братья, ему пятно было бы не в досаду, лишь прибавило бы приметности, а княжичу приметность всегда в пользу. Но он пошел в мать: телом мелок, нравом тих. Овдовев после первой жены, отец взял старицкую княжну девочкой и не дал дозреть, сгубил первыми же родами, так что первый крик Ингваря прозвучал в то же мгновение, что и последний стон его бедной, почти и не пожившей матери. Всего от нее осталось, что кружок на лбу да из приданого вот это серебряное зеркало греческой работы, с которым ныне предстояло расстаться…

Ах, что зеркало? Сегодня Ингварю предстояло распрощаться с надеждой, светом и радостью всей жизни. Страшно, трепетно было ехать в Радомир, а и не поехать нельзя. Член, пораженный антоновым огнем, подлежит усекновению. Промедлишь дольше крайности – сгинешь. Лучше жить калекой безруким иль безногим, чем вовсе погибнуть…

Услышав за дверью шаги, Ингварь положил зеркало на стол, где уже была приготовлена овчина, чтоб не поцарапать драгоценную вещь при скачке.

– Готово? – спросил он, не поворачиваясь. Думал, пришли сказать, что конь оседлан.

Но то был не слуга, а ближний, он же единственный боярин Добрыня Путятич.

– Гридь из орды вернулся, – сказал Добрыня и тяжко вздохнул. – Борислав это. Живой…

Усы у боярина были длинные, седые, а борода короткая и серая, словно шерсть на морде у матерого волка.

Просветлев лицом, Ингварь трижды перекрестился на икону Феодосия Печерского, святого покровителя свиристельского княжества.

– Слава Господу!

– Как письмо прочтешь, Бога славить передумаешь.

Правой рукой, на которой было только два пальца, большой и мизинец (прочие когда-то отхватила половецкая сабля), боярин протянул пергаментный свиток, развернутый.

Ингварь взял письмо, нисколько не удивившись, что оно уже прочитано. От Добрыни секретов нет. На нем, мудром и надежном советчике, всё держится.

Маленьким Ингварь страшился Путятича не меньше, чем отца. Уже тогда Добрыня был немолод, суров, на речи скуп. На княжича-последыша, который при двух старших братьях не имел никакой важности, даже и не глядел. Кажется, ни разу слова не сказал.

Нет, один раз было. Лет восьми Ингварь играл на псарне с новорожденными щенками. Гончая сука принесла шестерых. Смешные, слепенькие, они копошились в корзине, наползая друг на дружку. Сунешь кутенку палец – хватает беззубым ртом, думает, это титька. Мальчик смеялся. Вдруг его накрыло тенью. Это подошел Добрыня, наклонился. Внимательно поглядел – не на княжича, на щенков. Своей жуткой двухпалой рукой потыкал в одного, в другого, в третьего. Двоих оставил в корзине. Остальных сгреб лапищей и сжал. Хрустнули тонкие косточки. Сука с визгом кинулась в угол, куда боярин отшвырнул трупики. Закричал от ужаса и маленький Ингварь. Лишь тогда страшный человек посмотрел на него, сверху вниз. Сказал: «Слабым жить незачем. Тебе это надо знать». Но Ингварь знал тогда только одно: что всей душой ненавидит Добрыню. Такому волю – он бы Владимира с Бориславом, старших братьев, оставил, а Ингваря точно так же раздавил бы и в гнилую солому кинул…

Видя, что князь медлит читать письмо, боярин криво усмехнулся:

– Вижу, рад? Читай, читай…

И стал наматывать ус на сиротливо торчащий мизинец, что служило у Добрыни знаком предельной озабоченности.

Первый раз Ингварь обнаружил у боярина эту привычку два года назад, в тот черный день, когда моровая язва утром забрала отца, а вечером брата Владимира.

От горя и потрясения Ингварь утратил всякое разумение. Только молился и рыдал, совсем ослеп от слез. О том, что теперь будет, страшился даже думать.

Подошел Добрыня, яростно накручивая ус. Взял за руку, увел от смертного ложа в угол. Сурово молвил: «Впредь плакать на людях не моги. Ты теперь не княжич – князь. Надо быть сильным». От таких слов Ингварь взвыл пуще прежнего: «Не смогу я! Куда мне?» К княжению его никогда не готовили, сам он и подавно о том не помышлял. Как это – князем быть? За всю землю, за всех людей перед Господом ответ держать? «Сможешь. Придется смочь», – сказал боярин и принялся дергать ус еще неистовей. Потом тихо прибавил: «Ладно. Поплачь напоследок, пока рядом никого. Я бы тоже с тобой поплакал, да не умею. Никогда не умел… У меня в прошлую ночь жена и сыновья померли… Никого не осталось. Как у тебя». Про то, что у Добрыни в семье тоже мор, Ингварь не знал. Но плакать горше прежнего было уже некуда, поэтому, всхлипнув последний раз, умолк. «Так-то лучше, князь. Будем с тобой, как эти два перста. – Боярин показал свою искалеченную руку. – Ты сиротствовать, я бобылствовать. Не робей. Держи княжество крепко. Что тебе остается? От судьбы не сбежишь. Чего не знаешь – я научу. Как-нито сдюжим».

Вначале было очень трудно. Чуть не каждый день Ингварю приходилось сражаться со слезами, не допуская их на глаза. Добрыня всё мотал на мизинец усы. Без него Ингварь не сдюжил бы – пропал бы и свое княжение, нежданное-нежеланное, сгубил бы.

Ничего. Понемногу выправились. Повезло Ингварю с советчиком – единственное во всю жизнь везение, зато большое.

* * *

Уже зная, что хорошего не прочтет, он развернул шуршащий свиток. Неужто вправду отыскался Борислав? Не обман ли? Не ошибка ль?

Но прочел первые строки, и сомнение исчезло.

«Худой, злосчастный, в крайности смертельной обретающийся, молю тебя, брат мой единокровный, кого малым дитятей на плечах играючи возил, Христа Господа ради и отца нашего возлюбленного памяти для, не оставь меня, не предай на страшную погибель…».

Пергамент задрожал в пальцах. Будто вчера было: огромный Борислав, насильно усадив маленького брата на плечи, несется вприпрыжку по склону холма, к реке Крайне; Ингварь орет благим матом, страшно, а Борис (так Борислава звали в семье) гогочет. Никто чужой такого помнить не мог.

В самом деле Борис! Жив!

А в Свиристеле про него давным-давно и думать позабыли. Сколько лет-то прошло? Кажется, пять. Нет, шесть.

Самый старший из братьев, Владимир, кому надлежало в назначенный Господом срок принять отцовский стол, был степенен, рассудителен, прилежен. Второй, Борислав, четырьмя годами младше Владимира и десятью старше Ингваря, не походил ни на первого, ни на второго. В детстве был шалун, в отрочестве – шкода, а как вырос, стал озоровать с размахом. То затеет охоту в чужих угодьях, и отцу потом с соседним князем рядись, объясняйся. То привезет из Киева мужнюю жену, сманенную у великокняжеского боярина, и после надо за срам платить немалую виру. Однажды взял и ограбил на реке Крайне крымских купцов. Добычи взял немного, а с тех пор караваны через свиристельское княжество плавать перестали, и казне произошел немалый урон. Отец худо-бедно терпел пакости среднего сына, пока Борис не вздумал задирать половцев – угнал у них табун. Тут уж запахло не вирой и не убытком, а гибелью для всего княжества. Со степными хищниками шутки плохи.

И кончилось у князя терпение. Посадил беспутного под замок, приставил крепкую стражу. Но в неволе Борис просидел недолго. Улестил караульных, закружил им головы соблазными речами – это он хорошо умел. И сбежали стерегущие вместе с узником. Перед тем взломали казенную клетушу, где казна. Взяли ларь с золотом, которое отец копил на случай недорода, поветрия, войны или иной напасти. Увели с конюшни самых лучших лошадей. Брат Владимир хотел снарядить погоню, но отец в мудрости своей не позволил: «Бог с ней, с казной. Другую наживем. Зато Бориска не вернется. Дешевле выйдет». И с тех пор не было о среднем брате ни слуху, ни духу. Исчез, растаял, будто унесенная ветром туча.

И вот, две недели назад, из становья Улагай, где сидит грозный Тагыз-хан, пришла весть: у половцев Борислав, пленником. Послали младшего дружинника-гридя проверить, правда ли…

Шесть лет назад Борис бежал совсем в другую сторону – на запад. Как же он теперь к Тагыз-хану попал? Каким лихом?

Рука у брата была скверная, к письму непривычная. Буквы толкались, строчки шли вкось. Ингварь сдвинул брови, зашевелил губами, чтоб понять, где кончается одно слово и начинается другое.

«…Ныне после многих хождений, какие пересказать не хватит пергамента, ввергнут превратной судьбой в руки Тагыза, русской земли мучителя и разорителя. Томлюсь здесь, в Улагае, от половцев жестоко терзаем, в ожидании смертного часа. Велел хан тебе, брату моему и свиристельского княжества владетелю, передать, что, ежели не заплатишь за меня до новой луны выкупа, прикажет он, Тагыз, разорвать меня конями на четыре стороны и куски несчастной плоти моей тебе пришлет. А выкуп, какого хан требует, четыреста гривен серебра. Коли вызволишь, Христос тебя за братолюбие наградит.

А коли оставишь пропадать, буду Его, Спасителя нашего, молить, чтоб над твоей душой смилосердствовал.

Брат твой Борислав»

Читая письмо, Ингварь дважды вскрикнул. Первый раз – когда представил, как лютые половецкие кони рвут брата на части. Второй – когда узнал, сколько серебра хочет Тагыз-хан.

Четыреста гривен!

Всё свиристельское княжество, с полями, пастбищами, скотами, звериными и рыбными ловлями, бортнями и пошлинами, давало в хороший год до тысячи трехсот гривен, в плохой – не более тысячи. На это надо дружину кормить, двор блюсти, пограничную крепость содержать, дороги-пристани чинить, Божьей церкви кланяться, погорельцам пособлять. Да мало ль расходов! Как ни изворачивайся, вечно не хватает. А тут отдай четыреста гривен! Где взять? Как потом выживать?

Род свиристельских князей шел от Святослава Ярославича, сына величайшего из русских владык мудрого Ярослава. Со временем Святославово потомство расплодилось, расселилось по всей Руси. В черниговском углу прежней единой державы утвердились Ольговичи, семя Олега Святославича, у которого, как у Ингваря, на лбу был некий родовой знак.

Обмельчала некогда могучая ветвь Рюрикова древа, поделилась на ветки, веточки и мелкие сучки. Во времена прадеда княжество было большое, во времена деда – среднее, в отцовские стало из самых малых. Худший из людей, жизни и счастья погубитель, северский княжич Володарь был прав, когда насмешливо называл Ингваря «невеликим князем». Невеликий и есть, а город его, согласно с прозванием, – свиристель, птаха крохотная, бессильная.

Сто пятьдесят лет назад были иные времена, великанские. Ныне трудно и вообразить – как это возможно: чтоб один государь правил всей необъятной Русью, от Новгорода до днепровских низовьев и от рязанской земли до Волыни. Теперь даже Всеволод Юрьевич Владимирский, гора превеликая, на какую отсюда, из ничтожного Свиристеля, голову задрать – вскружится, имеет власть только над северо-востоком, и то некрепкую, всё никак сопредельных и удельных в узду не возьмет.

Глава же рода Ольговичей, пресветлый Всеволод Святославич, сидит в Чернигове. Под ним три дюжины малых князей, всяк сам по себе. Свиристельский в этой цыплятне предпоследний. Беднее лишь восточный сосед, троюродный Юрий, князь Забродский. Его только пожалеть: обитает на рубеже со Степью и все дни, как осенний лист, дрожит.

* * *

Когда Ингварь по внезапной смерти отца и старшего брата, против воли и душевной склонности оказался на свиристельском столе, думал – не сдюжит. Отцу с его силой, опытом, мудростью, было трудно, а где уж княжить мальчишке несмышленому, которого никто никогда в расчет не брал? Свое невеликое владение отец еще больше дробить не хотел – думал всё оставить первенцу Владимиру. Второй сын, от которого можно было ожидать распри, слава Богу, убрался сам. Ингваря же отец не опасался. С детства говорил ему: «Монахом тебя сделаю. Будешь толков – со временем в архиереи поднимешься. Станешь брату-князю и родному краю духовной и церковной опорой».

Епископством Ингварь не прельщался, ибо в нем много суеты, а вот о настоятельстве в какой-нибудь тихой, покойной обители мечталось с приятностью. Жить бы в лесу, вдали от злого мира. Читать книги, разводить пчел, вести беседы с монахами о чудесном и умственном.

Но Господь судил иначе. Взял отрока робкого, в себя не верящего, ни к какому делу непригодного, за шкирку, будто котенка. Швырнул в стремнину. Можешь – плыви. Не можешь – тони.

Молодой князь побарахтался, бурливой воды нахлебался, страху натерпелся, но не потонул. Выплыл.

От неуверенности, от вечного опасения сделать промашку, он вникал во все дела сам, вплоть до самых мелких. Ни тиунам, ни приказчикам, ни старостам на слово не верил. Княжество-то небольшое. Если поздно ложиться, рано вставать и себя не жалеть, всюду поспеть можно. Узнал каждое поле, каждое пастбище, каждую бортню, каждый луг. Неделями из седла не вылезал.