Текст книги "Человек о человечестве"

А ты говоришь, поссорился… Просто я не желаю их видеть».

Удивительно, что мимо этого краеугольного момента проходят критики. Или не хотят видеть того, что идёт вразрез с их представлением о «спустившем себя по мелочам»… Это не просто монолог, а скорее притча, где вроде бы примитивной аллегорией вскрывается МАССОВАЯ БЕЗНРАВСТВЕННОСТЬ, ПРИЧЁМ БУЯН ОБНАЖАЕТ НЕ СТОЛЬКО ПРОДАЖНОСТЬ, СКОЛЬКО СТАВШИЕ НОРМОЙ ПОВЕДЕНИЯ ЛЮДЕЙ БЕСПРИНЦИПНОСТЬ, ПОФИГИЗМ И ХАНЖЕСТВО. (Не случайно повторяется «…я далеко не ханжа…») А тематическое обрамление по поводу отношения к друзьям обеспечивает переход озвученных обобщений на конкретных лиц. Становится совершенно отчётливым, что он бузотёрит вовсе не от пресыщения жизнью, а от недовольства её нравственным укладом, что недвусмысленно высказывает друзьям-оппонентам по жизни: «Ваши приличия мне опротивели».

Это родилось не сегодня, это вымучено, может, даже выстрадано. Итак, тип бунтаря наметился, теперь самое время обратить более пристальное внимание на круг друзей-товарищей. До этого мы их лицезрели больше в комическом виде, не воспринимая как нечто единое. «Виноват» в этом опять же автор, который довольно чётко индивидуализировал всех поголовно, обнажив в нужные моменты свой дар сатирика. Неискушённому читателю простительно, но критикам… Они, как загипнотизированные, набросились скопом на Зилова, строя на нём всевозможные обобщения (чего стоит только одна «зиловщина»), и не просто не отреагировали должным образом на зиловское окружение, но и в упор не видят авторских обобщений, которые строятся именно на слиянии этих персонифицированных особ в единое целое, символизирующее тогдашнее общество.

У Вампилова какой-то особый «вкус» на изображение персонажей, кои не входят в категорию главных героев. Им места на сцене не так много и авторского текста в обрисовке меньше, поэтому надо быть подлинным мастером, чтобы сделать эти образы яркими, запоминающимися, – каждый своеобразен и по-своему неповторим. Тот же Сильва, тот же Кудимов – несмотря на некоторую схематичность его образа («Старший сын»). А Вера со своими Аликами, а Кушак – «далеко не ханжа». Кузаков – тоже из мира непростых фигур и тоже с фирменным повтором насчёт проигранной жизни. С ортодоксальными убеждениями предстаёт и антипод Зилова – официант. Кому-то эти фирменные повторы в речи героев не совсем по душе, но в них одна из примечательных особенностей стиля писателя.

Сам драматург, в отличие от большинства интерпретаторов его творчества, главное обобщение строит не на «зиловщине», а на атмосфере, в которой все варятся, расширяя затем рамки бытового полотна в «Чулимске». Ведь практически все обозреватели признают, что друзья Зилова ничем не лучше его, если не хуже. Но признав такое, тут же об этом забывают и снова в поход на Зилова! Где-то весьма справедливо, хотя и мимоходом, коснутся общественных пороков – и вместо каких-либо выводов – опять за обличение Зилова! Почему-то мы, говоря, например, о «Грозе» А. Островского, основное внимание сосредоточиваем на разоблачении «тёмного царства», а не на критике, скажем, Тихона или Бориса, тоже своего рода лишних людей; да и Дикой с Кабанихой не под постоянным обличительным прицелом.

Марк Сергеев мудро объединил героев произведения в «одну гребёнку», подчеркнув их типичность: «Вампилов выволакивал из меня самого Зилова и Кузакова, Саяпина и Кушака». (М. Сергеев, «Вокруг «Утиной охоты»). Заметьте, не о «зиловщине» речь, и – никакого выделения Зилова из галереи непривлекательных типов.

Здесь необходимо заостриться на специфической особенности Вампилова-писателя, его умении видеть большое в малом, что воспринимается далеко не всеми и не сразу. Кто-то коллекционирует внешние, формальные факторы и стремится из них высосать какие-то выводы. Вот характерный пример. Борис Сушков пишет (Б. Сушков, «Александр Вампилов»):

«Житель провинции, выходец из самой что ни на есть её глубинки, получивший образование в провинциальном университете, Александр Вампилов писал о тех, кого хорошо знал – о людях провинции».

Из дальнейших рассуждений искусствоведа следует, что только провинция помогла Вампилову отыскать «сермяжную правду».

Будучи выпускником того же «провинциального университета», т. е. иркутского, тем не менее постараюсь внушить некоторым товарищам отнюдь не парадоксальную истину: Александр Вампилов ни в одной своей пьесе не «писал о людях провинции»!

Он писал о современной ему жизни, пытаясь на неё воздействовать художественным словом и не деля её по географическим признакам. Где происходит действие «Утиной охоты»? В некоем обезличенном населённом пункте. Мы, конечно, без труда узнаём Иркутск. Даже если это по меркам столичного снобизма – провинция, и пусть даже меня убедят, что действие происходит именно в заштатном городке – что это меняет?! Мы, что ли, после этого героев начнём воспринимать по-другому, в зависимости от их административно-территориальной принадлежности?!

Что касается неброского, мелкобытового антуража, приземлённого быта вампиловских полотен, то суть здесь не в географии, а в особенностях творческой натуры художника. Художественный почерк любого творца неповторим, как дактилоскопический рисунок его пальца. В творческой манере создателя неизбежно проявляются специфические черты его характера. В названных выше своих воспоминаниях о Вампилове-студенте я не мог не отразить таковой его особенности: «Во внешнем облике нашего однокашника было нечто такое, что выделяло его из толпы, несмотря на то что он всегда держался довольно скромно, говорил, как правило, негромким голосом, никак не стараясь обратить на себя внимание, и тем не менее его обращал – то ли своей нестандартной внешностью, то ли хитроватой, а может, загадочной улыбкой – явно «себе на уме». Будучи нешумным, он всегда был заряжен на шутку-прибаутку, подковырку. В то же время в каком-либо принципиальном споре так же негромко, но твёрдо высказывал своё мнение по любому вопросу, неуклонно его отстаивая, нередко со скрытой издёвкой в адрес оппонента. Тихое упрямство в словесной перепалке порой могло закончиться и не словесно…

Важно, что особенности личности Вампилова отразились на общем тоне его произведений. Внешняя неброскость, обыденность, чисто житейские ситуации, «простые советские люди» – и нигде ничего героического».

Всё это в полной мере мы можем наблюдать в «Утиной охоте», где идея колоссальной общественной значимости просматривается на весьма неказистом бытовом фоне. Как огромный световой поток может фокусироваться в одной точке, так и собирательный образ человеческого общества символически преломляется в крохотном кружке зиловского обрамления. Это подчёркивается полным отсутствием других лиц на сцене, даже в таком людном месте, как кафе (за исключением маленького Витьки, но это своего рода отражение Вити-старшего).

ВСЮ «КОМАНДУ» ОБЪЕДИНЯЕТ ОДНА ОБЩАЯ ДЕТАЛЬ: КАЖДЫЙ В ТОЙ ИЛИ ИНОЙ МЕРЕ СПОСОБЕН И ИДЁТ НА СДЕЛКУ С СОВЕСТЬЮ, С ПОДЛИННОЙ МОРАЛЬЮ, ЧУТЬ-ЧУТЬ ОТСТУПИВ В СТОРОНУ ОТ ИСТИННОЙ ПОРЯДОЧНОСТИ, ПОДМЕНИВ ЕЁ ВНЕШНИМИ «ПРИЛИЧИЯМИ», которые развенчивает «отщепенец» Зилов, демонстрируя тем самым, что ему не «всё безразлично» – вопреки его собственному заявлению.

Говоря о том, что «круг друзей» Вампилов рисует в форме слепка с нашего общества, я не хотел бы слышать патетически-риторические вопрошания, типа: разве тогда не было хороших, положительных людей? Были! Как были они во времена Гоголя, А. Островского, Щедрина… Однако «Мёртвые души», «Ревизор», «Гроза» или «Господа Головлёвы» навсегда остаются актуальными и никак не страдают от нехватки положительного героя. И то, что в ряд этих творений встала необычная для советской лакировки «Утиная охота», – главная заслуга Вампилова, опередившего последующих, разрешённых, правдолюбов.

Также пусть не обижаются и те, кто хочет оторвать от «коллектива» пострадавшие женские образы – Галины и Ирины, кто видит в них «прекрасные образцы» и выискивает привлекательные черты. К сожалению, и они являются не «лучами света в тёмном царстве», а его неотъемлемой частью. В этом утверждении я нашёл пока что единственного союзника, но какого! Надежда Степановна Тендитник, профессор, а тогда ещё доцент, пестовавшая на русской классической литературе нас, бывших студентов университета, в том числе, конечно, и Александра, смотрит на изображение всего коллектива так же, как и Ваш покорный слуга:

«Все эти люди, в том числе и жена Галина… и новая любовница Ирина, поразившая многоопытного Зилова готовностью порушить его семейное гнездо, выходят на сцену в качестве теней прошлого, и именно их появлению способствует преображение похоронной мелодии в «бодрую, легкомысленную…» (Н. Тендитник, «Перед лицом правды»).

По-своему смотрит на эти образы, например, А. Пронин («Высокое напряжение малых форм»), которому кажется, что «заблудившегося в себе самом Зилова пытаются вывести на путь истины сначала жена, а позже юная Ирина». Что имеет в виду А. Пронин, понять трудно, ибо в пьесе Вампилова таковой воспитательный момент никак не просматривается, скорее наоборот. Галина даже пытается провоцировать мужа, Вампилов весьма занятно фиксирует нехитрые женские уловки. Галина, как и все типы, чётко обрисована, своим обликом выделяется из общей массы, но этим же и дополняет её, становясь лишь очередной разновидностью в очерченном кругу. К этому кругу её «притягивают» такие качества, как пассивность, недостаточная решительность, а главное – свойственная им всем склонность к мелким компромиссам, маленькой лжи, утайке и прочим «мелочам», которые не красят никого.

Галина уезжает (а не уходит – надо прочувствовать оттенки слов) от Зилова, но не от общества, частью которого является. Поэтому как прикажете понимать слова Н. Антипьева:

«Они (окружение Зилова. – Б. Б.) готовы на всё ради достижения жизненных благ. Здесь не в счёт Галина и Ирина – они опрометью бегут из этого оголтелого общества».

Трудно сказать, где оппонент разглядел бегство опрометью, но у Вампилова этого нет.

Здесь необходимо сделать ещё одно отступление и согласиться полностью с театроведами, которые осуждают стремление некоторых постановщиков «выпрямить Вампилова», откорректировать его. А я повторю: также недопустимо «домысливать» Вампилова, вносить в текст отсебятину, находить то, чего в нём нет. Начав переосмысление Вампилова, комментатор уже не может остановить свою фантазию:

«Она (Ирина) бросает Зилова, испугавшись всех проблем, которые несёт в себе эта личность. Но она навсегда оставляет след в жизни Зилова, как нечто несбывшееся, как нереализованная мечта, как мелькнувшее на мгновение прекрасное видение». (Н. Антипьев, «Виктор Зилов как литературный архетип»).

Чтобы такое напридумывать, надо изрядно понатужиться. Даже если принять за чистую монету высказанное Зиловым в своей шутовской манере желание жениться и обвенчаться в планетарии, то всё равно озвучивание от его имени подобных излияний значит то же, что набиваться в соавторы драматургу.

А об Ирине следует поговорить особо. До сих пор со страниц и экрана не сходит образ провинциалки, оказавшейся в шумном городе. Классическим примером может служить героиня знаменитого фильма «Москва слезам не верит» Катя. По ходу действия Ирина готова повторить судьбу, по крайне мере ошибки, Екатерины, но на её пути оказывается… Зилов. Да, тот самый, который только что выступал в роли обольстителя, становится – обличителем. Именно он раньше всех разглядел в ней «типичную представительницу» мира, против которого он начинает бунтовать. И говорит об этом напрямик: «Она такая же дрянь, точно такая же. А нет, так будет дрянью!»

Чувствуется, что он презирает общество, не щадит себя как плоть от плоти этого общества, а на Ирину злится за её неосмотрительность и потенциальную готовность впитать в себя ту же плоть – отчего сумасбродит ещё больше. Как ни странно, такое сумасбродство в конечном счёте должно пойти на пользу провинциалке. Ведь грубой выходкой он преграждает ей путь к дальнейшему падению, фактически уберегает её от новых ошибок, пусть даже таким диким способом. Оправившись от потрясения, приобретя столь печальный жизненный опыт, в будущем она наверняка станет другим человеком. Представим, что на пути Валентины из «Чулимска» в момент её импульсивного отчаянного шага встретился бы подобный грубиян и каким-нибудь таким же нелицеприятным манером воспрепятствовал её хождению в Потеряиху – как мы были бы благодарны такому нахалу! К сожалению, с Валентиной рядом оказались только «приличные» люди. А Зилов, по сути, становится для Ирины оберегом, на глазах превращаясь из совратителя, потом обличителя – в спасителя.

Впрочем, как мы давно поняли, превращения – его неотъемлемое свойство, но очень важно отметить, что в подготовке, скажем так, и осуществлении скандала он действует далеко не спонтанно, а по заготовленному сценарию. Об этом говорит и его приведённая выше тирада Диме, и откровенно презрительные шпильки в адрес гостей – их он, оказывается, и «видеть не желает». Мы, как и Дима, затем все гости, наперёд не можем уразуметь в этом случае логику приглашения. Всё становится ясным, когда бунтовщик высказывает всем, что он о них думает, при этом совершенно конкретно замахнувшись на моральные устои лицемерного пространства, заключённые для него в слове «приличия».

«Кого вы тут обманываете? И для чего? Ради приличия?.. Так вот плевать я хотел на ваши приличия… Ваши приличия мне опротивели». «…Хватит вам валять дурака! Сколько можно!»

Возможное впечатление, что эти обличения, якобы пьяный бред, автор предупреждает ремаркой: «Несмотря на выпитое, Зилов пока ещё в трезвом уме и твёрдой памяти». Значит, всё говорил и делал сознательно, продуманно и абсолютно осмысленно.

Как же к этой, по сути дела ключевой, коллизии относятся критики, которые видят в Зилове личность опустившуюся, потерявшую нравственные устои? Практически никак. Они её не замечают. Или отмечают как новый пример падения героя. По мнению таковых, низко павший в их глазах обличителем быть не может. Тем более, что сам такой.

А сцену дебоша следует разглядеть внимательнее, чтобы почувствовать ещё один ключевой момент, который «неисправимый» Вампилов внешне вроде бы никак не обозначает – умейте-де сами проникать во внутреннее содержание!

Это – реакция обвиняемых на слова обвинителя. Она просто поразительна! Вначале огорошивает реплика Веры: «Он говорит правду». Кажется, что Вера имеет в виду уколы в свой адрес. Но в дальнейшем выясняется, что это относится ко всему им высказанному. И люди, которых он просто смешал с грязью, даже не оскорбились. Они только обиделись на грубую форму и скандальное поведение бузотёра, а к содержанию его слов отнеслись в общем-то весьма индифферентно. Получив плевок, они спокойно утёрлись и по-тихому удалились, причём кое-кто тут же вернулся пестовать друга. Получается, что они в принципе согласны (!) Они это сами знают!! Они и не возражают!!! Потому что знают другое: ОН СВОЁ ЕЩЁ ПОЛУЧИТ! Мы в этом убедимся немного позднее, а сейчас, чуть забегая, отметим, что с данного момента начинается то, что опять-таки заметила, насколько мне известно, только проницательная Надежда Степановна Тендитник: «Раскрыв каждому из друзей глаза на самих себя, он оказывается ОТВЕРЖЕННЫМ ЭТИМ МИРОМ!»

Острее всех прочувствовал это сам Виктор.

Уже завтра он будет отторгнут и заживо похоронен. В том обществе (читай: советском) подобные нападки на его моральные устои никому не прощались и бесследно пройти не могли.

«После вчерашнего я остался один…» – жалуется он ужасному Диме. Но прежде поговорим с теми, кто на описываемые события смотрит по-другому и коих сегодня – подавляющее большинство. Как уже было сказано, мои потенциальные оппоненты многое в скандальной сцене просто не заметили, а что увидели, представили как пик духовной деградации героя, достигнув которого, он начинает себя судить. В доказательство самоосуждения Зилова приводится один-единственный эпизод, на который все взахлёб ссылаются – это якобы исповедь загнавшего себя в угол Виктора Александровича перед запертой Галиной дверью, где он признаётся, что он надоел сам себе, у него нет сердца и прочее. А ведь мы, помнится, договорились, что у двойственного, открыто фиглярствующего мужа за чистую монету ничего принимать нельзя, – тем не менее принимают, выставив в качестве убойного аргумента авторскую ремарку «Искренне и страстно». Нетрудно доказать, что ремарка относится только к стилю речи, подчёркивая раж, в который впадает сей муж, – и не более того. Вспомним типажность персонажа – мелкого шкодника, с которым в разведку ни-ни… Люди этого сорта могут с завидной искренностью клясться и божиться, а через минуту уйти в противоположность, что тут же и проделывает наш «трагик», который, не моргнув глазом, с хлестаковской лёгкостью и со смешком переключается с Галины на Ирину. И никакой не искренностью, а издевательством (это слово раньше бросила ему Галина) нужно назвать финальный возглас псевдоисповеди: «Я тебя люблю!» Мы-то, как и он сам и как Галина, прекрасно знаем: никакой любви у него давным-давно нет, что он немедленно демонстрирует, переадресовав свои «чувства» Ирине. Вот вам и искренне, вот вам и страстно!

В данном эпизоде Зилов под стать своему родному брату Ивану Александровичу Хлестакову, который так «искренне и страстно» вошёл в роль, с таким жаром играл перед местными чиновниками, что в тот момент и сам поверил в собственную фантасмагорию, приведя слушателей в полное обалдение. И ремарка Гоголя соответствующая: «горячится сильнее». Точно так же млеют от хамелеонства Виктора Александровича легковерные читатели и критики, будто не чувствуя, как тот вгоняет себя в подобный транс, выплёскивая первое, что ударит в голову, – вроде обещания взять жену на охоту.

А ведь ещё нужно учесть, что свою «исповедь» он изрекает в ожидании любовницы, с которой только что шутил, смеялся, дурачился – и вся сцена теперь уже явственно превращается в театр абсурда.

В наше время стиль абсурда стал модным направлением в искусстве. (В литературе простой пример – рассказ Татьяны Толстой «Сюжет»). Но если абсурд нынешних гоголей и толстых зачастую на уровне глупости, то у Вампилова он утончённый, и чтоб его уловить, требуется мозговые радары настроить на заданную автором волну. Ситуацию абсурда художник слова подогревает стилевыми средствами – от комического до драматического, а затем – псевдолирического, в чём некоторые видят гримасу раскаяния. Можно только посочувствовать зрителям: им то ли смеяться, то ли плакать. Ещё сложнее критикам, которым невдомёк, что в считаные минуты после шутовства серьёзно впасть в глубокие переживания и вернуться обратно – для человека даже с зиловской психикой НЕВОЗМОЖНО! И, наконец, ирреальность происходящего венчает ещё один авторский пассаж – «сжатие» времени, в результате чего действие как бы убыстряется. Подробнее об этом будет сказано позже, пока что зафиксируем конкретный факт. Не надо включать таймер, чтобы убедиться: в реальности Ирина не могла так быстро появиться в квартире Зилова после телефонного звонка в общежитие. За это время женщина в лучшем случае успеет приодеться, причесаться, припомадиться. А ведь ещё ехать, да идти от остановки, да на пятый этаж… Для чего автор манипулирует часами – давайте подумаем вместе, я свою версию изложу опять-таки позднее. А пока мы видим не обнажённую изнанку души Виктора Александровича, а очередную мистерию Александра Валентиновича. Такими же белыми нитками шито надуманное интерпретаторами его якобы раскаяние перед попыткой суицида (о чём – в отдельном разделе статьи).

Всё это говорит лишь о том, что Зилов, особо не раскаиваясь, чудит осознанно. Разумеется, это его не красит, но никак не тянет на инкриминируемый ему ярлык «человека, закореневшего в бесчестии» (Е. Стрельцова). Это гнетёт его, как и собрата Фёдора Протасова. Но и здесь критики умудряются проявить предвзятость и сравнение обернуть в свою сторону. Елена Стрельцова («Плен утиной охоты»), весьма проницательно отметив, «как сжимается круг внешней, общественной лжи», в дальнейшем полностью игнорирует отмеченное. Точно так же, как большинство коллег, она из героев «Утиной охоты» обличает одного, по сути, отпуская все грехи остальным, точно с такой же предвзятостью рассматривается образ Протасова. Вовсю смакуются его недостатки, давно понятая слабость его характера – с опорой на многочисленные психологические абстракции, с жаром доказывается, что дважды два – четыре. Причём, умышленно или подсознательно, игнорируется то, что должно быть во главе угла. Так, демонстрируя «третий выбор», критик почему-то не замечает первые два. А в них-то и заложена квинтэссенция – объяснение причин превращения нормальных людей в живых мертвецов.

«Всем ведь нам в НАШЕМ КРУГЕ (выделено мной. – Б. Б.)… три выбора, – говорит Фёдор, – служить, наживать деньги, увеличивать ту пакость, в которой живёшь. Это мне было противно (как и Зилову).

Второй – разрушать эту пакость, для этого надо быть героем, а я не герой (и Зилов тоже).

Или третье: забыться – пить, гулять… Это самое я и делал» (и Зилов тоже). Сосредоточившись на деградации Протасова, аналитик даже невзначай намекает ему на «первый выбор», говоря о служении Отечеству, на что известен ответ не только Протасова, но и Чацкого («отщепенца» того же рода): служить бы рад – прислуживаться тошно. И не надо прикрываться научным многословием, увиливая от главного – ПРОБЛЕМЫ ВЫБОРА. Уходят от вопроса потому, что не находят ответа, хотя на него уже ответили Толстой и Вампилов. Их герои вступили на третий путь, потому что первые два для них неприемлемы (это обозначено выше). И вся трагедия заключается в том, что ИНОГО ВЫБОРА У НИХ НЕ БЫЛО! Тщетно надеется советский двойник Протасова найти мифический четвёртый выход в виде навязчивого призрака утиной охоты («Сегодня я гляжу на эти рожи, а завтра я на охоте»), но быстро осознав шаткость этой надежды, пытается развязать узел, по Фединому примеру, одним выстрелом. Измеряйте как угодно угол их падения, смакуйте их пороки, придумывайте свои версии. Не желая видеть очевидное, вы сами себя толкаете на зыбкий путь домысливания. Не найдя соответствующего объяснения поступкам героев, вы зачем-то сочиняете свои сюжеты, по-своему их и толкуя. Откройте текст «Охоты» и сравните написанное с тем, что вещает Елена Стрельцова, оказавшаяся в плену не утиной охоты, а собственных инсинуаций:

«Опомнившись, посмотрев на себя внутренним взором, проанализировав собственные отношения с жизнью, Зилов понял смысл своего позора. Зилов, осудив себя честным судом, признав тяжесть вины и приняв в душу свою груз этой вины, поняв невозможность жизни без внутренних законов чести и совести, – приговорил себя к смерти». «Он, почитавший себя лучше и выше Саяпиных и Кушаков, встретился с собою – настоящим. Оказалось: он ниже и гаже тех, кого презирал. Он почувствовал, что он – тварь».

Ничего даже похожего на вышеприведённую сентенцию у Вампилова и в помине нет.

Заявив, что Зилов «понял невозможность жизни без внутренних законов чести и совести», Елена Ивановна через несколько страниц справедливо отмечает: это были годы, «когда глушилась совесть, честь, правда». Значит, всей стране можно жить без этих законов, саяпиным тоже, а Зилову впору стреляться…

Подобные противоречия усматриваются и в статье Елены Гушанской «Александр Вампилов. Тридцать пять лет спустя». Сперва она демонстрирует глубочайшее проникновение в авторский замысел: «Вампилову удалось написать не драму персонажа, который бросает женщин, работает спустя рукава, а трагедию отсутствия воздуха».

Далее критик противоречит себе: «…бытовая нескладица ведёт к исповеди и суду над собой».

Придумав процесс самоосуждения Зилова, и Елена Мироновна, и Елена Ивановна, и другие увлекаются описанием этого процесса, драматизируя его до ужаса, но при сём весьма ловко ускользают от кардинального вопроса: почему Зилов вдруг начал себя казнить? Из ранее приведённого утверждения Е. Гушанской, как и наших собственных аргументов, мы знаем, что ничего трагического в деяниях персонажа нет. И вдруг он, погрузившись в воспоминания, увидел себя чудовищем, и начал каяться, и докаялся до «жеста самоубийства», который раньше никак не просматривался. Где логика?

Исповедь – это фактически покаяние, признание чего-то, раскрытие сокровенного. Здесь же – беспристрастное повествование. Блок воспоминаний – хорошо известный художественный приём ретроспективного изложения событий. Назвать его исповеданием нет достаточных оснований, тем более что ведётся от третьего лица, никакого реагирования в оценочном плане ни от имени автора, ни со стороны персонажа нет.

Что касается суда над собой, то я, честно говоря, никак не могу уразуметь, о чём идёт речь. Как можно судить себя с вынесением смертного приговора, постоянно отвлекаясь на телефонные звонки, ругань в адрес коллег и тщательные, с полной экипировкой, сборы на охоту? Никакого суда над собой герой не устраивает, особой вины за собой не признаёт даже по поводу скандала («Шуток не понимают… чёрт с ними… переживут»), о себе не столь низкого мнения, как Е. Стрельцова («Видит бог, я неплохой товарищ»). Никакой тварью он себя не почувствовал, тем более «ниже и гаже тех, кого презирал». Он их презирает до последней страницы, продолжая крыть на чём свет («Мерзавцы, работнички, крохоборы» и т. п.), окончательно пригвоздив тех двоих в финале тем, что поставил Диму выше их («Ты хоть не ломаешься, как эти…»). Даже в такой напряжённый момент он старается подчеркнуть их лицемерие, обвиняет в подлом намерении заполучить его квартиру и прочее – с чувством собственного превосходства. Судит их, но не себя. И в глазах зрителей он остаётся обвинителем при всех неприглядных изъянах своей противоречивой натуры. На попытку суицида его толкает не ощущение собственной никчёмности, а более серьёзные причины, вытекающие из его взаимоотношений с социумом.