Текст книги "Хранить вечно. Дело № 2"

III

Первое ощущение – боль в груди. Не острая, разрывающая сердечную мышцу, как предупреждал Давыдов, испытавший эту боль в последний момент перед «переносом». Нет, здесь была другая – ползучая, отдающаяся по всему телу, пульсирующая тёмно-багровыми вспышками под веками в такт биению сердца. А ещё – ледяной холод, крадущийся вверх от кончиков пальцев, будто их зачем-то окунули в ведро с колодезной, только что набранной водой. Вот холод доползает до локтей, потом до плеч, проникает в грудную клетку, и…

Всё прекратилось разом: и холод, и пульсирующие в крепко зажмуренных глазах вспышки. И даже боль куда-то ушла – так, осталось что-то сосущее, тянущее в подреберье. «Кикимора под порогом завелась» – говорила старуха, в чьей халупе они скрывались несколько дней подряд, когда готовили выступление против петлюровцев. Дело было в Жмеринке, в девятнадцатом году, и его, помнится, поразила эта совершенно русская, деревенская баба, ветрами Гражданской войны занесённая с двумя малолетними внуками в еврейскую слободу, и вполне там прижившаяся.

…в самом деле – откуда кикиморы в Жмеринке?..

Потом ушла и кикимора, и больше никто не пытался присосаться к его подреберью. Яша для пробы пошевелил кончиками пальцев – они вообще есть или нет? Пальцы нашлись, и, кажется, были целы, давешний ледяной холод их пощадил. И только тут он сообразил, что сидит, закрыв глаза, и почему-то никак не решается их открыть.

…Ну, хватит трусить! Ясно ведь, что он просто трусит, боится увидеть перед собой мордоворотов в фуражках с малиновыми околышами. Лучше уж пусть будет кикимора…

Ни кикиморы, ни сотрудников ГПУ в комнате не оказалось. Не было и Гоппиуса в его вечно замызганном халате, зато сама лаборатория явственно ужалась: потолок опустился, стены сдвинулись, бетонный недавно пол теперь был покрыт пёстреньким линолеумом. А вот приборов прибавилось, и они сильно изменились: вместо железных ящиков с круглыми латунными шкалами и чёрными эбонитовыми рукоятками плоские панели, усеянные россыпями крошечных разноцветных светящихся точек. Лампочки? Но разве бывают лампочки размером чуть больше спичечной головки?

Шкалы на панелях тоже имелись – но не круглые, снабжённые металлическими стрелками, а прямоугольные, равномерно флуоресцирующие бледным голубым, зелёным или жёлтым светом. На них сменяли друг друга чёрные цифры, составленные из угловатых палочек. Их перемигивание сопровождалось тонкими ни на что не похожими писками и бульканьем – Яша затруднился бы сказать, кто или что может издавать такие звуки?

А прямо перед ним, на непривычного вида столике с колёсиками пристроился странный агрегат. Более всего он походил на альбом или книгу – плоскую, большого формата, распахнутую посредине так, что корешок стоял торчком, демонстрируя разворот страниц. Только вот страниц никаких не было: на внутренней стороне «корешка», обращённой к Яше, имела место плоская стеклянная пластина – экран, по которому разбегались яркие разноцветные загогулины и колонки цифр. Нижняя же сторона предстояла из себя клавиатуру, отдалённо похожую на те, которыми снабжены пишмашинки системы «Ундервуд». Только клавиши были здесь не круглые, на гнутых стальных рычажках, а плоские, прямоугольные, утопленные прямо в несуществующую страницу. Из боковой панели «книги», усеянной крошечными замысловатой формы углублениями, выходит жгут проводов и змеится по полу за спинку кресла.

..Кресла?..

Ну да, разумеется, он сидит на кресле – только в отличие от того, что стояло в лаборатории Гоппиуса, у этого не прямая, а слегка наклонная спинка и мягкое сиденье с подлокотниками. Яша поднял руку к голове – шапочка на своём месте, как и окутывающие её провода. На запястьях широкие чёрные браслеты из незнакомого материала, напоминающего кожу. Поверхность браслетов усеяна металлическими блестящими выступами, и от них за кресло тоже идут провода.

Яша повернул ладонь тыльной стороной вверх. Ага, вот и застёжка, обычная дужка с язычком. Он по очереди избавился от обоих браслетов, осторожно взялся за утыканную проводами полусферу и снял её с головы.

Ничего не произошло.

Он попытался встать, но ноги подкосились, и он плюхнулся обратно на сиденье, едва не уронив «шапку». Так, ничего страшного, видимо, последствия переноса…

«Переноса»? Значит, у него таки получилось? Судя по незнакомым приборам и, главное, по отсутствию ГПУшников – да.

…как же хочется пить! Язык, шершавый, сухой, едва помещается во рту. Яша попробовал облизнуть губы, но слюны не было.

Спасение от жажды пришло в виде бутылки, торчащей из круглого углубления рядом с книжкой-прибором. Браслеты с проводами больше не сковывали движений, и Яша с лёгкостью дотянулся до сосуда.

Бутылка оказалась на удивление лёгкой; её стенки под нажимом пальцев продавливались, словно сделанные их целлулоида. Да это, наверное, и был целлулоид – прозрачный жёсткий и вместе с тем упругий материал, толщиной меньше миллиметра. Воды в бутылке было примерно до половины; Яша с третьей попытки открутил ярко-голубую, сделанную из чего-то вроде жёсткой резины крышку и присосался к горлышку. Холодная вода буквально оживила его, придала сил, ушёл тонкий зудящий звон, навязчиво терзавший барабанные перепонки. Яша помотал головой, плеснул немного воды на ладонь, смочил лоб и щёки. Стало совсем хорошо. Он в два глотка выхлебал остатки воды, засунул обратно в гнездо. Поискал глазами, куда бы положить «шапку» и, не найдя, аккуратно, чтобы, не дай бог, не уронить хрупкую вещь, пристроил на край столика с прибором-книжкой. Три раза глубоко вдохнул, выдохнул – и встал, опираясь ладонями на подлокотники.

Подвал к Яшиной радости оказался не заперт, и даже крышка, прикрывающая широкий проём в полу одной из комнат, была откинута вверх и держалась на защёлке. Кое-как вскарабкавшись на ватных ногах наверх, он принялся бродить по дому. Обстановка была незнакомая. Например – зачем в спальне висит огромная, в половину стены, чёрная стеклянная пластина толщиной в пару сантиметров? Тоже экран? Похоже, что так, однако никаких кнопок и рычажков Яша на нём не нашёл – только хитрой формы углубления, усаженные металлическими штырьками. К некоторым из них были подключены провода, уходящие прямо в стену. Дача, типичная дача – за высокими окнами сад с яблонями, цветочные клумбы разной степени запущенности, вдоль низкого заборчика высажены кусты смородины и малины. На площадке перед домом, вымощенной шестиугольными серыми плитами стоит большой угловатый, похожий на фургон, автомобиль чёрного цвета – подобных Яше видеть не приходилось.

Ладно, на двор пока выходить рано, надо хорошенько разобраться с домом, и раздобыть чего-нибудь поесть. То ли от волнений последних нескольких часов, то это было эффектом «переноса», а только Яша осознал, что испытывает лютый голод. А значит, надо найти кухню – должна же она быть в этом доме?

Кухня нашлась, но её содержимое повергло Яшу в недоумение. В углу, возле двери, стоял большой белый, выше человеческого роста шкаф, оказавшийся на проверку электрическим ледником. На столешнице, тянущейся вдоль одной из стен, расставлены непонятные устройства, часть из них вделаны прямо в ящики кухонного стола. За стеклянными дверцами одного из них в ячейках из блестящих металлических прутьев угнездились тарелки и кружки – видимо, механическая посудомойка? В другом, за круглым окошком не было ничего, кроме внутренностей дырчатого металлического барабана.

Зато нашёлся чайник из прозрачного материала, установленный на круглой подставке с электрическим проводом, воткнутым при посредстве штепселя в непривычной формы розетку. При попытке нажать клавишу на ручке чайника, вода подсветилась приятным зеленоватым светом, а через несколько секунд забулькала крупными бульбами пара. Чайник, издав звонкий, щелчок отключился, зеленоватое свечение погасло.

Готово? Яша опасливо налил в чашку воды – да, всё правильно, кипяток. В одном из шкафчиков, висящих над столешницей, отыскалась жестяная коробка с вкусно пахнущим листовым чаем. Тут же, на полке нашёлся целлофановый пакет с мелким сухим печеньем, а в электрическом леднике он ещё раньше приметил блюдце с нарезанными кружками колбасы. Яша заварил чай прямо в чашке, сел за стол и принялся перекусывать – и только сейчас обнаружил на стене напротив большой, на белых тонких пружинках, календарь. Он был открыт на месяце июне, и поверх яркой, необыкновенного качества, картинки, изображавшей тигра на фоне джунглей, шли цифры: «2022».

Вот и ответ на главный вопрос: Давыдов говорил, что явился из 2022-го года, а теперь он, Яша, занял его место. Ну а несчастный подросток, уже во второй раз переброшенный против своей воли в чужое тело, сейчас пребывает в 1929-м году, в собственной Яшиной бренной оболочке – и занят, надо думать, увлекательной беседой с чекистами…

Лежащая на кухонном столе чёрная стеклянная пластина (Яша поначалу не обратил на неё внимания) вдруг издала звонкую музыкальную трель и заиграла мелодию, в которой Яша без труда узнал популярную песню «От тайги до британских морей». Сама пластина при этом осветилась, на ней появилась надпись «Ваня. мал.» и два кружочка, зелёный и красный. Яша склонился над хитрой штучкой и опасливо потянул к ней палец, но как раз в этот момент музыка стихла и экран – а в том, что это тоже экран, теперь не было никаких сомнений, – погас. Яша пожал плечами и вернулся к столу.

Всё это, включая, разумеется, и завтрак, предстояло хорошенько переварить…

Итак, по порядку. Яша хорошо запомнил рассказ Давыдова – тот упоминал о потере памяти, которым сопровождался «обмен разумов». От неприятного побочного эффекта удалось довольно быстро избавиться, память целиком возвратилась примерно в течение двух суток. А вот в его, Яши, случае, ничего похожего даже на кратковременную амнезию не было и в помине – он отлично помнил всё, что происходило до самой последней секунды, когда Гоппиус дёрнул рубильник. Это, пожалуй, удача – не придётся гадать, кто он такой и как здесь оказался…

А вот память тела он не унаследовал, как и его предшественник. Тут удивляться, пожалуй, не приходится: если предположить, что память не есть свойство материи человеческого мозга, а духовная эманация (Яше приходилось слышать подобные утверждения от Барченко с Гоппиусом), то она сейчас в 1929-м году, вместе с прочими элементами, составляющими личность Алексея Геннадьевича Симагина, законного владельца этого далеко не молодого тела. Яша порадовался, что запомнил имя, названное Давыдовым вскользь – ещё одно, кроме всего прочего, доказательство того, что амнезией он не страдает.

Но тут есть и очевидный минус: в новом мире придётся осваиваться с нуля, и Яше уже сейчас стало понятно, что сделать это будет ох, как нелегко. Пожалуй, обитателю бронзового века было бы проще освоиться в какой-нибудь рязанской деревне незадолго до революции. А что? Большая часть предметов крестьянского обихода изменились не так уж сильно, ну а земля – она и есть земля. Здесь же всё, решительно всё непонятно – эта внезапно ожившая пластинка, и непроницаемо-чёрные экраны, развешанные в каждой комнате, и почти отсутствие наличных денег – Яша долго обшаривал карманы найденной в доме одежды, но вся добыча составила лишь несколько монет из жёлтого металла достоинством в десять рублей. А ещё – небольшие твёрдые, тоже, видимо, целлулоидные, карточки размером в полтора раза меньше игральных, уложенные в отделения обнаруженного бумажника. На карточках имелись цепочки цифр, а так же имя и фамилия владельца, выдавленные в незнакомом материале – почему-то латинскими буквами.

Может, у них тут уже наступил коммунизм, и люди обходятся без денег? Но нет: во-первых монеты, хоть и в небольшом количестве, но имеются, а во-вторых, на упаковке замороженных блинчиков с мясом, найденных в электрическом леднике, указана цена – сто двадцать три рубля. Непомерно много, кстати, получается, что эти монеты – не более, чем карманная мелочь…

А ещё – в доме были книги, но совершенно отсутствовали газеты, причём как свежие (это ещё можно понять, хозяин дома был занят подготовкой к эксперименту), но и старые, хотя бы недельной давности. Зато книг было по настоящему много – в комнате, которую Яша опознал, как кабинет, книгами уставлены длинные застеклённые полки, и среди рядов томов он с удивлением обнаружил сотню с лишним томов «Брокгауза и Ефрона». Он даже вытащил один – бумага старая, пахнущая пылью и тленом, пожелтевшая и пошедшая кое-где от старости коричневыми пятнами. Не то, что другие, отпечатанные на превосходной мелованной бумаге, многие с яркими, потрясающего качества иллюстрациями.

Книги были аккуратно расставлены по темам – Яша довольно быстро разыскал полки техническими справочниками и альбомами, полными превосходных изображений военной техники, в-основном, аэропланов и кораблей. Нашлась и художественная литература – целые полки занимали собрания сочинений знакомых авторов – Лев Толстой, Вальтер Скотт, Шекспир. Другие были уставлены томиками, изданными на желтоватой, почти газетной бумаге с аляповатыми обложками – пролистав одну из них, Яша определил её для себя как развлекательное чтиво фантастического или псевдоисторического жанра. И был изрядно удивлён, обнаружив на обложке одной из книг знакомое лицо Троцкого. Лев Давыдович, одетый в вышитую украинскую рубаху, замахивался маленькой киркой на перепуганного Сталина, пытающегося прикрыться от неминуемой смерти портретом Ленина в золочёной раме. Название книги вгоняло в оторопь: «Стальной лев. Когда нас в бой пошлёт товарищ Троцкий!»

Нашлись и полки с исторической литературой, монографиями и учебниками. На одной из них Яша с удивлением обнаружил неброский том со своим фотографическим портретом на обложке. Быстро пролистал, сунул книгу под мышку и отправился снова на кухню. Голод никак не унимался, а почитать можно и за столом.

Почитать за столом, наслаждаясь обжигающим, удивительно вкусным чаем с привкусом кардамона и гвоздики, ему не дали. Не успел Яша наполнить новую кружку, как за окном раздались громкие отрывистые трели, напоминающие звуки автомобильного клаксона. Он вышел на крыльцо – как был, с недоеденным бутербродом в руке. Звуки доносились из-за ворот в кирпичной ограде, выходящей, надо полагать, на улицу посёлка. Ограда была высокой, не меньше двух с половиной метров, и что за ней творится, Яша не видел.

Звуки повторились, потом раздался голос: «Дядь Лёша, это я, Иван! Вы там заснули, что ли?»

«Иван?» Вот и на загадочной пластике высветилось «Иван мал.» Может, это какое-то устройство связи, вроде телефона, только с экраном – и неведомый абонент пытался достучаться до него, предупредить о визите? Голос молодой, но наверняка не сын, иначе не позвал бы «Дядя Лёша». Племянник? Просто знакомый?

Гостю, видимо, надоело ждать ответа. На коробочке, установленной на одном из привратных столбов, замигала красная точка и тут же сменилась зелёной. Половинки ворот дрогнули и поползли в стороны. Яша озадаченно крякнул – какое-то автоматическое приспособление? Или у гостя имеется ключ, запускающий механизм, управляющий воротами?

Створки тем временем разъехались – Яша только теперь обратил внимание, что они опираются на ролики, катящиеся по утопленной в мостовую металлической полосе, – на улице мягко зашуршало, и в проём ворот въехало большое авто. Ничего общего с тем, что он привык видеть на улицах Москвы, Берлина или Вены, и даже с тем угловатым агрегатом, что стоит перед домом: низкий, зализанный, изящных очертаний экипаж, похожий на неведомую сплющенную рыбину или ракету; широченные колёса, на блестящей радиаторной решётке красуется незнакомый значок. Ветровое стекло (машина закрытая, с жёстким металлическим верхом) очень сильно скошено назад и тоже выгнуто, и из-за него весело машет рукой молодой человек лет восемнадцати-двадцати.

Мысли, и без того несущиеся карьером, удвоили темп – теперь Яша был близок к панике. Вот сейчас гость выйдет из машины, подойдёт и задаст вопрос – а что ему отвечать? Продолжать стоять на крыльце и улыбаться с глупым видом? Выкручиваться, отделываться общими фразами, надеясь, что кривая как-нибудь да вывезет? Притвориться больным, попросить заехать в другой раз? Вариант недурён, но что изменится-то до этого самого другого раза?

Решение пришло вдруг, как вспышка магния на полке аппарата фотографа. Амнезия, потеря памяти! Если это сработало в 1929-м году, то почему бы не сработать и здесь, в 2022-м? Сослаться на неудачные последствия эксперимента, показать установку в подвале – помнится, Давыдов упомянул, что никому о ней не рассказывал… Хуже точно не будет, потому как хуже некуда – а вот польза может и получиться, особенно, если под предлогом потери памяти попросить парня помочь «дяде Лёше» вспомнить хотя бы самые необходимые вещи?

Автомобиль мелодично рыкнул, подался задом, заруливая на площадку. Хлопнула, закрываясь, дверка, что-то тонко пискнуло в руке выбравшегося из машины молодого человека в короткой, до пояса, ярко-красной куртке. В руке он держал что-то вроде вещмешка, химически-яркого красного цвета.

– Здрасьте, Дядь Лёш! Я тут возвращался из Твери – дай, думаю, заверну к вам. Набирал, хотел предупредить, а вы всё не берёте…

Он широко улыбнулся, что, впрочем, не скрыло тревожных ноток голоса.

– Я уж переживать начал. У вас точно всё хорошо? Может, опять сердце?

Яша кивнул и посторонился, пропуская парня в дом.

Всё, поздно гадать. Теперь – как получится.

IV

Чувствительный хлопок сзади по плечу, широкой, как лопата, ладонью в кожаной перчатке. «Приготовиться!» – кричит пилот. То есть он должен это крикнуть, но за тарахтеньем мотора и воем воздуха, я ничего не слышу. Отстёгиваю ремни, переваливаюсь через бортик кабины и встаю в рост, хватаюсь за ближайшую стойку, поддерживающую верхнюю плоскость биплана. Марк тоже отстёгивается и изготавливается последовать за мной. Я отрицательно качаю головой – рано, места на крыле мало, как и в тесной одноместной кабинке, где мы едва-едва поместились при взлёте. Стоять крайне неудобно – согнувшись, уперев одну руку в борт, другой намертво вцепившись в расчалки, чтобы хоть как-то противостоять набегающему потоку. Взгляд на пилота, тот кивает, поднимает левую руку, сжимает и разжимает кулак – «Пошёл!» – и я, мысленно перекрестившись, отталкиваюсь ногами от крыла и головой вперёд лечу в семисотметровую пропасть, полную прозрачного осеннего воздуха.

Ни о каких «самораскрывающихся» парашютах, как и о вытяжных фалах, которые в больших самолётах пристёгивают перед прыжком карабином к тросику, протянутому под потолком кабины, тут речи нет. Старина У-2 (хотя, какой же старина? Всего два года, как в производстве, последний писк советского авиапрома!) лишён подобных излишеств. Нет и запасного парашюта – только тяжеленный, громоздкий тюк импортного американского «Ирвинга» за спиной, да алюминиевая, крашеная в зелёный цвет скоба, которую сжимают мои пальцы.

«Двести двадцать один, двести двадцать два, двести двадцать три – пошёл!» Рву на себя скобу. «Ирвинг» не подвёл – девять десятков квадратных метров парашютного шёлка с хлопком разворачиваются над головой. Стропы подвесной системы чувствительно рвут за плечи, и я повисаю под куполом, болтая ногами, как это и полагается всякому новичку. Правее и выше виден неспешно удаляющийся биплан, от которого отделяется, летит вниз и через положенное время повисает на стропах ещё одна фигурка – это Марк вслед за мной совершает третий в своей жизни прыжок.

У-2 тем временем разворачивается и заходит на посадку. На широком лугу, гордо именующемся лётным полем харьковского аэроклуба его ожидает следующая смена спецкурсантов. А я наслаждаюсь недолгими минутами беззвучно-плавного спуска, любуюсь кучерявящейся по краю поля рощицей, белые крестики планеров у дальнего конца ВВП и грузовичок-буксировщик, с которого к одному из «парителей» тянут трос. Ветерок сегодня слабый, но всё же парашют немного сносит и я, вспомнив полученные инструкции, принимаюсь за дело: осматриваю купол и стропы на предмет перекруток и перехлёстов (слава богу, всё в порядке!) после чего подтягиваю стропы с левой стороны, заставляя парашют скользить прочь от рощи. Приземление на кроны деревьев, пусть даже и такие жиденькие, и неизбежная прогулка в госпиталь – совсем не то, чем я хотел бы завершить так хорошо начавшийся день.

Лётное поле набегает под ноги, мелькают полосы скошенной травы. Подтягиваюсь, как учили, на стропах, крепко сжимаю лодыжки и колени, сгибаю ноги – и, коснувшись земли старательно, как на бесчисленных тренировках, падаю перекатом на бок. Теперь вскочить, и пока порыв ветра не наполнил купол и не поволок меня по земле, поймать нижнюю стропу и со всей дури подтянуть к себе, потом сгрести в охапку бледно-жёлтой, скользкой на ощупь ткани – всё! Можно принять мужественную позу с ладонью, приложенной козырьком к кожаному лётному шлему, и наблюдать, как метрах в ста от меня изготавливается к приземлению Марк Гринберг.

– Опять не вернёшься к отбою? – спросил Марк. – Смотри, в последний раз тебя прикрываю. Взял, понимаешь, манеру шляться по ночам…

– Не завидуйте так громко, юноша! – я поднял палец. – И вообще, мы не в коммуне, и отбоя тут нет.

– Зато дверь на ночь запирают! – не сдавался напарник. – И вахтёрша внизу, Нинка – чистый цербер, даром, что ещё молодая. С наганом!

– Нинку пусть здешние, общежитейские боятся, а нам-то что? Стрелять, что ли, в меня будет, или к Антонычу стучать поедет?

– К Антонычу она, конечно, не поедет. – рассудительно ответил Марк. – Но и дверь после одиннадцати вечера не откроет, ломись хоть до утра. Тебе охота на улице ночевать?

– А кто тебе сказал, что я собираюсь ночевать на улице? – ухмыльнулся я. – Уж найду где, не сомневайся!

По вопросу непоколебимости вахтёрши Нины, действительно, вооружённой старым солдатским наганом в потёртой жёлтой кобуре, у меня имелось своё мнение, но делиться с Марком я им не стал. Воистину, шоколадка московской фабрики «Красный Октябрь» (бывшее товарищество «Эйнемъ») способна делать чудеса… Впрочем, злоупотреблять однажды произведённым эффектом я не собирался – надо полагать, мы здесь не в последний раз, и добрым отношением с такой важной персоной, как вахтёрша, лучше лишний раз не злоупотреблять. Тем более, что оконную раму в торце коридора второго этажа я ещё час назад подцепил лезвием финки и убедился, что открывается оно свободно, а из окна ничего не стоит дотянуться до железной пожарной лестницы. На второй этаж Нина поднимается редко, нечего ей там делать – вот этим путём я и вернусь…

В общежитии харьковского авиазавода мы ночевали всякий раз после занятий в аэроклубе и вполне успели там освоиться. Обычно нас привозили в аэроклуб часа в два пополудни; в кузов коммунарского грузовичка кроме спецкурсантов набивалось ещё много народу – сотрудники коммуны и вольнонаёмные заводские, кому требовалось по своим делам в город. С утра «АМО» забирал нас прямо от дверей общаги, и тем, кто задерживался, приходилось добираться назад самим, а это без малого двадцать вёрст. Так что опаздывать в любом случае не стоило – в противном случае рискуешь попасть в родную коммуну в лучшем случае, к обеду.

Но сейчас подобные соображения мало меня занимали. Я снял со спинки стула выглаженный выходной костюм (утюг пришлось выклянчивать у вахтёрши Нины, а потом греть в кухоньке, на чугунной угольной плите) и стал переодеваться. Натянул старательно вычищенные туфли, прикинул походя, что неплохо было бы договориться с кем-нибудь из постоянных обитателей общежития о том, чтобы держать «сменный гардероб» у них и не таскать каждый раз в Харьков и обратно в вещмешке, вызывая вполне законное недоумение спутников. А приличный, выходной костюм мне необходим – светить лишний раз коммунарскую парадку там, куда я собирался сегодня вечером, пожалуй, не стоило. Ничего криминального, разумеется, но раз, другой – так ведь можно и примелькаться. А оно мне, спрашивается, надо?

Ну вот, кажется и всё? Зеркала в двухместной, узкой, словно школьный пенал, комнатёнке, куда заселили нас с Марком, разумеется, не было, так что я просто покрутился на месте, пытаясь обозреть себя с кормы. Марк наблюдал за мной с иронической ухмылкой. Я улучил момент, когда он отвернётся, засунул за брючный ремень «браунинг» и вышел в коридор, плотно притворив за собой дверь.

Дело было в костюме, конечно – в дорогом, заграничном костюме и такой же дорогой обуви. Во время второй нашей поездки в Харьков мы с Марком пошли после занятий в аэроклубе бродить по центральным улицам города – и я тогда заприметил очень приличный магазин, торгующий готовым платьем. Кроме популярных здесь полувоенных френчей, однобортных курток и двубортных жилетов, я обнаружил на витрине и главное нововведение моды второй половины двадцатых годов – мужской костюм-тройку «а-ля Принц Уэльский». Английская тонкая шерсть в мелкую полоску, безупречный крой, узкие, прямые брюки чуть ниже щиколотки… э-э-э, да что там говорить! Цена по местным меркам была запредельной, но я без колебаний выложил за обновку остатки купюр, вырученных в своё время за николаевские десятки, прикупив вдобавок галстух (так тут говорят!), пару белоснежных сорочек из превосходной бумажной ткани, и три пары носок с нелепыми приспособлением в виде мини-подтяжек, застёгивающихся под коленом. Завершили гардероб элегантные бежево-коричневые туфли на модной резиновой подошве – настоящие, из Америки! – доверительным полушёпотом сообщил приказчик.

Марк, присутствовавший при этом грандиозном мотовстве, смотрел на меня, как на помешанного. Не мог же я объяснять ему, что уже успел договориться с «психологиней», что она будет подгадывать свои визиты в Харьков к нашим занятиям в аэроклубе, и мы рассчитываем провести вместе не один вечер – и не только в гостиничном номере, но и в каком-нибудь приличном ресторане, которых в столице Советской Украины хватало. Не в юнгштурмовке же с коммунарскими нашивками идти в солидное заведение – тем более, что костюм в сочетании с набриолиненной шевелюрой добавлял мне сразу два-три года, до некоторой степени скрадывая нашу с Еленой разницу в возрасте.

К сожалению, цену обновки мог достаточно точно оценить не только я или моя пассия – не считая, разумеется, прочих посетителей ресторана, в котором мы как раз сегодня и договорились поужинать перед тем, как… ну, вы понимаете. Общежитие авиазавода располагалось далеко не в самом благополучном районе города, трамвай здесь ходил редко, и я, не желая мять английскую буржуазную ткань в отечественной пролетарской давке, решил пройтись пешком, имея в виду поймать, если повезёт, извозчика. И не успел прошагать и двух кварталов, как наткнулся на неизбежное.

– Дывысь, Мыкола, нэпман хиляет[3]3
  Хилять (воровск.) – идти.


[Закрыть]! А нарядный якой, чисто бобёр[4]4
  Бобёр (воровск.) – богато, хорошо одетый человек.


[Закрыть]! Раскуём[5]5
  Расковать (воровск.) – раздеть.


[Закрыть]?

В отличие от московских гопников, эти говорили с выраженным малороссийским акцентом, хотя и изрядно замусоренным жалкими потугами ботать по фене. Они и на вид были такие же – типичные Мыколы и Тарасы, приехавшие в столицу за городской деньгой, устраиваться на завод или фабрику, но свернувшие по слабохарактерности или врождённому слабоумию на кривую дорожку. Для них эпизод с гоп-стопом явно не было случайностью – ну, увидели фабричные парни расфранченного «исплотатора», сдуру завернувшего не в тот район, вот и решили покуражиться, – нет, судя по блеснувшим в руках ножам, хлопцы занимались любимым делом. И дяди Яши с «Браунингом» мне здесь не дождаться, как, впрочем, и любой другой помощи – милиционеров на этих улицах редкие гости, а выглянувший из подворотни чумазый подросток явно симпатизировал отнюдь не мне, как жертве ограбления, а его исполнителям. Классовая близость – это, знаете ли, фактор…

Я огляделся, прикинул расклад сил – злодеев всего двое. Я состроил испуганную физиономию и попятился в проход между домами – идиотский с любой точки зрения поступок, потому что шагах в двадцати проход упирался в кирпичный брандмауэр, у подножия которого кисла застарелая помойка.

Злодеи повеселели: как же, жертва сама идёт в руки!

– Эй, нэпман! – распорядился тот, что постарше, в мятом картузе. – Скидавай клифта, котлы, лопатник гони, пока афишу не расписарили![6]6
  Расписарить афишу (воровск.) – порезать лицо.


[Закрыть]

И напоказ, неумело, крутанул перед собой финкой. Второй ощерился (зубы у него были чёрно-жёлтые, гнилые) и шагнул ко мне.

– Шо, фраерок, не врубился? Скидавай клифта, кому велено!

При этих словах изо рта у него пахнуло такой густопсовой гнилью, что начисто перебило ароматы помойки. Я невольно отвернул лицо. Не помогло.

– Ось, Мыкола, он ещё и хавальник воротит от пролетарьята! – обрадовался моей реакции гнилозубый. Я скривился – вонь стала совсем уж невыносимой. – Ну, ща я его…

…что ж, сами виноваты. Теперь – не обессудьте…

Бац!

Затвор «браунинга» клацнул, досылая патрон в патронник. Стрелял я навскидку, не целясь, с расстояния в пять шагов это было ни к чему. И не промахнулся, конечно, угодил точно между глаз гнилозубому – он отлетел к стене и сполз по ней, размазывая волосами по кирпичам кровавый след и серо-розовые мозговые комки.

– Дядьку, ни, не можно! Не вбивай!

Второй успел сообразить, что сейчас будет – уронил нож и сделал попытку повалиться на колени.

Не преуспел.

Бац! Бац!

Две пули, одна за другой угодившие в верхнюю часть груди, опрокинули его навзничь на замусоренную землю, где он и задёргался, издавая невнятный хрип.

Бац! Бац!

Контроль. Обе пули в бестолковые хуторянские головы, хотя с первым это было, пожалуй, лишнее. Строго говоря, и второго можно было не убивать, но ведь харьковская уголовка недаром получает свой усиленный паёк. Местные пинкертоны наверняка опознали бы труп гнилозубого ещё до утра. После чего вышли бы на его дружка, а тот дал бы исчерпывающее описание «нэпмана». И тогда они стали бы искать уже всерьёз. Хорошо одетый молодой человек, без колебаний в ход оружие – это смахивает на налётчика-гастролёра, члена серьёзной банды, если не чего похуже…

Я огляделся – в тупике никого, кирпичные стены съели звуки стрельбы, не выпустив их на улицу. Тогда я отыскал и собрал все пять гильз (не знаю, как у них тут с баллистической экспертизой, но бережёного бог бережёт). Потом оттащил трупы к помойке, наскоро присыпал мусором и гнилыми досками, стараясь не запачкать щегольской костюм – после чего скорым шагом, поминутно озираясь, покинул место убийства.

Женщина вытянулась на спине и закинула руки за голову. Грудь, лицо её были в крошечных капельках испарины.

– Однако, вы и сильны, юноша! – в голосе её ирония мешалась с едва уловимой ноткой восхищения. – Не думала, что сумеете так меня укатать. Вот что значит молодость…