Текст книги "Хранить вечно. Дело № 3"

IV

Отмычка чуть слышно скрежетнула в замке. Раздался лёгкий щелчок и дверь подалась. Я досчитал до десяти и осторожно ручку на себя. Это что же выходит – уже третий… нет, даже четвёртый успешный взлом? Кабинет заведующего коммуной товарища Погожаева, где я заглянул в папку с собственным личным делом раз; налёт на библиотеку с похищением списка коммунаров, допущенных к «спецфондам» – два; Москва, проникновение в музей Кропоткина на предмет изъятия заначки, оставленной отцом Марка перед бегством из СовДепии – три. Решётку в замке Либенфельса, так и быть, не считаем – там был не взлом, а скорее, вооружённый налёт. Вот уж действительно, «лиха беда начало». Стоит только попробовать – и уже не остановишься…

Ещё днём, во время визита на «испытательную площадку», я успел приглядеться к здешней системе охраны. Прямо скажем, халтурной – возможно, дело в том, что в здании не успели смонтировать доставленное из Москвы оборудование? Но как же тогда Гоппиус решился оставлять здесь на хранении важные документы? Штампы-то на амбарных книгах свеженькие – стало быть, и режима секретности никто не отменял…

Ну да ладно, об этом пусть голова болит у начальника охраны «объекта», не потехи же ради он носит на петлицах аж цельных две «шпалы», что соответствует общеармейскому заместителю комполка? Мне же подобное разгильдяйство на руку – я заприметил два подходящих лаза, кое-как заколоченных изнутри досками. Через эти лазейки можно проникнуть внутрь, не привлекая внимания постовых у главного и бокового входов – что я и проделал примерно в два часа ночи, когда и спецкурсанты, и сотрудники «объекта» давно уже видели третий сон.

Нет, не все – пробираясь к бывшим конюшням я заметил светящиеся окна в лабораторном флигеле. Похоже, Барченко засиделся за той самой книгой допоздна и намерен провести так ещё не один час. Вот и пусть себе сидит – сегодня ночью меня интересует совсем другое…

Комнатёнка, где Гоппиус устроил свой архив (на рабочий кабинет она не тянула) не имела окон, это я заметил ещё днём. Данный факт меня более, чем устраивал – я извлёк из-под пальто заранее прихваченный куски ветоши и тщательно заткнул щель под дверью. Может, это и была излишняя предосторожность, поскольку часовые несли охрану только снаружи – ну да, бережёного бог бережёт. Лабораторные тетради лежали на том же самом месте, где я их оставил; пристроив на крошечный стол фонарь, я разложил их перед собой и погрузился в изучение. Времени у меня был целый вагон, до общей побудки в семь утра. Можно было задержаться и подольше, в январе светает поздно – но я не хотел лишний раз привлекать внимание к своему отсутствию по ночам. Конечно, Егору-пирокинетику на это наплевать, но нарываться всё же не следовало.

Спросите – что мне вообще понадобилось в журналах, которые я в своё время успел уже изучить от корки до корки? Так-то оно так, если бы не один незаметный пустячок: этим трём амбарным книгам вообще не следует здесь находиться! Их место в подвальной лаборатории Гоппиуса в Москве, где они будут оставлены и замурованы вместе с прочим имуществом и документами на долгих пятьдесят с лишним лет. Пока однажды проректор по хозчасти не подпишет распоряжение передать неиспользуемые подвальные помещения в распоряжение нашей кафедры, и трое студентов, отрабатывающих часы производственной практики, не расковыряют ломами подозрительную стену в самом дальнем закутке…

Или лабораторные журналы позже отвезут в Москву и вернут на прежнее место, в «подвальную лабораторию»? Я быстро пролистал один – так и есть, содержимое отличается от того, что я когда-то изучал. Вот, к примеру: записи о «внеплановом включении оборудования», как обтекаемо Гоппиус назвал случай, когда усевшийся в экспериментальное кресло Яша Блюмкин под стволом своего «кольта» заставил учёного повернуть ручку рубильника. А вот – пространное описание возни с настройками опытной установки, последовавшей сразу после инцидента…

Нет, товарищи, это «ж-ж-ж» точно неспроста. Не в первый раз я сталкиваюсь с проявлением сущностей, которых просто не могло существовать в оставленном мной времени – однако, вот они, здесь, и отмахнуться от этого факта не получится. Значит, это параллельное пространство, новая «мировая линия», возникшая в тот момент, когда я включил свою установку – и с тех пор медленно, но неуклонно расходящаяся с «базовой»? Но ведь сознание «дяди Яши» (если судить по обрывкам, виденным мной во время флэшбэков) оказалось в насквозь знакомом мне будущем, и я, как ни старался, не заметил разницы с его привычным обликом! Или эти отличия всё же есть, просто они не вписались в ограниченные рамки флэшбэков? Вопросы, вопросы – ответов на них нет, но найти их необходимо. А иначе – как понять, в какое будущее я собираюсь возвращаться?

Я приготовился к тому, что придётся просидеть в гоппиусовском закутке несколько часов, но этого не понадобилось. Самое главное стало ясно буквально через четверть часа; прочие же детали, изложенные в «лабораторных журналах» меня не слишком интересовали. Установка работает, это ясно: учёному хватило ума зафиксировать прежние настройки, и при необходимости их можно без труда воспроизвести. Другое дело, что мне самому, без его помощи это не под силу – а значит, будем следовать старому мудрому правилу: решать проблемы по мере их возникновения. Я вернул амбарные книги на место, тщательно уничтожил все следы своего визита и на цыпочках вышел прочь.

Снаружи было светлее, но лишь самую малость – жалкие крохи лунного света пробивались через узкие, длинные окошки, устроенные у самого потолка. Они не помешали мне обнаружить электрические отсветы, плясавшие по стенам и полу, словно за ближайшим углом кто-то шёл в мою сторону по коридору, светя себе под ноги карманным фонариком. У меня оставалось не больше полутора-двух секунд, чтобы избежать встречи. Метрах в пяти дальше по коридору у стены стоял пожарный стенд, узкий, крашеный в красный цвет, с топором, лопатой, багром, парой вёдер и ящиком, полным песка. За ним-то я и укрылся, скрючившись в три погибели – что не мешало выглядывать одним глазом в коридор.

Незваный гость светил себе под ноги, и разглядеть что-то за пределами круга света от фонарика не мог. А вот я видел его неплохо – вернее, её, поскольку визитёр оказался женщиной. Ясно видна была стройная фигурка, которую не очень-то скрывало длинное, ниже колен, пальто, низко надвинутая шляпка и небольшой саквояж – его незнакомка несла, прижав к боку локтем. Стоит ей сделать ещё два-три шага, и она окажется прямо передо мной, а потому я облегчённо выдохнул, когда женщина остановилась возле двери, из которой я сам вышел минуту назад.

Свет фонарика превратился в маленькое пятно – гостья изучала замок. Потом послышался щелчок – она открыла запертый на шарики-защёлки саквояж и принялась в нём копаться. Я ждал, затаив дыхание. Незнакомка поставила саквояж на место, склонилась к замку, и я едва сдержал нервный смешок, услыхав лёгкое металлическое поскрёбывание. Похоже, не я один здесь умею пользоваться отмычками…

Гостья не озаботилась тем, чтобы не притворить дверь достаточно плотно – осталась узкая щель, и отсветы фонаря, падали из неё на пол коридора. Они были то яркими, то тускнели, и всё время перемещались, когда женщина шарила лучом по комнате. Потом мелькания прекратились – она поставила фонарь на полку и, судя по доносившимся из-за двери звукам, принялась перекладывать с места на место папки с документами. Я медленно досчитал до десяти и на цыпочках подкрался к двери.

Незнакомка стояла в пол-оборота к двери; пристроенный на стеллаже фонарь подсвечивал её сзади, отчего лицо выглядело, словно плоский профиль, вырезанный уличным умельцем из чёрной бумаги. Но и того хватило, чтобы безошибочно её узнал – и прикусил язык, едва сдержав многоэтажное ругательство.

Елена, ну конечно! Она замерла посреди комнаты, прямо, чуть откинувшись назад, и руки её, согнутые в локтях, были выставлены перед собой. Я не сразу заметил зажатые в ладонях проволочные «искалки» – а когда заметил, то снова едва не выругался. Да, не зря Татьяна уверяла, что моя пассия тоже обладает паранормальными способностями – и даже собирается «прокачать» их, ложась со мной в постель…

Женщина стояла, не шевелясь, и только искалки в её руках вздрагивали, чуть поворачиваясь вразнобой, то вправо, то влево. Я достаточно часто присутствовал на Татьяниных занятиях – и понимал, что сейчас она пытается уловить момент, когда обе проволочные «рамки» повернутся в одну сторону – и тогда надо будет сосредоточиться и попытаться уточнить направление. Это могло продолжаться достаточно долго, пока у «оператора» хватает душевных сил – или чем они там подпитывают свои способности? Мне вдруг пришло в голову, что я сейчас невольно помогаю Елене так же, как тогда, когда работал вместе с Татьяной, Марком и другими спецкурсантами, за исключением упырицы Нины. Им ведь совсем необязательно знать, что я рядом – одно моё присутствие оказывает воздействие, усиливающее уровень их способностей. Правда, когда «оператор» в курсе, что «усилитель» рядом, эффект проявляется гораздо ярче. Но тут уж – извини, дорогая, придётся обойтись собственными силами. Я ведь понятия не имею, что именно ты ищешь (и, похоже, без ведома начальства!), и для чего это понадобилось…

Проволочки дрогнули и одновременно повернулись – теперь они указывали на ближний к двери стеллаж. Я чуть сместился так, чтобы видеть, какую из папок выберет Елена, и был сполна вознаграждён за свои старания. Она развязала тесёмки, наскоро просмотрела содержимое и, видимо осталась довольна, потому что отложила папку в сторону и снова обратилась к саквояжу. Шорох, металлический скрип, и в её руках возникло нечто вроде фотографического штатива-треноги для фотографического аппарата, только маленькая, не более полуметра в высоту. Вслед за штативом из саквояжа появился фотоаппарат, и я сразу узнал «лейку» – в чёрном шершавом корпусе, с деталями из полированной латуни. Шедевр германского приборостроения заряжавшийся с тридцатипятимиллиметровой киноплёнкой. Потомок этой самой «лейки» стал – вернее, станет, годика через три-четыре – прототипом знаменитого ФЭДа, серийный выпуск которого предстоит наладить в макаренковской коммуне имени Дзержинского. У меня в детстве был такой фотоаппарат, ещё довоенного выпуска, достался от отца…

Но откуда «лейка» у Елены? Подобная аппаратура в СССР хотя и не считается чем-то экзотическим и недоступным, но стоит недёшево – а особой страсти к фотографии я у своей пассии что-то не замечал. Значит, выдали? Тогда возникает вопрос: кто же это у нас такой щедрый?

Женщина тем временем прикрутила «лейку» к штативу и извлекла из саквояжа ещё одно приспособление в виде небольшого раструба на короткой ручке, обклеенного изнутри фольгой. Я глазам своим не поверил – в руках у Елены была фотовспышка, причём не знакомая по старой кинохронике «полочка», на которой воспламенялся порошок магния, а новомодный «флэш-ган» или «фотоколба», ещё одно немецкое изобретение, подхваченное американцами. Здесь в качестве источника света использовалась электрическая лампочка, заполненная смятой магниевой фольгой и кислородом. При подаче тока на нить накаливания, фольга давала ослепительную вспышку – причём без неприятных побочных эффектов вроде громкого хлопка и клубов вонючего магниевого дыма, оседающегона одежде в виде белёсого налёта.

Это, между прочим, тоже весьма необычно – «флэш-ганы», запущенные в производство всего два-три года назад, даже в Европе были изрядной редкостью, а уж встретить их в СССР… Да, похоже, у Елены свет-Андреевны действительно очень серьёзные покровители, раз они в состоянии обеспечивать свою агентессу таким продвинутым оборудованием!

Пока я размышлял на эту тему, она закончила возиться с оборудованием, подложила взятый из папки лист под объектив, приникла к видоискателю и… я чуть запоздал зажмуриться, когда фотоколба полыхнула ослепительным магниево-белым светом. В результате на некоторое время я ослеп – перед глазами плавали чёрные и красные круги, и я попятился от двери. Елена же времени не теряла: в щели снова полыхнуло, потом ещё и ещё – успевай только менять фотоколбы и доставать из папки новые листки.

Я насчитал одиннадцать вспышек и, когда очередная пауза затянулась, вернулся на свой наблюдательный пункт. Елена уже собиралась уходить. Спрятала в саквояж фотохозяйство, собрала и пересчитала использованные фотоколбы, вернула на место папку. Ещё раз осмотрелась – не оставила ли следов? – и повернулась к двери. Я бесшумно метнулся к своему убежищу за пожарным ящиком – не хватало ещё попасться напоследок! Но теперь Елена передвигалась куда медленнее и осторожнее, чуть ли не на ощупь – видимо, глазам изрядно досталось от одиннадцати подряд «флэшганов», и она не видела ничего за пределами круга света от своего фонарика. Я задержал дыхание – сердце билось гулко и часто, так, что я даже на миг испугался, что она его услышит. Но нет, шаги удалялись, потом пропали отсветы на стенах коридора. Я перевёл дыхание, медленно досчитал до ста, и пошёл к двери гоппиусовского «архива», нашаривая в кармане отмычки. Жизнь становилась всё интереснее и интереснее.

V

– Боюсь, Александр Васильевич, вы не совсем верно оцениваете то, что произошло с доктором Либенфельсом.

Барченко недовольно глянул на меня поверх очков.

– Что вы имеете в виду… э-э-э… Андрей, кажется?

Меня вызвали в лабораторный флигель на следующее утро, сразу после завтрака. На этот раз беседа состоялась не в кабинете Барченко, а в помещении побольше, куда вела дверь в самом торце коридора. Из мебели здесь имелся только большой стол посредине, окружённый стульями, да школьная доска на стене – с узкой полочкой, на которой сиротливо белел кусочек мела.

– Алексей, с вашего позволения. А что я имею в виду… Вы, если я правильно понял, полагаете, что Либенфельс погиб из-за того, что не сумел удержать контроль над зом… «мертвяками»?

«Мертвяки» – так мы теперь называли либенфельсовых зомби. Попытки приучить собеседников к более привычному (для меня, во всяком случае) термину разбились о глухую стену непонимания. Удивительно, но из руководителей проекта о зомби и гаитянском вуду знал только Барченко – да и то, самую малость.

– Да, эти твари вышли из повиновения и задушили своего создателя. – согласился Гоппиус. Он сидел на другом конце стола и прихлёбывал мелкими глотками чай из стакана в жёлтом латунном подстаканнике. – Вы же написали в своём отчёте…

Он отставил стакан в сторону и пододвинул к себе папку.

– Вот: «когда мы увидели доктора Либенфельса, он полулежал на мертвеце, помещённом на экспериментальный стол, причём этот мертвец обеими руками сжимал ему гортань, что, вероятно, и стало…»

– …причиной смерти, да. – я не дал ему закончить. – Благодарю что напомнили, Евгений Евгеньевич, на память пока не жалуюсь. Но я, собственно, о другом. Если вы внимательно изучите мой отчёт, то узнаете, что первые два «мертвяка» встретили нас в зале перед лабораторией.

Гоппиус посмотрел на меня с откровенным неудовольствием.

– Я читал внимательно, спасибо. – буркнул он. – Но это-то здесь при чём? Либенфельса задушили в соседней комнате, и сделал это….

– Другой «мертвяк», верно. Я сам разжимал его пальцы. И если вы немного подумаете, то придёте к такому же выводу, что и я. А именно: Либенфельс поставил первых двух «мертвяков» сторожить дверь в свои апартаменты! И они, заметьте, распоряжение выполнили, попытавшись не пропустить нас. Это ведь так просто, верно? Нужно только призвать на помощь логику.

Гоппиус покраснел, как рак. Я внутренне возликовал: ага, не очень-то приятно получать отповеди от сопляка, да ещё и подчинённого?

– Погодите, Алексей… – Барченко насупился ещё сильнее, отчего сделался похожим на английского бульдога. На очень недовольного жизнью английского бульдога. – Но откуда вы знаете, что те двое не участвовали в убийстве Либенфельса?

– Ну, это совсем просто, Александр Васильич. Те двое были вооружены – один мечом, другой винтовкой, которую он использовал, как дубину. Если бы они тоже напали на своего создателя, то порвали бы его на клочки – а на трупе Либенфельса других повреждений, кроме следов пальцев на шее, я не нашёл.

– Но они могли держать его, покуда третий душил…

Я помотал головой.

– Не похоже. Тогда Либенфельс, скорее всего, лежал бы на полу, а тут картина ясная – он склонился к своему «подопытному», а тот внезапно вцепился ему в глотку!

Барченко в задумчивости подёргал себя за нижнюю губу. Гоппиус молчал, недовольно косясь на меня со своего конца стола.

…Пожалуй, зря я его так, надо бы сбавить обороты. Помощь Гоппиуса мне ещё понадобится – с установкой без него не разобраться, и не стоит делать его своим врагом. Пока, во всяком случае…

– Да вы бы и сами во всём разобрались, Евгений Евгенич, если бы видели своими глазами! – я адресовал ему самую робкую и заискивающую из своих улыбок. – Из отчёта много не поймёшь, я, наверное, недостаточно ясно всё изложил, вот и ввёл вас с Александром Васильичем в заблуждение…

…Не хватало ещё постучать себя в грудь, посыпать голову прахом и воскликнуть: «Mea culpa!»[8]8
  (лат.) Моя вина! – формула покаяния у католиков.


[Закрыть]…

Гоппиус сразу оживился и заулыбался в ответ.

– Если, как вы говорите, Алексей… э-э-э… простите, не знаю, как вас по батюшке?

– Оставьте, Евгений, Евгенич, какие мои годы! Алексей – и ладно.

…А ведь подействовало! Правы были кот Базилио и Лиса Алиса: «…ему немного подпоёшь – и делай с ним, что хошь!» Хотя, Гоппиус совсем не похож на дурака…

– Ну, воля ваша, Алексей. Так вы говорите, что на Либенфельса напал только третий… м-м-м… экземпляр?

– Да, с первыми двумя всё было в порядке. Либенфельс проделал с ними все необходимые манипуляции, вручил оружие и отправил сторожить соседний зал. А вот с третьим что-то пошло не так – он вышел из повиновения и придушил своего создателя. А после этого и остальные съехали с катушек.

– То есть, вы хотите сказать, кто контроль над «мертвяками» действует, пока жив тот, кто их породил? – пророкотал Барченко. – Любопытно, чрезвычайно любопытно – и до некоторой степени повторяет суеверия, распространённые в Чёрной Африке. Тамошние негры, видите ли, уверены, что лучший способ снять заклятие наложенное колдуном – это убить его самого.

– Неудивительно, ведь вуду, в котором практикуется создание зомби – «мертвяков», как мы их называем, – пришло на Гаити из Африки, вместе с чёрными невольниками. – согласился я, и Барченко снова посмотрел на меня с удивлением.

– А вы весьма эрудированы, юноша! Вот уж не ожидал…

В ответ я залепетал что-то насчёт приключенческих романов с продолжением, читанных в дореволюционных иллюстрированных журналах. Вот уж точно: «язык мой – враг мой…»

– Подведём итог. – Барченко со стуком закрыл папку с моим отчётом. – Нам следует искать не то, чего Либенфельс мог не заметить в книге, а то, в чём он ошибся. А это означает совсем другой подход…

Я поднял руку, совсем как примерный ученик. Барченко, а за ним с секундным интервалом и Гоппиус, благосклонно кивнули.

– Есть ещё один вариант: представьте себе, что один человек может удержать контроль только над ограниченным количеством «мертвяков». Грубо говоря, на двоих Либенфельса ещё хватило, а вот с третьим – кишка оказалась тонка.

Барченко снова задумался.

– Интересная мысль. Но, согласитесь, эта гипотеза не объясняет, почему «мертвяки» не прикончили того фамилара… как его бишь?

– Гейнца. На этот счёт у меня тоже есть теория: фамиларов, как и нас, тщательно готовили, развивая их паранормальные способности – в отличие от убиенного служителя, таковыми способностями, видимо, не обладавшего. А что, если фамилар сумел как-то взять зом… простите, «мертвяков» под контроль, и благодаря этому уцелел?

– Но вы же говорили, что он был перепуган до невменяемости, даже говорить внятно не мог?

– И что с того? – Я пожал плечами. – Страх-то как раз и мог подстегнуть его способности.

– Любопытно, любопытно… – учёный встал, и принялся расхаживать туда-сюда. Я поспешно убрал с его пути стул – ещё опрокинет, споткнётся…

Барченко, наконец, притомился шататься по «комнате для брифингов», остановился и уставил на меня толстый указательный палец.

– Вы определённо не лишены некоторой научной жилки, юноша, стоит и дальше работать в этом направлении. А сейчас отправляйтесь с доктором Гоппиусом к вашим товарищам – у них же на сегодня намечены занятия? А мне надо кое-что срочно проверить. Да, и вот что ещё…

Он глянул на меня поверх очков.

– Вы ведь состоите нештатным сотрудником ОГПУ?

Я не стал возражать. Вполне логично, что Барченко в курсе, раз уж и коммуна, и «объект» находятся под плотной опекой этого ведомства.

– Поскольку вы являетесь особо ценным сотрудником и владеете важными сведениями, которые могут представлять интерес для врагов нашей страны и её народа – а они, как известно, коварны и не останавливаются ни перед чем, – вам предписывается, находясь на территории объекта, постоянно находиться при оружии и, желательно, носить его скрытно. Потрудитесь исполнить немедленно!

И вышел из, оставив меня гадать: а всерьёз ли был этот прощальный пассаж насчёт коварства загадочных врагов народа?

Сказано «Исполнить немедленно» – значит, хватаем ноги в руки и, не медля ни единой секундочки, бежим исполнять. Начальству виднее, за то оно и зарплату большую получает. Хотя, зарабатывать меньше спецкурсанта – это ещё надо постараться. Мы ведь не заняты на производстве и не получаем зарплаты, обходясь бесплатными благами, предоставляемыми коммуной – отдельные выплаты за участие в проекте Гоппиуса не полагается. Всё ради приближения победы мировой революции, понимать надо…

А если серьёзно, то добравшись до нашей с Егором комнаты, где в запертом на навесной замок шкафчике, хранились мои личные вещи, включая и дядиЯшин «Браунинг», я основательно задумался. Это ведь только сказать легко – «постоянно находиться при оружии»! Марку с Татьяной хорошо, их карманные пукалки можно таскать хоть в кармане, хоть в рукаве, на резинке, хоть… нет, пожалуй, Татьянино декольте к такому мало приспособлено, размер не тот. Но в остальном всё в порядке: пистолетики компактные, плоские, и носить их на теле при любой одежде одно удовольствие – не то, что «старшего брата», модель 1903-го года, габаритами не уступающую старому доброму «ТТ». Такой в карман шаровар или юнгштурмовки не положишь – сразу бросится в глаза, да и неудобно, штука-то увесистая… Идеальным решением могла бы стать наплечная оперативная кобура, но здесь такие пока не в ходу, а заказать у какого-нибудь местного шорника я так и не собрался. К тому же, типичный коммунарский «гардероб» мало приспособлен для такого аксессуара: юнгштурмовку обычно носят с ремнём на поясе, и расстёгивается она не донизу, а как красноармейские гимнастёрки. А под ремень ствол засовывать не стоит – быстро не вытащишь.

Можно, конечно, и по классике: кобура на поясе, или, чего уж там, в деревянной коробке, на ремешке через плечо, на зависть всем коммунарам. Но перетягивать ремнём с кобурой драповое пальто – что может быть нелепее? К тому же, Барченко ясно выразился: «носить, по возможности, скрытно», а значит, и эти варианты отпадают.

В общем, ни до чего я так и не додумался. Сунул «Браунинг» в карман пальто, рассчитывая, оказавшись в помещении, незаметно переложить в шаровары, запасную обойму в другой карман – всё, готово! Стрелки «Лонжина» подползали к половине одиннадцатого, а в десять – сорок пять меня будет ждать Гоппиус.

Мы договорились встретиться на «испытательной площадке», где было намечено совместное занятие с упырицей Ниной. Каких только предлогов я не выдумывал, чтобы отвертеться от этой напасти – ни в сказке сказать, ни пером описать. Я даже попытался протестовать, ссылаясь на то, что раньше, когда мне приходилось работать с Ниной, мои способности к «усилению» паранормальных способностей партнёра неизменно давали сбой. Но Гоппиус был непреклонен: сегодня, говорил он, Нине предстоит продемонстрировать свои таланты в реальных условиях, а значит, и реакция на моё присутствие может оказаться другой. Спорить было бесполезно, особенно, когда я покрылся холодным потом, заподозрив, что может означать это «в реальных условиях».

– Хасин Давид Моисеевич, 1889-го года, уроженец Гродно. – скороговоркой читал ассистент. – осуждён по сто девятой статье УК СССР, «злоупотребление служебным положением в корыстных целях», статье сто шестьдесят два пункты «Г» и «Д» – «хищение госимущества в особо» крупных размерах». Приговор по совокупности совершённых преступлений – высшая мера уголовного наказания с объявление врагом трудящихся и конфискацией имущества. Окончательное исполнение приговора отложено по ходатайству…

– Это можно опустить. – Барченко сделал нетерпеливый жест. – Сказать что-нибудь желаете? Напоследок?

Обречённый человек – низенький, какой-то весь мятый, с ноздреватой серой кожей лица и редкой крупной щетиной на отвислых щеках – пожал плечами, и я заметил, что он смотрит не на Барченко, а на стоящую рядом с ним Нину. Та прикрыла глаза так, что были видны иссиня-чёрные веки, и что-то бормотала.

– А що ж, пане начальнику, лоб зеленкою мазати не будете? – спросил второй. Он был высок, сутул, чрезвычайно худ и, как и первый осуждённый, одет в полосатые штаны и робу. Держался этот тип, с отличие от своего товарища по несчастью, довольно бодро.

– Довгун Тарас Николаевич. – ассистент перевернул страницу и снова начал читать. На вопрос сутулого он, как и Барченко, не отреагировал. – Украинец, 1897-й, Винницкая губерния, статья пятьдесят девять пункт три. Бандитизм, организация вооруженных банд и участие в них и в организуемых ими нападениях на советские и частные учреждения или отдельных граждан. Четыре убийства, в том числе, одно – милиционера и одно секретаря сельской комсомольской ячейки. Приговор…

– Ясно, ясно. – отмахнулся от продолжения Барченко. – Отложен по ходатайству, и так далее. Ну вот, голубчики, время ваше вышло. Ещё раз спрашиваю: сказать ничего не хотите?

Стоящий за спинами осуждённых чекист с двумя «кубарями» в петлицах, по-видимому, начальник конвоя, аж скривился от таких словесных вольностей. Барченко сделал вид, что ничего не заметил.

– Сейчас один из вас будет расстрелян. Второму придётся ожидать исполнения приговора ещё сутки. Это понятно?

– А чого ж не зрозумити, пан начальниць? – весело осведомился Довгун. Тон, которым это было сказано, разительно контрастировал с его унылым хуторянским обликом. – Один прямо зараз до бога вирушить а другому, отже, видстрочка вийде. А то, може, на картах кинемо, кому такий фарт выпаде?

И подмигнул конвойному. Первый зек стоял, не издавая ни звука, только шевелил губами и слегка раскачивался. Может, молился – у них, евреев, вроде, так принято…

Смысл разыгрываемой на «испытательной площадке» мизансцены объяснил мне Гоппиус – заранее, перед тем, как мы зашли в здание. Двое приговоренных к расстрелу преступников из состава имеющегося «опытного материала» будут сейчас использованы для проверки способностей Нины Шевчук. Проверка заключается в том, девушка, как и сами преступники, не знает, кому из них предстоит умереть, а кто получит желанную отсрочку. Её задачей было путём считывания «некро-ауры» (этот термин употребил сам Гоппиус) определить, кто из двоих получит сейчас свои девять грамм – а так же пронаблюдать её трансформацию в процессе исполнения приговора. Она и старалась: вслушивалась в предсмертные эманации, открывая глаза лишь затем, чтобы сделать пометку в блокноте.

Ожидание продолжилось две… три… пять минут. Наконец один из обречённых не выдержал.

– Потешаешься начальник? – он рванул на груди робу так, что посыпались пуговицы, шагнул к Барченко – и полетел на цементный пол, сбитый ударом приклада. – ну, потешайся, тварюка погана, помятаешь ще..

– Встать! – конвойный шагнул к копошащемуся на полу Довгуну, доставая из кобуры наган.

– А вот выкуси, начальник не встану! Стреляй тут, чого уж…

– Поднимите его. – пресёк назревающую расправу Барченко. Барышня, у вас всё?

Нина сделала ещё одну пометку в блокноте и кивнула. Теперь она смотрела на Довгуна – в упор, так, что тот съежился, скрючился в позу зародыша.

Барченко кивнул начальнику конвоя.

– Мы закончили товарищ. Можете… хм… приступать..

Чекист кивнул – и прежде, чем кто-то понял, что сейчас произойдёт, наклонился и приставил наган к затылку лежащего. Выстрел в обширном помещении прозвучал глухо. А может, дело в том, что большая часть пороховых газов ушла на то, чтобы разнести череп бандита, словно удар кувалды – перезрелый арбуз?

Сбоку, там где стоял Гоппиус, раздались характерные звуки. Я скосил глаза – нейроэнергетик согнулся вдвое, его рвало.

То-то же… Мне приходилось убивать людей – во время нашего недавнего путешествия и не такое бывало, – но зрелище казни меня потрясло. Барченко стоял, бледный, как мел, весь в крупных каплях пота – а вот на Нину хладнокровная казнь Довгуна особого впечатления не произвела. Теперь она смотрела на Хасина – точно так же, в упор, как только что на Довгуна. Тот затрясся, от него распространился острый запах мочи, и по цементу возле его башмаков расплылась тёмная лужа.

Я повернулся и торопливо пошёл прочь, на воздух, изо всех сил пытаясь справиться с рвотными позывами. Справился, привалился к косяку и стал дышать – глубоко, часто, всей грудью.

…Уж не знаю, что там извлечёт Барченко из наблюдений Нины, и зачем это понадобилось ему в процессе подготовки к экспериментам с зомби. Но в одном я уверен на все сто: обедать с ней в одной столовой я сегодня не сяду. И ужинать. И завтракать на следующее утро тоже. И вообще, постараюсь не подходить к ней ближе, чем шагов на пять, а то ведь, и правда, стошнит…

За спиной раздались торопливые шаги – меня догонял Гоппиус.

– Вот, Алексей, держите, глотните. Вам сейчас не помешает, это я как медик говорю. И постарайтесь успокоиться, в конце концов, этот тип, Довгун, получил по заслугам…

В плоской стеклянной фляжке оказался медицинский спирт – честные девяносто шесть градусов. Я сделал большой глоток, огненная жидкость наждаком продрала горло и каплей расплавленного свинца каплей упала в желудок. Гоппиус смотрел на меня с изумлением – ожидал, видимо, что сейчас я закашляюсь.

Не дождался.

– Вот что, пойдёмте-ка ко мне в кабинет… – он в свою очередь, приложился к фляжке. – У меня, кажется, остались бутерброды с ужина. А то ведь так и желудок испортить недолго!

Я молча отобрал у него сосуд, в два глотка прикончил содержимое, и твёрдым (пока ещё твёрдым!) шагом направился к лабораторному флигелю.