Текст книги "Шамиль"

 
И вновь приняв лихой удел солдата,
Вступил в союз я с бедною страной,
И стал я жить судьбой её, когда-то
Со стороны изведанною мной.
 
 
В чужом краю, угрюмом и гористом,
Где бог войны справлял
                кровавый пир,
Я перестал быть ссыльным
                декабристом
И заменил черкесскою мундир.
 
 
Я полюбил изгибы узких улиц,
Обвалов гул и дым от кизяка.
И на лезгин, как их одноаулец,
Уж не глядел отныне свысока.
 
 
Пускай молва стоуста и столица,
Ещё чернит несчастнейший народ,
Я скажу, что горская столица
Была в те дни пристанищем свобод.
 
 
Порой сюда от «улицы зелёной»
Бежал драгун иль егерь молодой
И, поселясь в теснине отдалённой,
Царю грозил даренною гурдой.
 
 
Здесь жил народ архангельский
                   и вятский,
Игрой судьбы заброшенный на юг,
И с давних лет родной семьёй
                     солдатской
Я без труда был принят
               в братский круг.
 
 
Прошёл лишь год,
              и русская слободка
В моём лице приняла главаря,
И каждый день для ратных
                дел трещотка
Будила нас, о воле говоря.
 
 
Прощай, тесак постылый,
Прощай, российский царь,
Прощайте, фрунт унылый
И каторжный сухарь!
 
 
Вовеки не коснутся
Шпицрутены солдата,
И в этом вам, ребята,
Клянётся ваш главарь.
 
 
Сменили мы на горы
Зелёные поля.
Не тешит наши взоры
Родимая земля.
 
 
Но пусть нас разделяет
С отчизной вал Аргуны, —
Да здравствуют драгуны,
Драгуны Шамиля!
 
 
Холодные биваки,
Гранитная постель,
Папаха и чувяки
Да драная шинель —
 
 
Вот всё, что ожидает
Мятежного солдата
В горах, где собирает
Войска свои Шамиль.
 
 
Но не впервой драгунам
На камнях засыпать,
В боях ядром чугунным
Подушку заменять.
 
 
Оставьте же тревоги!
Назад нам нет дороги,
А если и найдётся —
Не двинемся мы вспять.
 
 
Пускай дрожит от гула
Ущелий тёмных дно,
Пускай литое дуло
На нас наведено, —
 
 
Пляши и знай, молодка,
Что русская слободка
Гуляет перед боем
Сегодня в Ведено!
 
 
А ты, казачка Галя,
Склонись ко мне на грудь,
В житейском урагане
Подругою мне будь.
 
 
И до конца со мною
Пустынею земною
Пройди определённый
Нам свыше тяжкий путь!
 
 
Так славьте ж край скалистый!
А завтра на заре
Построит вас Марлинский
В железное каре.
 
 
И, как в былые годы,
Вы смело в бой пойдёте
За гордый стяг свободы,
Что реет на горе.
 
 
Но пусть гонимым людям
Нет участи другой —
Вовеки не забудем
Отчизны дорогой;
 
 
Не дрогнем перед битвой,
Но если пасть придётся —
Умрём с родной молитвой
Иль с песнею родной.
 
 
Свобода вновь воспрянет,
Не кончена борьба,
Не раз, наверно, грянет
В расселинах пальба.
 
 
Мужайтесь же, драгуны,
И пусть во мрак грядущий,
Как грозный вал Аргуны,
Уносит вас судьба!
 

 
В глухих горах, в аулах за Гунибом,
Костёр вражды в то время потухал,
Борьба с царём наскучила наибам,
И предал вновь сородичей шамхал!
 
 
Сжигая хлеб, бесчинствуя и грабя,
По всей стране неслося казачье,
И, покорясь настойчивости Граббе,
Вновь отдала заложников Чечня.
 
 
Сидела смерть на мрачных пепелищах,
В густых лесах скрывался
                   бледный страх,
Вокруг костров бродили
                    толпы нищих,
Погром бивак раскидывал в горах.
 
 
Казалось, все источники иссякли…
Вложив в ножны зазубренный
                  кинжал,
Склонился край, и не осталось сакли,
Где бы мертвец под буркой не лежал.
 
 
Но в сентябре сорокового года
Вновь загремел орудий перекат,
И к узденям чеченского народа
С аварских гор спустился тарикат.
 
 
Шамиль писал: «Урусы торжествуют,
Сынов аллы преследует сардар.
На их телах стервятники пируют,
И на полях безумствует пожар.
 
 
Но, как пророк из Мекки
                  шёл в Медину,
Так за хребет ушёл я от врагов.
В тяжёлый день народа не покину
И всё нести в сражении готов.
 
 
Я водрузил значки свои в Ашильте
И говорю: отважные, ко мне!
Гоните рознь и рвение усильте —
И Магомет отплатит вам втройне.
 
 
Да будет вновь могуча и едина
Страна хребтов – так небом решено, —
Да станет нам, как Мекка и Медина,
В родных горах Дарго и Ведено!»
 
 
Край отвечал тревожным
                 смутным гулом
На смелый клич любимого вождя.
И старики ходили по аулам,
Стыдя народ и раны бередя.
 
 
И я решил: владыка полумира
Теснит мечом сынов твоих, имам:
Но я не раб драгунского мундира!
Они в беде, и я их не предам.
 
 
В Чечню тогда отряды мы стянули,
Пошли вперёд с Кораном и мечом.
Была у нас посланницею пуля,
Стальной клинок был нашим
                     толмачом.
 
 
Не раз в бою доказывал Марлинский
(И тем досель душа моя горда),
Что нет коня быстрей,
                чем кабардинский,
И нет клинка острее, чем гурда.
 
 
Когда ж в леса с надменным
                     Воронцовым
Проникла вновь жестокая война,
Восстал народ, и заревом пунцовым
Страна опять была озарена.
 
 
Сломав мосты и заградив дороги,
Врата страны я запер на замок
И, позабыв сомненья и тревоги,
Стал помогать друзьям своим,
                    как мог.
 
 
Чтоб проучить тупого царедворца,
Припомнив всё, что в корпусе узнал,
Я в краткий срок сапёром
                сделал горца
И сердце гор завалом окопал.
 
 
В лесах Чечни – в Магометанской
                        Туле —
Я пушки лил для встречи роковой.
И, отыскав селитру в Унцукуле,
Устроил там завод пороховой.
 
 
На берегу высоком и скалистом,
Где слышен рёв немолчного Койсу,
Велел я стать своим артиллеристам
И разместил ичкеринцев в лесу.
 
 
И, увидав полки свои над бездной,
Сам Петербург, рассудку вопреки,
Здесь ощутил сноровку неизвестной,
Самим же им обученной руки.
 
 
А по горам и пропастям всё шире,
Будя восторг и зависть шевеля,
Дымился слух о русском мухаджире,
Отдавшем всё для дела Шамиля.
 
 
Я у скалы лежу на старой бурке,
Гостя душой в родимой стороне,
А далеко, в осеннем Петербурге,
Быть может, друг вздыхает обо мне.
 
 
Мне видится далёкая столица,
Мне слышится драгунская труба,
Мне грезятся друзей забытых лица,
И снится вновь бывалая судьба:
 
 
Вижу я за дымкою тумана
Блестящий круг у мраморных колонн,
Где, может быть, ещё танцует Анна
Печальный вальс иль сонный котильон.
 
 
Возврата нет в отчизну дорогую,
Но к ней стремлюсь по-прежнему душой
И о друзьях окованных тоскую
В стране хребтов – свободной,
                  но чужой.
 
 
Но что грустить? Не лучше ль
                в опьянении
Струёй вина сомненья угасить,
Развеять грусть в отчаянном
                 сражении
Иль пляской гор свой взор
                   развеселить?
 
 
Давно я в вальсы не влюблён,
Не обольщаюсь бальной пляской,
И не заменит котильон
Мне танца вольности кавказской.
 
 
Вот почему, лишь уздени
В круг соберутся по старинке,
Я покоряюсь, как они,
Живой мелодии лезгинки.
 
 
Вот замелькали лезвия,
Суровей, строже стали лица,
И, как блестящая змея,
Кольцо танцоров шевелится.
 
 
Вот понеслись во весь опор
Вокруг белеющей косынки,
И вторит эхо дальних гор
Лихому гиканью лезгинки.
 
 
Белки блестят, оскален рог,
На лбы надвинуты папахи,
И от танцующих народ
Порой шарахается в страхе:
 
 
Как будто близится резня
Из-за красавицы-гимринки —
Так веет гневом на меня
От диких выкриков лезгинки.
 
 
Кружись под гиканье друзей,
Пляши, мюрид, и шашкой лязгай!
Пляши и грусть мою рассей
Своею бешеною пляской.
 
 
И ты, зурнач, переходи
От звона гулкого к сурдинке,
Чтоб сердце дрогнуло в груди
Восторгом яростным лезгинки!
 
 
Когда утихнет прежний пыл
И станет глуше рокот крови,
И чернокрылый Азраил
Угрюмо сядет в изголовье,
 
 
В бою ли штык пронзит мне грудь
Или свинец на поединке,
Прошу собрата помянуть
Безумной музыкой лезгинки.
 
 
На свете всем конец один.
И вместо таинств погребенья
Хочу, чтоб сумрачный лезгин
Плясал мне гибель и забвенье;
 
 
Помчится он, тоской объят, —
То будут славные поминки, —
И если к жизни есть возврат,
То я воскресну от лезгинки!
 

(Конец записок Бестужева).

Часть вторая

Глава I

 
В минувший век,
              в годах шестидесятых,
Тифлис весной был весел и шумлив,
И в погребках духанщиков усатых
Не молк зурны унылый перелив,
 
 
Гудел майдан. С армянского базара
Шли торгаши; шутил и пел кинто.
Навтлуг, хацух, трущобы Авлабара —
Толпой зевак всё было залито.
 
 
Народ с утра гулял на Головинском,
Стелил в садах узорные ковры
И, не забыв о верном кахетинском,
В тени чинар спасался от жары.
 
 
По вечерам, куда глаза ни киньте,
В любом окне светился огонёк,
Лишь монастырь Давида
                на Мтацминде
Белел во мгле, надменно одинок.
 
 
Так длился май. Но после полнолунья
Спешила знать в имения свои.
Зной возрастал,
                   и с первых дней июня
Тифлис дремал в ленивом забытьи.
 
 
На зов полей привыкнув отзываться
И тяготясь тифлисской духотой,
Со всей семьёй княгиня Чавчавадзе
Нашла приют в усадьбе родовой.
 
 
И, по родной соскучась Алазани,
С княжной Нино,
                племянницей своей,
Её сестра Варвара Орбельяни
На этот раз сопутствовала ей.
 
 
Верстах в семи от древнего Телава,
Где путь кружит и вьётся,
                     как аркан,
Где слева – рек слияние, а справа —
Застыл утёс, зелёный великан.
 
 
В былые дни стоял над самой кручей
В тени дубов старинный особняк,
За чей карниз цеплялся
                      плющ ползучий
И чей фасад от ветхости обмяк.
 
 
Служил в былом он роду Чавчавадзе,
Приютом был в палящий летний зной,
И гостя взор не мог не любоваться
Его веранд весёлой белизной.
 
 
Он видел блеск при князе Герсеване,
Внушал стихи наследнику его,
Вмещал не раз высокое собранье
И не одно запомнил торжество.
 
 
Здесь отдыхал в минувшем Грибоедов…
И дряхлый дом,
                   хоть рухнуть был готов,
Все слышал гул блистательных обедов,
Больших охот и званых вечеров.
 
 
Вот юность вновь шумит
                   по этим залам,
Покои вновь огнём озарены,
И, как в былом, княгини Цинандалам
Вернули блеск радушной старины.
 
 
Георгия тринадцатого внуки
И фрейлины российского двора,
Любя гостей, они не терпят скуки,
И громкий смех звучит у них с утра.
 
 
Густая тень жасминовых беседок
В палящий жар прохладой их влечёт,
Мелькают дни в прогулках и беседах,
И жизнь, как сон, безоблачно течёт.
 
 
Когда ж гроза нежданная сидеть их
Принудит днём за стёклами веранд,
Мадам Дрансе,
              француженка при детях,
Читает им Мюссе иль Жарне Зайд.
 
 
И в уголке столетнею Мариной
Уж начат вновь таинственный рассказ
О князе,
           дом воздвигнувшем старинный,
Об удальцах, прославивших Кавказ.
 
 
Любимый Ках, посольство Герсевана
В её устах чудесны для детей,
И дней былых лучами осиянна,
Она для них – как память этих дней.
 
 
Сады цветут, лазурь небес бездонна,
И вскоре весть домашних оживит:
В родимый дом с угрюмого кордона
Приедет к ним хозяин – князь Давид.
 
 
Уж много дней на линии Лезгинской,
Не зная сна, он выполняет долг,
И, путь закрыв к долине Кахетинской,
Несёт дозор его Грузинский полк.
 
 
Но летних гроз боятся лишь княгини;
Княжне Нино и буря не страшна,
И на коне в прогулках по долине
Проводит дни отважная княжна.
 
 
Она горда, её сужденья резки,
Ей чужд покой и неизвестен страх,
Уж на заре в папахе и черкеске
Её в простор уносит Карабах.
 
 
Её влечёт свобода, а Печорин —
Девичьих дум любимейший герой —
И дерзкий нрав,
              приличьям не покорен,
Родной семье мучительны порой.
 
 
И каждый день,
            ружьё на плечи вскинув,
Вновь по холмам скитается Нино
И, не страшась ни барсов,
                      ни лезгинов,
Летит, к седлу привычная давно.
 
 
Скакун храпит, стучат копыта звонко;
Уж далеко последнее жильё…
Куда спешит так рано амазонка,
И что манит в окрестностях её?
 
 
Близ Цинандал есть храм
                  уединённый,
Его стена угрюма и темна,
Но каждый день тропинкой потаённой
На крутизну взбирается княжна.
 
 
Какие сны рождает в ней руина?
Зачем Нино является сюда?
Что мило ей: цветущая долина
Иль дальних гор туманная гряда?
 
 
Или опять мелькают перед взором
И Петербург, и Смольный институт,
И маскарад сверкающий, в котором
С ней танцевал отсутствующий тут?
 
 
Ведь там, вдали, за лентой Алазани,
Идут хребты за Грозный и Дербент;
Там Гергебиль – чудесней всех
                         сказаний,
Там Ведено – волшебней всех легенд.
 
 
Там в детстве жил её печальный «Мцыри»,
Тот аманат, имама старший сын,
Кто мил досель,
                  чей образ в целом мире
Ей ближе всех, – корнет Джамалутдин.
 
 
Там, за хребтом, мюриды распевают,
И кони ржут, и к небу вьётся пыль,
И в этот час, быть может, собирает
Свои войска отец его – Шамиль!..
 

Глава II

 
Уж двадцать лет Шамиль бунтует горы,
Уж двадцать лет свободу их хранит,
Но до сих пор ясны имама взоры,
И до сих пор он крепок, как гранит.
 
 
Недаром сын Денгау-Мухаммеда
Смирил адат и беков укротил;
Его значкам сопутствует победа,
И в горы путь царю он преградил.
 
 
Ему Коран и шашку завещали
Кази-мулла и яростный Гамзат;
Народ при нём не ведает печали
И духом твёрд, как двадцать лет назад,
 
 
Когда в былом, в своей черкеске рваной,
Во всём похож на нищих узденей,
Он к рубежам страны обетованной
Повёл народ, как новый Моисей.
 
 
Как думать мог последний из пророков,
Что с волей гор дружить захочет гнёт
И что Стамбул – исчадие пороков —
Пред ним теперь заискивать начнёт?
 
 
Но неприязнь войною Крымской стёрта,
Монарх теснит батумских мусульман,
И в трудный час блистательная Порта
Опять зовёт на помощь Дагестан.
 
 
И хоть, беречь обязанный ущелья,
Не должен сил растрачивать имам,
Но он Султан-беку-Даниэлю
Велит вести на Грузию низам.
 
 
Ещё вчера мюриды ночевали
В родном краю у бешеной реки,
А поутру на снежном перевале
В лазурном небе возникли их значки.
 
 
И слух летит стремительней лавины,
Грузинский край тревогою объяв:
Спустились с гор в Кахетию лезгины,
Сжигают хлеб и мчатся на Телав!
 
 
Хоть гордый дух ещё не покидал их,
Сердца княгинь сомнением полны,
А князь их ждёт напрасно
                    в Цинандалах.
Иль он войной отрезан от жены?
 
 
Лишь иногда короткая записка
Семье опять спокойствие вернёт,
Но слух ползёт, что неприятель близко,
И с каждым днём тревога всё растёт.
 
 
Заходит в дом неведомый духанщик,
Твердит о том, что нечего спешить,
И никому не ясно, что обманщик
Подослан к ним, чтоб зоркость усыпить.
 
 
Но дым и чад, но свист залётной пули —
Всё говорит, что ошибался князь;
Тоска росла, и первого июля
Княгиня в путь обратный собралась.
 
 
Уж на дворе забегали проворней;
И слух ловил далёкую пальбу,
И сундуки, увязанные дворней,
Несли грузить проворней на арбу.
 
 
Уже держал княгинины алмазы
Старик лакей – почтительный Ладо,
И ждали все последнего приказа,
Чтобы детей рассаживать в ландо.
 
 
Когда в саду раздался крик: «Лезгины!»,
Мелькнула вверх взнесённая гурда,
И, как поток, катящийся с вершины,
На особняк обрушилась орда.
 
 
Напрасен звук рыданий запоздалых
И жалкий крик напуганных детей,
Напрасно всё: мюриды в Цинандалах,
В грядущем – плен, и к бегству нет путей.
 
 
Толпа врагов под гик и свист нагаек
Всё на пути ломает, и крушит,
И в дом спешит разыскивать хозяев,
Как приказал угрюмый их мюршид.
 
 
Летит на двор фамильная посуда,
Вокруг стеклом усыпана земля,
И рубит сталь серебряное блюдо,
Меж нищетой добытое деля.
 
 
Добычу рвёт чеченец у аварца,
И ключ визжит, повёрнутый в замке,
И жемчуга из княжеского ларца,
Дрожа, блестят в коричневой руке.
 
 
Своей судьбе в отчаянье не веря,
От издали заслыша шум шагов,
С толпою слуг, укрывшись в бельведере,
Княгини ждут вторжения врагов.
 
 
Дверь поддалась. Икона чудотворца
Дрожит в руках бледнеющих сестёр.
Ещё лишь миг, и два могучих горца
Несут княгинь бесчувственных во двор.
 
 
Но это кто среди мюридов прочих
Глядит на них, печально – недвижим?
Своим друзьям служа, как переводчик,
В толпе врагов он кажется чужим.
 
 
Княжне себя французской фразой выдав,
Погромом тем он, видимо, смущён,
И, упрекнув в жестокости мюридов,
Беречь княгинь приказывает он.
 
 
Но бек спешит, уже страшась погони,
Собраться в путь нукерам он велит,
И скачут вдоль неистовые кони,
И пыль вокруг летит из-под копыт.
 
 
Тогда толмач взбегает на ступени:
Вот в дом вбежал,
              вот в кабинет проник…
Его глаза блуждают в нетерпенье
Вдоль тёмных стен,
            по связкам пыльных книг.
 
 
Он гладит их, он их перебирает;
Что попадёт – поэму иль роман —
Суёт в хурджин и горцев догоняет,
Прижав к груди зачитанных «Цыган».
 
 
Дом опустел. Печальные княгини,
Княжна Нино, и дети, и Дрансе —
За кряж, вдали виднеющийся, ныне
Увезены наездниками все.
 
 
Их след пропал за тёмным перевалом,
Мюридов нет, лишь ветер пыль несёт,
Но, устрашен набегом небывалым,
На много лет запомнит их народ!
 
 
Костром в ночи пылают Цинандалы,
Рукой врага, как факел, зажжены,
И князь, войдя в дымящиеся залы,
Здесь не найдёт ни сына, ни жены.
 
 
Лишь искры вверх взлетают,
                  словно мухи
Над головой сражённого бойца,
Да две врагом забытые старухи
С утёса вниз взывают без конца.
 
 
Из них одна, дрожащая Марина,
Полна тоски, седые космы рвёт
И за детей, страдающих невинно,
Немую высь молить не устаёт.
 
 
Терзая грудь костлявыми руками,
Она скорбит и воплем будит ночь:
«Давид! Давид! Зачем ты не был с нами,
Чтобы семье покинутой помочь?!»
 
 
Но никого не видно под откосом,
Все уздени давно умчались прочь;
Лишь эхо гор стенаньем стоголосым
Даёт ответ и вторит ей точь-в-точь…
 

Глава III

 
«Велик пророк!
          Везут грузинских пленниц!»
На эту весть сбежался весь аул.
Спешат, крича, чеченка и чеченец,
Их голоса слились в нестройный гул.
 
 
Из уст в уста торжественную новость
Передают друг другу уздени,
И, позабыв обычную суровость,
Княгиням вслед кидаются они.
 
 
Полуживых и глохнущих от гама,
Княгинь везут в подворье Шамиля,
Где между жён великого имама
Их разместят, от прочих отделя.
 
 
В пыли, в грязи, усталые с дороги,
Они бледны, во взглядах их мольба.
Душе не скрыть мучительной
                       тревоги:
Какая ждёт отныне их судьба?
 
 
И мысль одна сегодня у грузинок,
Что, несмотря на титулы княгинь,
Их поведут, как в Турции, на рынок
И продадут в гаремы, как рабынь.
 
 
Или уже не прадед им Ираклий,
И, позабыв о небе прежних дней,
Они должны под кровлей
                 дымной сакли
Окончить век рабами узденей?
 
 
Но Шуайнет выходит им навстречу —
Вождя племён любимая жена,
Княгиням слух лаская русской речью,
К себе ведёт измученных она.
 
 
Велит уйти бритоголовым,
Сквозь щель в дверях
                 глазеющим на них,
И, накормив голодных
                   жирным пловом,
Чужих детей ласкает, как родных.
 
 
Когда хребет туманится бескрайний,
Зовёт на чай с раздумьем молодым
И о судьбе своей необычайной
В вечерний час рассказывает им.
 

История Шуайнет

 
В награду за жизнь без порока
Трех жён дал имаму алла,
Но гордому взору пророка
Одна лишь супруга мила.
 
 
Пусть в косах у старших монеты,
Пусть вовсе на младшей их нет,
Но меркнут они, как планеты,
В слепящих лучах Шуайнет.
 
 
Она весела, как ребёнок,
Душою проста и добра,
И звук её голоса тонок
И нежен, как звон серебра.
 
 
Малиновый бархат кабибы
Сжимает упругую грудь,
И, вспомнив армянку, наибы
Не могут тайком не вздохнуть.
 
 
И каждый бы сделал наибшей,
Любимой назвал бы женой,
Затем, что и в битве погибший
Жены не заслужит такой.
 
 
Богат был Иван Улуханов
И славен на целый Моздок.
Гурты его тучных баранов
Ходили на юг и восток.
 
 
Удачлив во всём несказанно,
Был счастлив степей старожил,
Но дочкой – весёлою Анной
Сильнее всего дорожил.
 
 
Недаром по левому флангу
Молва о красавице шла,
И, где ни встречали армянку
Вослед ей летела хвала.
 
 
Однажды (и горы, и берег
Вечерняя кутала тьма)
Был послан имамом на Терек
Наиб Ахверды-Магома.
 
 
Готовили в тайне глубокой
Свой дерзкий набег уздени,
И ночью в пределы Моздока
Негаданно вторглись они.
 
 
Красавиц пленили немало
Джигиты в ту грозную ночь;
И песен родных не слыхала
С тех пор Улуханова дочь.
 
 
Навек она стала рабою,
И руки скрутил ей ремень;
На крупе коня, за собою,
Умчал её в горы уздень.
 
 
Не ведал суровый чеченец,
Кого ему в плен суждено.
С толпою рыдающих пленниц
Её привезли в Ведено.
 
 
И вскоре, во время байрама,
Из окон кунацкой она
Услышала голос имама
И топот его скакуна.
 
 
Увидела яростных старцев,
Весёлой толпы торжество,
Восторг и безумство аварцев,
Целующих стремя его.
 
 
И взорам, таящим угрозу,
Навек покорилась она
И бросила дикую розу
К копытам его скакуна.
 
 
Один только взгляд неприметно
На дерзкую кинул пророк,
Но сердце имама ответно
Зажглось, как пунцовый цветок.
 
 
Напрасно молил Улуханов
И выкуп большой предлагал —
Сородич хребтов и туманов
Все просьбы его отвергал.
 
 
Надежду на выкуп утратив,
Ей братья сулили побег —
Напрасно! Забыла и братьев,
И родину Анна навек.
 
 
Над строгой строфою Корана
Дала она вечный обет,
И стала красавица Анна
Женой Шамиля – Шуайнет.
 
 
Жених её – храбрый хорунжий —
Измены не снёс роковой
И в яростной стычке за Сунжей
Забвенье нашёл и покой.
 
 
Сопутствуя мужу в походах,
Привыкла армянка к горам,
И свой кратковременный отдых
Лишь с нею проводит имам.
 
 
Не схож он с женой молодою,
Как с горлинкой смелый орёл,
Но, грозной влекомый судьбою,
В ней верное сердце обрёл.
 
 
Порой лишь она вспоминает
Семью и далёкий Моздок,
И грудь Шуайнет подымает
Тайком подавляемый вздох.
 
 
Изменчивы судьбы, и вскоре
Бедой может стать торжество,
Но верит имам, что и в горе
Она не оставит его.
 

Глава IV

 
Хоть жизнь твердит устами ренегатки,
Что под чадрой не всюду лишь рабы,
Дни бегут, и строятся догадки;
Княгини ждут решения судьбы.
 
 
На пятый день весёлый гул народа
Им говорит, что близится оно:
Вождь узденей, вернувшись из похода,
В закатный час въезжает в Ведено.
 
 
А поутру, в сомненье и надежде,
Пред Шамилем грузинки предстают
И узденя, хранившего их прежде,
Среди людей тотчас же узнают.
 
 
Следы забот в чертах его усталых;
Не молод он, но взор его горяч.
И, братски им служивший
                   в Цинандалах,
Грузинкам вновь он служит
                       как толмач.
 

Толмач:

 
Шамиль спросил,
              здоровы ли княгини,
И как снесли их дети дальний путь.
Княгиня Чавчавадзе:
Мы не больны, но в тягостном унынье,
И радость нам обязан ты вернуть.
Пугая жён и угрожая детям,
Не приобрёл ты славы боевой.
А если мощь доказывал ты этим,
То цель едва ль достигнута тобой.
 

Шамиль:

 
Спроси о том у Даниэль – Султана;
Мои друзья в делах своих вольны.
Я был вдали, и горцам Дагестана
Вы отданы случайностью войны…
 

Княгиня:

 
Так знай, что плен для нас
                  ужасней смерти,
И возврати тоскующих родне.
 

Шамиль:

 
И мощь – врагам, и пленным – милосердье
Издавна мной доказаны вполне;
В былом народ вас отпустил бы даром,
Но враг жесток к несчастным узденям,
И бедный край, ограбленный сардаром,
Вас не отдаст без выкупа друзьям.
 

Княгиня:

 
Тогда назначь, какую хочешь цену,
И если все условия лишь в том,
Решеньем тем конец положим плену,
И мы себя свободными сочтём…
 

Шамиль:

 
О нет, не всё! Свобода за свободу —
Вот наш закон, неведомый дворцу.
Пускай сардар, долг уплатив народу,
Старинный долг уплатит и отцу!
Утрачен мной при взятии Ахульго,
В чужом краю томится до сих пор
Мой первенец, чья маленькая люлька
В былые дни качалась между гор.
Склонённый ниц пред волею пророка,
Я много лет о сыне тосковал,
Я ждал судьбой начертанного срока,
Я часа ждал, и этот час настал!
Пусть волей бурь, аллой определённых,
Он выпал встарь из отчего гнезда, —
Вернётся вновь к орлу родной орлёнок,
Иль семьям вас не видеть никогда!
 

Княгиня:

 
А если он под тихой сенью трона
От буйных толп давно уже отвык?
А если дух забытого закона
Ему нелеп покажется и дик?
К тому же знай: жених одной из пленниц,
Княжны Нино, – тебе он чуждым стал;
Забыл Коран ущелий уроженец
И крест принять невесте обещал.
 

Шамиль:

 
Кто родился под звёздами ислама,
Тот никогда не сменит их на крест.
К тому ж в горах для первенца имама
Немало есть достойнейших невест.
Но если он Нино дороже блеска
И если всем пожертвует она,
Приняв Коран, – как милая невестка
В мой дом войдёт прекрасная княжна.
 

Княгиня:

 
Но быть рабой велит магометанство!
Где много жён – любви, конечно, нет…
 

Шамиль:

 
Ты не права; в ней больше постоянства
И меньше лжи, и твёрд её обет.
Ведь, разрешив суннитам многобрачье,
От них его не требует закон,
И тот, кому на свете нет удачи,
Кто нищ и наг, тот сам не просит жён.
Мой край терпим: горянки без запрета
Вступают в дом к урусам – беглецам,
А тех, кто глух к воззванью с минарета,
Не принуждал к покорности имам.
 

Княгиня:

 
Постой, Шамиль! Дворянки родовые,
Престолу мы останемся верны,
И что к лицу изменникам России,
То и в плену постыдно для княжны.
Как ни хотим избавиться от плена,
И как бы нас ни мучила судьба,
Но никогда презренная измена
Не омрачит дворянского герба!
 

Шамиль:

 
И вы судить берётесь о бесчестье?
Уж не за то ль на свете вам почёт,
Что в некий день, храня свои поместья,
Царю родной вы продали народ,
Что, как рабы, дрожащие от страха,
Укрылись вы в домах перед грозой,
Чтобы грузин, сломав секиру шаха,
Теперь стенал под царскою лозой?
Уж не за то ль, что, честь свою утратив,
Вы продались за звёзды и чины,
От топора своих же бедных братьев
Штыком царя навек защищены?
Вот ваша честь, дворяне Гурджистана!
Но беглецы царя не таковы;
Они просты, в их сердце нет обмана,
И не они изменники, а вы.
Пусть ваша знать наложницей покорной
Родной Кавказ монарху предаёт, —
Но тот грузин, кто волей дышит горной,
В моих войсках дерётся за народ!
И как бы вы ни хмурились надменно,
Не изменю решенью своему,
И до тех пор не выйти вам из плена,
Пока к груди дитя я не прижму.
Так решено ансарами в Диване —
И вновь сын мой войдёт под отчий кров!
 
 
И, замолчав, он встал в негодованье
И вышел вон, печален и суров…
За ним ушли княгиня и наибы.
И с толмачом Нино наедине.
Хоть всё понять глаза его могли бы,
Молчит он, как бы назло княжне.
 
 
И, теребя в тоске оборки кружев,
Заговорить решается она:
«Не лгите мне! Я знаю: Вы – Бестужев,
И Вас просить о милости должна.
Молчите…Что ж, не надо подтвержденья.
 
 
Мне всё вчера открыла Шуайнет.
Так это Вы, кому, как привиденью,
Преград нигде и не было и нет!
Так это Вы, чьё имя роковое
Толпе досель нашёптывает слух,
Бунтарь, врагам ответив за былое,
Крамол и бед неистребимый дух!
Так, значит, всё, что умыслом считали,
Легенда та – в действительности быль,
А двадцать лет клинком из Вашей стали
С толпой врагов сражается Шамиль?
Доверьтесь мне: я Ваших тайн не выдам,
Сама душой вверяюсь Вам сейчас,
Вы для княгинь останетесь мюридом,
И упрекнуть никто не сможет Вас.
Но если всё Вы бросили на свете
Для нищих орд враждебной нам земли,
То на вопрос единый мне ответьте:
Как изменить отчизне Вы могли?
 

Бестужев:

 
Мне вспоминать о прошлом будет больно,
Оно давно погребено, княжна.
Я с Шамилем – и это мне довольно,
Дела ясны – причина не важна.
Да, слух правдив:
             воскреснувший из мёртвых,
С кавказских гор восставший на царя,
Своим врагам напомнивший о жертвах,
Я страшен им, как призрак декабря!
Что сделал царь? Смирив мятеж оружьем,
Он не принёс стране своей добра,
И тем верней России мы послужим,
Чем больше сил отнимем у Двора.
Но умирать ушёл я в эти горы
Иль честь продал, отчизне изменил, —
Что до того? Напрасны будут споры…
Чего же Вы хотите от меня?
 

Нино:

 
Совета мне! Вы слышали, что сына
Должны вернуть мы нашему врагу…
Но пусть, как жизнь,
              люблю Джамалутдина,
В ущельях с ним остаться не могу!
Как Ваш герой с душою сатанинской,
Как Аммалат, Вы дерзостны в борьбе,
Но разве Вы не славный наш
                   Марлинский?
И разве Вы откажете в мольбе?!
Бестужев! Вас прошу я о защите:
Спасите нас, устройте наш побег,
Забудьте всё, к ногам царя падите
И с мятежом покончите навек!
Пускай на Вас грехов тяжёлых бремя,
Но ведь не всё погибло и сейчас;
Бегите к нам, пока ещё есть время,
Пока царю не сдался весь Кавказ.
Знакомы Вы с ущельями глухими,
Вам путь открыт, для беглых Вы – главарь.
Склонитесь ниц у трона вместе с нами,
И Вас простит великий государь.
 

Бестужев:

 
Вы мне милы отвагою своею,
Хотя судьбой играете шутя;
На свете всё и проще, и скучнее,
Чем снится Вам – ведь Вы ещё дитя.
Пленяет Вас романтика Кавказа,
И в этот я, быть может, виноват,
Но я искал не темы для рассказа,
Не от тоски я принял газават.
Не вижу в том, по совести, я блага,
И жертва та, быть может, не нужна,
Но если в Вас есть чувство и отвага, —
Свяжите жизнь с избранником, княжна!
А если нет – счастливый путь княгиням
И Вам, чья жизнь и счастье – впереди…
Но мы хребтов вовеки не покинем,
В минувшем нас согревших на груди.
И если Вам, презревшей край лезгинский,
Задаст вопрос любимый мой народ,
Скажите всем, что их слуга Марлинский
Свободным жил – свободным и умрёт!