Текст книги "Шамиль"

Глава V

 
Уже письмо, рисующее ярко
Тоску княгинь, детей их жалкий вид,
Пришло туда, где по аллеям парка
И день, и ночь метался князь Давид.
 
 
Уже в казну заложены именья…
Но как просить царя об остальном?
И, раздражен ценой освобожденья,
Клокочет он, как бы объятый сном.
Тогда-то, вняв совету царедворцев,
Перед судьбой с покорностью склонясь,
В последний раз к великодушью горцев
Решил воззвать отчаявшийся князь.
 
 
Но гордый край,
            вскормивший трёх имамов,
Сказав своё, условий не менял,
И, получив отказ, печальный Громов
Вновь перешёл Кодорский перевал.
 
 
И лишь тогда наместник Закавказья
Смутил покой далёкого дворца
И, ободрив измученного князя,
Вновь оживил надеждою сердца.
 
 
Из войск своих призвав Джамалутдина
(В былые дни – покорности залог),
Царь возвращал отцу родного сына
И приближал желанный эпилог.
 
 
Джамалутдин, покинув круг уланский,
Уже спешил на юг издалека,
Чтоб на клинок свободы Дагестанской
Сменить палаш гвардейского полка.
 
 
И наступил счастливый день обмена
(Для двух сердец —
              преданья горький день!),
И в Хасавюрт, на линию, из плена
Княгинь привёз доверенный уздень.
 
 
Одна из всех, не видя в том отрады,
Свободы ждёт в отчаянье княжна;
На миг поймав возлюбленного взгляды,
Она навек прощаться с ним должна!
 
 
По городку, что нынче дышит миром,
Вздымая пыль, идёт овечий гурт.
И в этот день бараньим пахнет жиром,
И кизяком дымится Хасавюрт.
 
 
Пальбы лезгин не ждёт сейчас пехота,
Не ждёт и враг лихих её атак, —
И на лугу, где выстроена рота, —
Радушья знак – трепещет белый флаг.
 
 
А близ него с гвардейцем черноусым
В последний раз беседуют друзья…
«Он, это он!» – Но веры нет урусам,
И побороть сомнения нельзя.
 
 
И в краткий миг, пока хаджи без слова
Вперяет взор в имамова птенца,
Поручик взгляд не сводит с дорогого,
Пред ним в слезах склонённого лица.
 

Нино:

 
Джамалутдин, прерви своё молчанье;
Ещё мы здесь, не всё ведь решено,
Ведь мы вдвоём, ведь это не прощанье!
Ты мой навек, и я – твоя Нино.
Ты вновь со мной, и я на всё готова,
Что нас ни ждёт: отрада иль беда;
Джамалутдин, скажи мне только слово —
И я в горах останусь навсегда!
 

Джамалутдин:

 
Сомнений нет, напрасны искушенья,
И свой удел обдумал я давно.
Я не решусь обречь Вас на лишенья
И на судьбу затворницы, Нино!
Ведь, словно змей,
            разрублен на две части,
Я жду теперь отцовского суда.
Царь победит – и вновь блеснёт
                     нам счастье,
А если нет – прощайте навсегда!..
 
 
И, побледнев, как бы полны испуга,
Страшась взглянуть в любимые глаза,
Они спешат в смятенье друг от друга,
Куда их мчит житейская гроза.
 
 
И в Ведено на белом Карабахе
Джамалутдин въезжает, наконец,
А у ворот в смятении и страхе
Его седой приветствует отец:
 
 
– «Мой первенец пропавший, ты ль
Мне возвращён сардаром?
Ужели горестный Шамиль
Судьбу молил недаром?»
 
 
– «О да, я вновь в родном краю,
Перед тобой опять стою
И руку гордую твою
Целую с прежним жаром».
 
 
– «Хоть верю взору твоему,
Страшит меня измена…
Скажи, сберёг ли ты чалму
Среди соблазнов плена?»
 
 
– «Отец, напрасен твой вопрос.
Хоть меж гяурами я рос,
Но вера в сердце, как утёс,
Тверда и неизменна!»
 
 
– «Тогда взаправду ты мой сын,
И нет в душе обмана;
Скажи отцу, Джамалутдин,
Заветный стих Корана».
 
 
– «Как пастырь стад, родимый край
Храни от хищных волчьих стай,
Свети и правду возвещай
Народу неустанно!»
 
 
– «Ты мусульманин, но мечеть
Не брезгает и трусом;
Мой сын возлюбленный, ответь:
Кто вёл тебя к урусам?»
 
 
– «Когда Ахульго был зажжен
И всюду плач стоял и стон,
Я был к гяурам приведён
Слугой твоим Юнусом».
 
 
– «Навеки смолкнуть прикажи
Сомнениям упрямым
И грудь немедля обнажи,
Мой сын, перед имамом!»
 
 
– «Хоть это время позади,
Но след доныне на груди,
То – когти коршуна: гляди —
И верь старинным шрамам!»
 
 
– «Благодарение судьбе!
Ещё одно лишь слово:
Скажи, что к яростной борьбе
Душа твоя готова,
 
 
Что полон к недругам враждой,
Не мыслишь участи иной, —
И сына, найденного мной,
Обнять могу я снова!»
 
 
– «Отец, у русских я постиг
Немало горьких истин,
Прости, что дерзок мой язык,
Совет мой бескорыстен.
Внемли же правду, наконец!
И лгать не стану я, отец,
Что царь мне ненавистен —
К чему бесплодная борьба
И дикая свобода!?
За императора – судьба;
 
 
Иного нет исхода!
Нам вечный мир дарует он.
Признай скорей его закон —
И будешь ты вознаграждён
Молитвами народа!»
 
 
– «И это сын свободных гор,
Сын гордого Кавказа?
Или ни разу до сих пор
Ты не свершал намаза?
О горе мне, так вот каков
Коварный дар моих врагов,
Гниющий заживо рабов,
 
 
Зловещая проказа!
Довольно! С глаз моих беги!
Позор моим сединам!
Отныне вечные враги
Шамиль с Джамалутдином,
Таков-то сын мой дорогой!
 
 
А я-то веровал порой,
Что будет сердцем и душой
Со мною он единым!
Ничем на свете не смогу
Я возместить потерю —
Не место тайному врагу
Перед отцовской дверью!
 
 
Живи на страх родным горам,
Живи на радость их врагам;
Я в мире все тебе отдам,
Но шашки не доверю».
 

Часть третья
(Продолжение записок Бестужева)

Глава I

 
Уж много лет, крамольных и мятежных,
Живу в горах средь нищих узденей,
Но в сердце грусть
            и скорбь о братьях прежних
Меня томят всё глубже и сильней.
 
 
Вокруг меня морщинистые лица
Седых рубак, друзей обычный строй;
А там, вдали, как встарь, спокойно длится
Былая жизнь, покинутая мной.
 
 
Не оттого ль грущу, что втайне знаю:
Свобода гор давно обречена
И уступить – не нраву Николая! —
Самой судьбе обязана она.
К чему скрывать?
              В предчувствиях зловещих
Мне с каждым днём ясней её беда,
Но должен жить несчастный перебежчик
И верным ей остаться навсегда.
Ещё сильней борьбу вести до гроба,
Снеся позор, как снёс Хаджи-Мурат;
Но рассказать обязан я особо
Об удальце, не ведавшем преград.
 

Смерть хаджи-мурата:

 
Он пал геройски, как Гамзат,
Исчез он без возврата,
И горше не было утрат
Для дела тариката.
Избрал он целью счастье гор,
Но заслужил от них позор,
И оправданья до сих пор
Ждёт тень Хаджи-Мурата.
 
 
Досель постыдно с ним родство,
Сыны его презренны.
Досель на имени его
Горит клеймо измены.
От всех скрывая свою цель,
Он лёг на смертную постель
И потому забыт досель,
Лишь подвиги нетленны!
 
 
Досель стоит Хаджи-Мурат
И горестно, и немо
И впуска ждёт у белых врат
Священного эдема.
Досель смолкает лучший друг,
Едва о нём заслышав звук,
И не о нём поёт ашуг
На играх мухарема.
 
 
Но день придёт, великий день
(Тот день не за горою) —
Тебе, обманутый уздень,
Я истину открою.
И дети гор произнесут
Над обесславленным свой суд
И вновь любовь свою вернут
Аварскому герою.
Врагов сметая, как гроза,
Отважный сын ислама,
Глядел он гибели в глаза
Бестрепетно и прямо.
Отверг забавы и покой
И кровь гяуров лил рекой,
Благословляемый рукой
Великого имама.
 
 
Он был опорой Шамиля
В горах и на равнине,
Его величия земля
Не ведает доныне.
И лишь немногие из нас
В вечерний час ведут рассказ
О том, чей яркий взор угас
Печально на чужбине.
 
 
Упрям и смел, он был левша,
Носил он шашку справа,
И, по следам его спеша,
За ним летела слава.
 
 
Что добывал в бою булат —
Он беднякам раздать был рад…
Таков-то ты, Хаджи-Мурат,
Лихой джигит ислама.
 
 
И вдруг нагорья слух смутил,
В аул примчался всадник:
«Бежал к урусам тот, кто был
Прославлен в горских песнях!
Врагам готовя торжество,
Не пощадил он ничего;
В Тифлисе чествует его
Сиятельный наместник!»
 
 
Из уст в уста стремится весть:
«Хаджи-Мурат – изменник;
Забыл Коран и продал честь
Он ради царских денег!
 
 
Врагу принёс он совесть в дар,
Готовит родине удар,
И первым сделает сардар
Его в своих владеньях!»
 
 
Как в бездну мрачное на дно
Катящаяся глыба,
Летит молва от Ведено
До грозного Гуниба.
Былые смолкнули хвалы,
И в исступлении муллы
Зовут проклятие аллы
На голову наиба.
 
 
Изгнал детей его и жен
Аварец непреклонный,
И дом наиба был сожжён
Толпою разъярённой.
И отвернулись с этих пор
От беглеца народы гор,
И сам Шамиль потупил взор,
Угрюмый и смущённый…
 
 
Уже ликующий Тифлис
Ласкает ренегата,
Уже над горцами навис
Клинок Хаджи-Мурата,
Он знает горные пути
И сам полки готов вести,
Чтоб пораженье нанести
Джигитам тариката.
 
 
А между тем иной успех
Наиба обольщает;
Свой тайный замысел от всех
Умело он скрывает.
Но цель заветная близка,
Не дрогнет грозная рука.
В теснинах царские войска
Сгубить он замышляет!
 
 
Но разглядел героя цель
Его старинный кровник —
Бек Элисуйский Даниэль,
Помещик и полковник.
Царём лишённый эполет,
Имамом дружески пригрет,
Да будет проклят наших бед
Действительный виновник.
 
 
От Воронцова ждёт назад
Милостей помещик
И пишет он: «Хаджи-Мурат —
Лукавый перебежчик.
Будь осторожен, мудрый князь:
Твой гость с имамом держит связь!»
И над героем собрались
Громады туч зловещих.
 
 
Уж видит он: за ним следят
Внимательные взоры…
И в ту же ночь Хаджи-Мурат
Бежал с друзьями в горы.
И раздражённый Воронцов
Повсюду шлёт своих гонцов,
И мчат вослед со всех концов
Кордонные дозоры.
 
 
Весь день с друзьями он скакал,
Покрылись пеной кони.
Но слух всё ближе различал
Зловещий звук погони.
Когда ж мелькнули издали
Значки врагов его земли, —
В кустах джигиты залегли,
Готовясь к обороне.
 
 
Тогда сказал Хаджи-Мурат:
«Пусть брат стоит за брата!
Мы будем биться, как Гамзат,
Во славу газавата.
Живым не сдамся я врагам,
И если пасть придётся нам —
Я жизнь не дешево продам,
И страшной будет плата.
 
 
На свете не было и впредь
Не будет большей чести,
И если надо умереть —
Умрём, джигиты, вместе!
Жесток над нами приговор,
И всё ж молве наперекор
Дойдёт до сердца чутких гор
Правдивое известье.
 
 
Кривой и скользкий путь земной
Мне предрекли дервиши…
И да свершится надо мной
Начертанное свыше!»
Сказал, и высь окутал мрак,
И окружил мюридов враг,
И страшен был предсмертный знак —
Зловещее затишье.
 
 
И в бой вступили уздени,
Рубили и кололи.
Покрыты ранами, они
Не чувствовали боли.
Слетело множество голов
От их сверкающих клинков,
И вскоре трупами врагов
Кругом покрылось поле.
 
 
И долго бились храбрецы,
Стреляли, метко целя,
Молились богу, как отцы,
И песни смерти пели.
 
 
Но спели все… И горячи
На землю брызнули лучи.
И лишь тогда их палачи
К ним подползти посмели.
 
 
Был мёртв наиб, хоть голова
Зрачком ещё косила,
Как будто, даже и мертва,
Мучителям грозила.
Её отсек Гаджи-Ага,
И дерзновенная нога
На грудь сражённого врага
Надменно наступила.
И долго голову его
Возили по селеньям,
Не омрачая ничьего
Покоя сожаленьем;
И ни единая слеза
Не отуманила глаза,
Ибо народная гроза
Нещадна к преступленьям.
 
 
Вот почему Хаджи-Мурат
Горестно и немо
Доныне впуска ждёт у врат
Священного эдема.
Вот почему смолкает друг,
Едва о нём заслыша звук,
И не о нём поёт ашуг
На играх мухарема.
 
 
Ещё постыдно с ним родство,
Сыны его презренны,
Ещё на имени его
Горит клеймо измены.
От всех свою скрывая цель,
Он лёг на смертную постель
И потому забыт досель…
Лишь подвиги – нетленны!
 
 
Но час придёт, и близок он,
В один из дней байрама,
Отважный, будешь ты почтён
Хвалой из уст имама.
И толпы горцев молодых,
Твердя Корана мудрый стих,
Восславят павшего за них
Сподвижника ислама.
 
 
Прославлен будешь ты, наиб,
С восхода до заката!
Как барс, ты бился и погиб
За дело тариката.
О если б всем такая ложь,
О если б всем бесславье то же.
Чтобы конец наш был похож
На смерть Хаджи-Мурата!
 

Глава II

 
«Плачьте, красавицы, в горном ауле,
Правьте поминки по нас.
Вослед за последнею меткою пулей
Мы покидаем Кавказ».
 

А. Марлинский. «Аммалат-Бек»

 
Через хребты Андийский и Аварский
Перенеся заветную войну,
В тот грозный год орёл двуглавый царский
Когтил и рвал безмолвную страну.
 
 
По кряжам шёл жестокий Евдокимов,
Всё пред собой сметая, как обвал,
И пеленой ползучих к небу дымов
Свой страшный путь в горах знаменовал.
 
 
Хотя Чечня с врагом ещё боролась,
В её лесах гремел ещё топор, —
Сквозь чащи шла извилистая пролесь.
Щепа и пни уродовали бор.
 
 
Хребет лысел, и с кровли в Гергебиле
Шамиль смотрел бессильный и немой,
Как егеря безжалостно губили
Дремучий бор страны его родной.
 
 
Курился дым над промежнями просек,
Трава вилась, от засухи черна,
Народ скорбел, на считанных колосьях
Не находя здорового зерна.
 
 
Где рысь жила и барс гулял на воле,
Там жил теперь приниженный шакал.
И лес кричал, как мученик, от боли
И соком смол, как кровью, истекал.
 
 
Распространясь по букам долговязым,
Лесной пожар всё ширился и рос,
И от огня по стволам и вязам
Текли струи прозрачней детских слез.
 
 
Шамиль смотрел… Когда же ряд платанов,
Его друзей, упал под топором,
Старик вздохнул глубоко и, отпрянув,
Глаза прикрыл черкески рукавом.
 
 
Имам дряхлел. Как грозная лавина,
Со всех сторон ползла уже беда,
Когда болезнь и смерть Джамалутдина
Его надежд лишили навсегда.
 
 
Сын умирал, но сумрачный, как вечер,
Он до конца остался одинок,
Как будто в нём сам бог очеловечил
Дух бедствий и тревог.
 
 
В былые дни отобранная шашка
Возвращена была ему отцом,
Но рвался он в тоске и в муке тяжкой
Меня позвать велел перед концом.
 
 
Судьбою сам давно лишённый крова,
Я был при нём в его последний час
И записал, не упустив ни слова,
Из уст его услышанный рассказ.
 

Исповедь джамалутдина:

 
Ты хочешь знать, Марлинский,
Как к русским я привык
И позабыл аварский
Родной душе язык?
Но к цепи привыкает
С годами даже хищник,
И, наконец, смолкает
Когда-то грозный крик.
 
 
И душит Джамалутдина
Коварный яд врага:
Ни Мекка, ни Медина
Ему не дорога.
 
 
И охладел я сердцем
К своим единоверцам
С минуты, как покинул
Аргуны берега.
 
 
Как пойманный тигрёнок,
Я пищу взял не вдруг
Из вражьих, обагренных
Отцовской кровью рук;
И мне под чуждым кровом
Был спутником суровым
Кинжал – подарок деда,
Единственный мой друг.
 
 
Я вырос на чужбине,
Где вечный дождь и мгла,
Но прошлое доныне
Мне память сберегла;
И по ночам нередко
Мне продолжают сниться
События и лица
Родимого угла.
 
 
Я помню скат кремнистый
Над быстрою рекой,
И сакли нашей чистой
Прохладу и покой,
И согнутого деда —
Дингау-Мухаммеда,
Ласкающего внука
Морщинистой рукой.
 
 
Я помню жизнь иную
Среди седых громад,
И мать мою родную —
Гимринку Патимат,
И первые походы,
И первый пыл свободы,
(В те годы все народы
Признали имамат).
Я помню бой последний
В Ахульго роковом,
Когда завал передний
Захвачен был врагом;
Я слышу треск ружейный,
И грохот батарейный,
И крики апшеронцев,
Идущих напролом!
 
 
Я вижу их атаки
В пороховом дыму,
Белевшую во мраке
Отцовскую чалму,
И зарево пожара,
И воинов имама,
Под знаменем ислама
Теснившихся к нему.
Слугой отца Юнусом
 
 
Ко Граббе приведён,
Стоял перед урусом
Я бледен и смущён.
И вздрогнул, как от боли,
Почуяв цепь неволи,
Когда рукою пухлой
Меня погладил он.
 
 
Как аманат России
Я отдан был отцом
И покоряться силе
Невольно стал потом;
И понял в эти годы,
Что в мире нет свободы,
И если есть – склониться
Должна перед мечом.
 
 
Среди сердец порожних
Лишь грёзами богат,
Я жил – полузаложник
И полуренегат;
 
 
И если мне досталась
В удел одна усталость,
То в этом я, быть может,
Не слишком виноват.
 
 
Я был почти свободным,
Но – сын страны иной —
На Севере холодном
Не знал души родной,
И в мире оставался
Я путником безвольным,
Пока однажды в Смольном
Не встретился с княжной.
 
 
Мне стали вдруг желанны,
Мне стали вдруг милы
Весёлые уланы,
Блестящие балы;
Душа была готовой
К мечтам о жизни новой,
Когда раздался с юга
Суровый зов аллы…
 
 
И встречен тем же самым,
Седым уже слугой,
Я узнан был по шрамам
Отчизной дорогой.
Ты знаешь остальное:
Расстался я с княжной,
И неприязнь возникла
Между отцом и мной.
 
 
И если повидаться
Сумеешь ты с Нино,
Скажи, что нам встречаться
Уже не суждено;
И ей взамен привета,
Кольцо моё вручая,
Скажи, что от печали
Померкло и оно.
 
 
Нет бога, кроме бога,
Он для всех един.
У смертного порога
Стоит Джамалутдин;
И – пусть эдем туманен —
Умру, как мусульманин,
Ничем не опозорив
Шамилевских седин.
 
 
Печальный сын двух родин,
Избавлен от стыда,
Я стану вновь свободен
И счастлив навсегда;
Родимые ущелья
Даруют мне прощенье,
И в бедном сердце смолкнут
И скорби, и вражда.
 
 
И вместе с тем последняя удача
Ушла от нас, как будто невзначай,
И уздени, над мёртвым телом плача,
Казалось мне, оплакивали край.
 
 
Имам блуждал по кряжам, как скиталец.
Крича «аман» и требуя муки,
Путь заградить коню его пытались
И за узду хватались бедняки.
 
 
Уже забыв о помыслах священных
И не страшась ни палок, ни плетей,
Толпа войной измученных чеченок
Его кляла над трупами детей.
 
 
Какой-то бек плёл сказку о виденьях,
Аул врагу советовавших сдать.
(И на него при виде царских денег,
Как на других, сходила благодать!)
 
 
Но и теперь в горах, роптавших глухо,
Умолкли вдруг и злоба, и укор,
И мне навек запомнилась старуха,
При Шамиле всем давшая отпор.
 
 
«Молчите, псы! – она сказала хрипло
Клеветникам. – Пусть торжествует враг!
Погибло всё, но слава не погибла;
А ты, орёл, не слушай тех собак!
 
 
Пониже их я согнута бедою,
Мне трёх сынов пришлось тебе отдать,
Но стать бы я желала молодою,
Чтоб вновь горам защитников рождать.
 
 
Пускай кунак шамхала и доносчик
Уносит жир накопленный к врагам,
Шамиль всегда был только другом тощих.
Молчите, псы! Благословен имам!»
 
 
Но, наконец, от молодых до старцев —
Смирились все, судьбу свою кляня;
Народ поник, и, житница аварцев,
Врагу сдала оружие Чечня.
 
 
И, ощутив предсмертную усталость,
Сам Дагестан смириться был готов,
И у вождя печального осталось
От прежних сил четыреста клинков.
 
 
Куда идти? Что делать с бедной горсткой?
Шамиль конец бесплодно отдалял…
Последний час пришёл свободе горской,
И умереть ушли мы в Андалаль.
 

Глава III

 
Гуниб, Гуниб – гигантская могила,
Былых надежд гранитный мавзолей!
Сама судьба тебя нагромоздила,
Чтоб схоронить надежду узденей.
 
 
Маячишь ты курганом погребальным,
Упрям и дик, покинут и угрюм,
И по твоим расселинам печальным
Курится дым, как след унылых дум.
 
 
Хотя петля затягивалась туже,
Противостоять решившейся судьбе
Имам велел нам вычистить оружье
И к роковой готовиться борьбе.
 
 
Ещё в ночи, в предрассветном мраке
Сюда полки Барятинский пригнал,
И по рядам к решительной атаке
Уже звучит настойчивый сигнал.
 
 
Подножье скал безмолвно, нелюдимо…
Лишь в высоте, на выстрел из ружья,
Стоит Шамиль, и лёгкой струйкой дыма
Его чалмы белеет кисея.
 
 
И там, где щель гора образовала,
Где крик едва ль докатится до дна, —
Темнеют два возвышенных завала,
И песнь бойцов предсмертная слышна.
 

Смертная песня:

 
Меж святых посланцев рая,
Что слетают в Дагестан,
Награждая и карая
Правоверных мусульман,
Есть один посол прекрасный,
Друг забвенья и могил…
Это тихий и бесстрастный
Ангел смерти – Азраил.
 
 
По ночам к земле слетает
Он, свободен и могуч,
Меч в руке его сверкает,
Пламенеющий, как луч.
Грозным взором человека
Прожигает он насквозь,
И снести тот взор от века
Никому не удалось.
 
 
Для того, кому на свете
Жизнь отрадна и мила,
Чьей мольбе в святой мечети
Внемлют небо и алла, —
Для того несносен мертвый,
Скорбный взмах зловещих крыл,
Для того ужасен взор твой,
Чернокрылый Азраил!
 
 
Где же смолкли упованья
И сердца язвит тоска,
Где под бременем страданья
Жизнь презренна и жалка,
Где бесплодны все страданья
И напрасен всякий пыл, —
Там, где вестник избавленья,
Меч подъемлет Азраил.
 
 
Ныне пала оборона,
Вождь Аварии одрях,
У мюридов ни патрона
Не осталось в газырях,
Нет от недругов защиты,
Нет спасения в борьбе,
И в несчастии джигиты
Обращаются к тебе:
 
 
«Угаси в нас жизни пламя
И залей огонь в груди,
И могучими крылами
От насилья огради;
Окажи нам милосердье,
Как посланец высших сил,
И прими нас в лоно смерти,
Ангел мира – Азраил!»
 
 
Взгляни вокруг с угрюмого Гуниба
И руки в высь безмолвную воздень!
Молись, молись отчаяннее, ибо
В последний раз ты молишься, уздень!
 
 
А если нет сомненья, что над бездной
Стоит теперь тебя взрастивший край,
Разбей приклад кремнёвки бесполезной,
Пади во прах и горько зарыдай!
 
 
У жён твоих нет ни пшена, ни хлеба,
Молчит царю покорная земля,
И у тебя осталось только небо,
Где рай найдут ансары Шамиля.
 
 
В лучах зари ещё безмолвны роты,
Но уж тропой охотники идут.
Они тайком вползают на высоты,
Чтоб захватить последний наш редут.
 
 
Уже завал их крики оглашают;
Единорог единственный охрип,
И егерям ничто уж не мешает
При свете дня взбираться на Гуниб.
 
 
Самурский полк бросается на приступ,
Будя пальбой и выкриками гул,
Стрелки берут за выступами выступ
И по телам врываются в аул.
 
 
Уже врата сверкающего рая
Готов открыть мюридам Магомет,
И, умереть бестрепетно желая,
Лицо чадрой скрывает Шуайнет.
 
 
Уже готов отважный лев ислама
Стальной клинок исторгнуть из ножен,
Но до ушей несчастного имама
Доходит плач детей его и жён.
 
 
Штыков врага страшатся домочадцы,
И уступить решается имам;
И казаки к Барятинскому мчатся,
Чтоб огласить победу по войскам.
 
 
Кончай, мюрид, неравный поединок,
Порви, как барс, коварные силки,
Прижми к груди рыдающих горянок
И с высоты кидайся на штыки!
 
 
А ты, Койсу, несись вперёд упрямо,
Лети, как конь беснующийся, вскачь,
Скажи горам, что больше нет имама,
И плен его в отчаянье оплачь!
 
 
Вот торжество, смешное до обиды,
Вот твой триумф, Барятинский! Гляди!
К тебе идут оборвыши – мюриды,
И старый вождь их братства – впереди.
 
 
И вслед за ним, оружие бросая,
Сдаются в плен друзья его в борьбе,
И вольность гор, голодная, босая,
Стоит, склонясь, покорная тебе.
 
 
Исхода нет. Под августовским солнцем
Сквозь строй врагов идёт к тебе имам,
И жаль его суровым апшеронцам,
Как старых бед бывает жалко нам.
 

Шамиль – Барятинскому

 
Я простой уздень и четверть века
Защищал свободу и Коран.
Голова бела, как снег Казбека,
И болят мои двенадцать ран.
 
 
Сердце жгут старинные обиды,
И, как встарь, я дрался бы, сардар,
Но меня покинули мюриды,
Я же сам и немощен, и стар.
 
 
Что ж! Предай ты мюршида лютой каре,
Лишь народ несчастный не карай,
Чтобы мог дышать при государе,
Как при мне, любимый мною край.
 
 
И, если есть почтение сединам,
Ты оставь меня с моей тоской,
И моим желанием единым
Станут вновь молитва и покой.